Без малейшего сожаления я навсегда распрощался с Рептоном и отправился обратно в Кент на своём мопеде. Эту великолепную машину, «Ариэль» с объёмом двигателя 500 кубических сантиметров, я купил годом раньше за восемнадцать фунтов и весь последний семестр тайно хранил в гараже в двух милях от школы на Виллингтон-роуд. По воскресеньям я шёл в гараж и, хорошенько замаскировавшись посредством шлема, мотоциклетных очков, старого плаща и болотных сапог, носился по всему Дербиширу. Здорово было с рёвом мчаться прямо по территории Рептона, пролетая неузнанным мимо учителей, нарезая круги вокруг грозных и надменных старшеклассников-стариков, вышедших на воскресную прогулку. Я и сейчас вздрагиваю при мысли, что они сделали бы со мной, если бы я попался, – но я не попался. Так что в последний учебный день я весело посигналил клаксоном и покинул школу навсегда. Мне ещё не было восемнадцати.
Дома я провёл всего два дня – и отправился в Ньюфаундленд с «Исследовательским обществом частных школ». Наш корабль отходил из Ливерпуля в начале августа и через шесть дней должен был прийти в порт Сент-Джонс.
В экспедиции было примерно тридцать мальчиков моего возраста и четверо руководителей – взрослых и опытных. Смотреть в Ньюфаундленде, как я вскоре выяснил, было особо не на что. Целых три недели мы таскались по пустынной местности с тяжеленными рюкзаками. Мы волокли с собой палатки, и непромокаемые подстилки, и спальные мешки, и кастрюли, и провиант, и топорики, и всё, что может понадобиться человеку посреди не нанесённой на карты, необитаемой и негостеприимной земли. Моя собственная поклажа, я знал, весила ровно сто четырнадцать фунтов, и по утрам я не мог сам, без помощи, взвалить рюкзак на спину. Питались мы чечевицей с добавлением мясного концентрата, а те двенадцать из нас, что ушли отдельно в так называемый «дальний поход» – с севера на юг острова и обратно, – сильно страдали от нехватки пищи. Помню, как мы экспериментировали с поеданием варёных лишайников и оленьего мха, чтобы разнообразить рацион. Однако это было настоящее приключение, и домой я вернулся закалённым и готовым ко всему.
11 августа
Дорогая мама,
это будет очень короткое письмо. Мы сейчас отправляемся в базовый лагерь в 30 милях отсюда. Мы прибыли в Сент-Джонс и сразу сели на поезд до Гранд-Фоллс, вечером около 5 часов. Природа в Сент-Джонсе прямо как в Норвегии, чем дальше в глубь, тем зеленее…
Затем последовали два года интенсивного обучения в компании «Шелл» в Англии. Нас, стажёров, поступивших на работу в один год, было семеро, и каждого тщательно готовили к тому, чтобы высоко нести знамя компании в той или иной далёкой тропической стране. Мы неделями торчали в порту на гигантском нефтеперегонном заводе с инструктором, который рассказывал нам всё, что только можно, про нефтяное топливо, и дизельное топливо, и газойль, и смазочное масло, и керосин, и бензин…
За этим последовали месяцы в главном управлении в Лондоне – там мы изучали изнутри, как функционирует большая компания. Я по-прежнему жил в Бексли, в Кенте, с мамой и тремя сёстрами, и каждое утро, шесть дней в неделю, включая субботу, я надевал унылый деловой тёмно-серый костюм, завтракал ровно в семь сорок пять и в мягкой коричневой фетровой шляпе и со сложенным зонтиком в руке спешил вместе с толпой мужчин в таких же деловых тёмно-серых костюмах на поезд в Лондон, отходивший в восемь пятнадцать. Мне было легко сливаться с этой толпой. Все мы были очень серьёзные, исполненные чувства собственного достоинства джентльмены, спешившие в свои конторы в лондонском Сити, где каждого из нас ждали – так мы думали – крупные финансовые операции и другие чрезвычайно важные дела. Большинство моих попутчиков были в котелках, а некоторые, как я, в мягких фетровых шляпах; тогда, в 1934 году, в том поезде не было ни единого человека с непокрытой головой. Выходить на улицу без шляпы было неприлично. И все мы до одного, даже в самые солнечные дни, ходили со сложенными зонтиками. Зонтик был нашим опознавательным знаком. Без него мы чувствовали себя словно голые. Кроме того, это был признак респектабельности. Сантехники или дорожные рабочие никогда не ходили на работу с зонтиками. Иное дело мы, деловые люди.
Деловой человек
Мне это нравилось, очень. Я начал понимать, как просто и легко жить, когда у тебя один и тот же строгий распорядок дня, нормированное рабочее время, твёрдый оклад и тебе не нужно думать самостоятельно. В сравнении с такой жизнью жизнь писателя – абсолютный ад. Писатель сам заставляет себя трудиться. Он сам назначает себе часы работы, и, если он вообще не подойдёт к письменному столу, некому будет его распекать и стыдить. Если он пишет художественную прозу, то мир его полон страха. Каждый новый день требует новых идей, а писатель никогда не знает наверняка, придёт ему что-то в голову или нет. Два часа за письменным столом выматывают этого писателя до полного изнурения. За эти два часа он побывал в дальних странах, за много миль от своего письменного стола, он провёл это время среди совершенно других людей, и попытки вернуться в знакомую гавань требуют гигантских усилий. Это почти шок. Писатель выходит из рабочего кабинета, как сомнамбула. У него пересохло в горле. Ему хочется выпить. Он не может не выпить! Почти каждый писатель в мире пьёт больше виски, чем следовало бы, это неоспоримый медицинский факт. Он делает это, чтобы придать себе веры, надежды и храбрости. Только круглый дурак становится писателем. Его единственная награда за этот выбор – абсолютная свобода. Над ним нет начальства, кроме собственной души, потому-то, я уверен, он и выбирает писательство.
Компания «Шелл» оказала нам, стажёрам, большую честь: после года в главном управлении нас всех отправили в отделения «Шелл» в разных уголках Англии – изучать искусство торговли. Я попал в Сомерсет и провёл несколько славных недель, продавая керосин престарелым дамам в сельской глуши. На своём керосиновозе, у которого сзади был краник, я заезжал в Шептон-Мэллит, или в Мидсамер-Нортон, или в Темпл-Клауд, или в Чу-Магну, и, заслышав рёв моего мотора, все старушки и девчонки выходили из своих домиков с кувшинами и вёдрами, чтобы купить галлон керосина для ламп и обогревателей. Это прекрасная работа для молодого человека. Никто ещё не заработал нервного срыва или сердечного приступа от продажи симпатичным крестьянкам керосина из краника в хвосте керосиновоза в тёплый летний денёк в Сомерсете.
Но в 1936 году меня внезапно вызвали обратно в Лондон, в главное управление. Один из директоров пожелал меня видеть.
– Мы отправляем вас в Египет, – сказал он. – Трёхгодичная командировка. Потом полгода отпуска. Готовьтесь, у вас неделя на сборы.
– Но сэр! – воскликнул я. – Почему Египет? Я совсем не хочу в Египет!
Этот великий человек отпрянул в своём кресле так, будто я швырнул ему в лицо тарелку с яйцами всмятку.
– Египет, – произнёс он медленно, – один из наших самых прекрасных и самых важных регионов. Мы делаем вам большое одолжение, отправляя вас туда, а не в какие-нибудь комариные болота!
Я молчал.
– Можно поинтересоваться, почему вы не хотите ехать в Египет? – спросил он.
Я прекрасно знал, почему не хочу, но не знал, как это выразить. Я хотел, чтобы были джунгли, и слоны, и львы, и чтобы высоченные кокосовые пальмы раскачивались над серебристыми пляжами, а в Египте ничего такого не было. Египет был пустынной страной – один песок, гробницы, пирамиды и египтяне, и всё это меня не радовало.
– Что с ним не так, с Египтом? – снова спросил директор.
– Там… там… – запинался я, – там слишком пыльно, сэр.
Он вылупил на меня глаза.
– Там слишком ЧТО?
– Пыльно, – повторил я.
– Пыльно! – выкрикнул он. – Слишком пыльно! В жизни не слыхал такого бреда!
Повисло долгое молчание. Я ждал, что он велит мне забирать шляпу и пальто и проваливать из этого здания на веки вечные. Но он ничего подобного не сделал. Он был милейший человек. Звали его мистер Годбер. Он издал глубокий вздох, прикрыл глаза ладонью и сказал:
– Ну что ж, если вы так хотите. Редферн поедет в Египет вместо вас, а вы поедете в то место, где появится следующая вакансия, независимо от того, пыльно там будет или нет. Понятно?
– Да, сэр, понятно.
– Если следующая вакансия будет в Сибири, – сказал он, – вам придётся ехать туда.
– Я хорошо понял, сэр, – сказал я. – И большое вам спасибо.
Через неделю мистер Годбер снова вызвал меня в свой кабинет.
– Вы едете в Восточную Африку, – сказал он.
– Ура! – закричал я и подпрыгнул несколько раз. – Это прекрасно, сэр! Это чудесно! Как здорово!
Великий человек усмехнулся.
– Там тоже очень пыльно, – заметил он.
– Львы! – восклицал я. – И слоны, и жирафы, и везде сплошные кокосы!
– Ваше судно выходит из лондонских доков через шесть дней, – сказал он. – Вы сойдёте в Момбасе. Ваше жалованье составит пятьсот фунтов в год. Командировка продлится три года.
Мне было двадцать лет. Я поеду в Восточную Африку, я буду каждый день бродить там в шортах цвета хаки и в тропическом шлеме-топи. Я был в экстазе! Я бросился домой и всё рассказал маме.
– И я пробуду там три года, – добавил я.
Я был её единственным сыном, и мы были очень близки. Большинство мам в такой ситуации выказали бы признаки огорчения. Три года – это долго, и Африка далеко. В гости друг к другу не съездишь. Но моя мама не позволила себе ничего, что могло бы, по её мнению, омрачить мою радость.
– Ой, какой ты молодец! – воскликнула она. – Какая чудесная новость! И ты ведь именно туда и хотел!
Мама, 1936
В лондонские доки провожать меня на корабль пришла вся семья. В те дни отъезд молодого человека на работу в Африку был грандиозным событием. Путь в один конец занимал две недели: Бискайский залив, Гибралтарский пролив, Средиземное море, Суэцкий канал, Красное море, стоянка в Адене и, наконец, прибытие в Момбасу. От этой перспективы захватывало дух! Я уплывал в страну пальм и кокосов, и коралловых рифов, и львов, и слонов, и смертельно ядовитых змей; один белый охотник, проживший в Мванзе десять лет, рассказывал мне, что, если тебя ужалит чёрная мамба, ты через час окочуришься в страшных судорогах с пеной во рту. Мне не терпелось отправиться в путь.