Твейтс вручил мне мышь, и я сунул её в карман брюк. Мы впятером вышли из школы, решительно пересекли Соборную площадь и направились в кондитерскую лавку. Нами овладели азарт и кураж. Мы ощущали себя бандой головорезов, которая идёт на дело – грабить поезд. Или взрывать полицейский участок.
– Только смотри кидай в ту банку, куда она часто заглядывает, – наставляли меня товарищи.
– Ага, кину в банку с бомбами, – отвечал я. – Бомбы всегда в ходу, и они всегда у неё стоят на прилавке.
– У меня есть пенс, – объявил Твейтс. – Я попрошу шербет-шипучку и лакричный шнурок. Она отвернётся, а ты в этот момент и подсунешь мышь в банку. Вот это будет бомба!
Так и договорились. В лавку мы входили задрав нос: ещё бы, мы же победители, а миссис Пратчетт – жертва. Стоя за прилавком, она, как всегда, подозрительно оглядывала нас злобными поросячьими глазками.
– Мне, пожалуйста, одну шербет-шипучку, – вежливо сказал Твейтс, подавая монету.
Я держался за спинами остальных, но когда миссис Пратчетт на секунду отвернулась за шипучкой, я быстро шагнул вперёд, приподнял тяжёлую стеклянную крышку и закинул мышь в банку. А потом бесшумно вернул крышку на место. Моё сердце бешено колотилось, ладони мгновенно вспотели.
– И один лакричный шнурок, пожалуйста, – произнёс рядом со мной голос Твейтса. Когда я взглянул на миссис Пратчетт, она уже протягивала Твейтсу свёрнутый шнурок, держа его двумя чёрными грязными пальцами.
– И нечего вваливаться ко мне такой оравой, когда покупатель всего один! – гаркнула на нас гадкая старуха. – А ну пошли отсюда! Выметайтесь, живо!
Мы вымелись и бегом припустили по улице.
– Ну что, успел?
– А ты как думал! – прокричал я на бегу.
– Вот это да! – ликовали мои приятели. – Ты прямо герой!
Я и сам понимал, что я герой.
Как всё-таки приятно, когда все тобой восхищаются.
Мистер Кумбс
Ликование по поводу дохлой мыши продолжалось и на следующее утро, когда наша компания снова сошлась по дороге в школу.
– А давайте заглянем и проверим: лежит она в банке или уже не лежит? – предложил кто-то из приятелей на подходе к кондитерской лавке.
– Нет, – твёрдо сказал Твейтс. – Слишком опасно. Идём мимо, как будто ничего не случилось!
Но поравнявшись с кондитерской лавкой, мы вдруг увидели на двери картонную табличку:
Мы встали как вкопанные. Кондитерская – закрыта? Утром? Такого на нашей памяти не бывало никогда, даже по воскресеньям.
– Что такое? – спрашивали мы друг друга. – Что там?
Мы облепили окно лавки, пытаясь что-нибудь разглядеть. Миссис Пратчетт нигде не было видно.
– Смотрите! – крикнул я. – Банка с бомбами исчезла! Она была вон на той полке – а теперь там ничего нет, пусто!
– Да вон же она, на полу, – сказал один из моих приятелей. – Только она того, вдребезги… И бомбы по всему полу.
– А вон мышь, – добавил другой.
Теперь уже все всё разглядели: и осколки стеклянной банки, и раскатившиеся по полу разноцветные бомбы, и дохлую мышь посреди разгрома.
– Это она из-за мышки так перепугалась, – пробормотал третий. – Аж банку выронила.
– Что же она не подмела осколки и не открыла лавку? – спросил я.
Никто мне не ответил.
Мы отлепились от окна и побрели в школу. Все вдруг почувствовали себя не очень уютно. Лавка закрыта – это было странно и как-то неправильно. Даже у Твейтса не нашлось внятного объяснения. Все шли молча. В воздухе над нами будто носилась опасность – лёгкая, едва уловимая. Но мы все её ощущали, и в ушах что-то тревожно позвякивало.
– Видать, сильно испугалась, – проговорил наконец Твейтс и опять умолк. Все ждали. Было ясно, что сейчас медицинское светило поделится с нами своей мудростью.
– Вообще, – продолжал он, – когда хочешь вытащить из банки леденцовую бомбу, а вытаскиваешь дохлую мышь, это для всякого человека шок. Правильно?
Мы молчали.
– Правильно, – кивнул Твейтс. – А если этот человек очень старый, вот как миссис Пратчетт, и у него шок – ну, тогда понятно же, что дальше?
– Что? – замерли мы. – Что дальше?
– А вы у моего папы спросите, – посоветовал Твейтс. – Он вам объяснит.
– Объясни ты, – попросили мы.
– Дальше – инфаркт, – объявил Твейтс. – У человека останавливается сердце, и через пять секунд он умирает.
Тут у меня тоже остановилось сердце.
Твейтс ткнул в меня пальцем и сурово сказал:
– По-моему, ты её убил.
– Я?! Почему я?..
– Твоя идея, – напомнил он. – И мышку ты подкинул.
Так в один миг я превратился в убийцу.
И в тот же миг до нас долетел школьный звонок. Остаток пути мы мчались сломя голову, чтобы успеть к молитвам.
Утренние молитвы всегда проходили в актовом зале. Мы занимали узкие деревянные скамьи, расставленные рядами, а учителя восседали на сцене в креслах, к нам лицом. Мы впятером успели заскочить на свои места в самый последний момент, когда директор в сопровождении учительской свиты уже входил в зал.
Из всех педагогов Лландаффской соборной школы я помню только директора, но зато уж он запомнился мне очень хорошо; скоро вы поймёте почему. Звали его мистер Кумбс. Перед глазами всплывает картинка: надо мной возвышается огромный великан, где-то в вышине маячит лицо цвета ветчины, а ещё выше – шевелюра цвета ржавчины. Маленьким детям все взрослые кажутся великанами. Но самые великанские из всех взрослых великанов, обладающие невозможной, небывалой великанской статью, – школьные директора (и ещё полицейские). Вполне возможно, что мистер Кумбс был совершенно обыкновенным человеком, но у меня в памяти он навек остался великаном в чёрной мантии, наброшенной поверх твидового костюма-тройки.
Мистер Кумбс прошествовал на сцену, чтобы, как обычно, пробубнить привычные утренние молитвы. Но этим утром, добравшись до последнего «аминь», он почему-то не устремился немедленно к выходу вместе с вереницей учителей, а продолжал стоять на сцене. И мы поняли, что сейчас будет важное объявление.
Мы не ошиблись.
– Всем выйти и построиться на спортплощадке, – приказал он. – Книги оставить на месте. Без разговоров.
Вид у мистера Кумбса был грозный, ветчинное лицо угрожающе потемнело. Так бывало, только когда он очень сильно раздражался, и было ясно, что кому-то сейчас не поздоровится. Я сидел на скамье маленький и напуганный, впереди меня и за мной сидели рядами другие мальчики, и директор в чёрной мантии вдруг показался мне судьёй. И суд был по делу об убийстве.
– Сейчас будет выяснять, кто убийца, – шепнул рядом Твейтс.
Я похолодел.
– Уже небось и полиция тут, – добавил Твейтс. – И чёрный воронок у дверей.
Пока мы шли по коридору, в животе у меня всё крутило и вращалось, как вода в раковине с выдернутой пробкой. «Мне восемь лет, – твердил я сам себе. – Восьмилетние мальчики не бывают убийцами. Это невозможно».
На спортплощадке стояло обычное сентябрьское утро, было пасмурно и тепло.
– Построиться по классам, – командовал завуч. – Шестой класс – сюда! Пятый – сюда! В одну шеренгу! Живее, живее! Прекратить разговоры!
Мы с Твейтсом и трое наших друзей учились во втором классе, так что, когда все встали плечом к плечу вдоль краснокирпичной ограды спортплощадки, мы оказались вторыми с конца по старшинству и по росту. Я помню, что, когда мы выстроились в одну шеренгу по периметру спортплощадки – около сотни мальчиков от шести до двенадцати лет, в одинаковых серых форменных пиджаках, серых шортах, серых гольфах и чёрных ботинках, – нас как раз хватило на всю длину кирпичной ограды, которой была обнесена школьная спортплощадка со всех четырёх сторон.
– Кто там болтает? – выкрикивал завуч. – А ну-ка, тишина!
«Зачем нас сюда привели?» – гадал я. Выстроили как по линейке. Никогда такого не бывало.
Мне уже мерещилось, что из школьной двери вот-вот выскочат двое полицейских, схватят меня и закуют в наручники.
Неожиданно дверь, ведущая из школы на спортплощадку, действительно распахнулась, и появился мистер Кумбс – громадный как ангел смерти, в твидовом костюме и в чёрной развевающейся мантии, а за ним – хоть верьте, хоть нет, – не отставая ни на шаг, семенила невзрачная фигурка миссис Пратчетт!
Миссис Пратчетт жива!
Моё облегчение было безмерно.
– Она жива! – прошептал я стоявшему рядом Твейтсу. – Жива! Я её не убил!
Твейтс молчал.
– Начнём отсюда, – сказал мистер Кумбс, обернувшись к миссис Пратчетт.
Он подхватил лавочницу под костлявый локоть и повлёк в сторону шестого класса. Они двигались вдоль строя шестиклассников, как два генерала на плацу во время строевого смотра.
– Чего это они? – шёпотом спросил я.
Твейтс опять не ответил. Я скосил на него глаза.
Вид у Твейтса был непривычно бледный.
– Да нет, эти велики, – долетел до меня голос миссис Пратчетт. – Вон какие верзилы. Не годятся. Весь этот ряд не годится. А помельче есть? Давайте-ка глянем помельче.
Мистер Кумбс ускорил шаг.
– Осмотрим всех, – сказал он.
Он будто торопился поскорее покончить с неприятным делом, и миссис Пратчетт приходилось быстро перебирать тощими козьими ножками, чтобы за ним поспеть. Они уже прошли первую длинную сторону спортплощадки, где выстроился весь шестой класс и половина пятого. Мы смотрели, как они переходят ко второй стороне… потом к третьей…
– И эти тоже велики, – недовольно квакала миссис Пратчетт. – Те были просто тьфу, мелюзга сопливая. Где тут у вас такие?
Они уже подходили к четвёртой стороне… всё ближе и ближе…
На углу спортплощадки мистер Кумбс и миссис Пратчетт повернули и двинулись к нам. Все мальчики из нашего класса следили за ними не отрываясь.
– И, главное, мелюзга мелюзгой, а наглые какие! – бормотала миссис Пратчетт. Заваливаются ко мне в лавку и думают, им всё можно!
Мистер Кумбс не ответил.
– Только отвернусь, а они уж стырят чего-нибудь! – продолжала она. – И лапают, и лапают грязными своими ручонками чего ни попадя, нахалюги! Вот про девочек я ничего такого не скажу, девочки хоть вести себя умеют прилично, но эти ваши – ох и бесстыдники, ох и пакостники! Да вы, директор, поди и сами знаете!