Это было чудесно. Затаив дыхание следил я за леской; сердце мое замирало при малейшем движении поплавка. А потом, какой восторг, когда рачок трепыхался на конце лески, а удочка дрожала у меня в руке! С невероятным усердием вытаскивал я ее из воды!
Мне удавалось поймать штук десять — двенадцать в день, а мама Тина уверяла, что я мог бы наловить больше, если бы был внимательнее и терпеливее.
Моему воображению рисовался сказочный мир, в котором жили рачки: долины, тропинки, дороги, поля, дома. И все это в прозрачной воде. Там обитали прозрачные рачки: раки — папы, раки — мамы, раки — дети, и говорили они на своем водяном языке. Когда я вылавливал большого, я считал, что это мама или папа, возвращавшиеся с работы. Я воображал себе неутешное горе их детей, от слез которых в реке прибывала вода. Когда попадался маленький, я представлял себе опечаленных родителей. А если рачок срывался с крючка, я боялся, как бы он не предупредил остальных, что надо остерегаться моего коварного червяка.
Словом, благодаря всем этим забавам я чувствовал себя прекрасно.
МЫ ИДЕМ В ГОРОД
Как-то в воскресенье мама Тина надела чистое платье, заставила меня натянуть штанишки, в которые я еле влез — так давно я их не надевал, — и объявила, что мы отправляемся в Сент-Эспри́.
— Зачем?
— Не твое дело.
Но, продолжая возмущаться моим любопытством, она невольно выдала цель нашего путешествия.
Моя мать ответила на ее письмо, сообщив, что пока не может приехать, так как дела ее не улажены, но посылает немного денег. Остального я не понял.
Мама Тина взяла свою корзину, и мы отправились в путь.
Она шла быстро. На каждом шагу ее пятки, задевая за жесткий, тяжелый подол платья, издавали глухой звук. Я с трудом поспевал за ней.
Мы спустились с горы по тропинке, потом вышли на широкую дорогу из белого туфа, по которой сновали женщины в цветастых платьях, мужчины в белых брюках, ослики, тяжело груженные корзинами с овощами и фруктами.
Мама Тина встречала знакомых.
— Ты, видно, торопишься? — спрашивали они.
— О да, — отвечала она, — я хочу поспеть хотя бы к концу службы в церкви.
Мы оставили большую дорогу. И долго пробирались по тропинкам среди полей сахарного тростника; потом оказались под высокими деревьями; потом шли вдоль железной дороги и пересекали мостики без парапетов. Как я ни старался, расстояние между мной и мамой Тиной все увеличивалось. Я начинал бояться, что она бросит меня здесь и я заблужусь, потому что нам больше никто не попадался навстречу, а мама Тина шла себе вперед, совсем позабыв про мое существование, разговаривая вполголоса сама с собой. До меня доносилась лишь барабанная дробь ее пяток.
Я остановился, в отчаянии крикнул: «Мама Тина!» — и разразился рыданиями.
Бабушка обернулась, удивленная моим криком и слезами. Она как будто только теперь вспомнила, что я следую за ней. Я догнал ее с виноватым видом.
Тогда она подняла меня и посадила к себе на плечи. Наше путешествие продолжалось куда более приятным образом.
ЦЕРКОВЬ
Паперть церкви запружена народом. Большинство пришло из деревни, как мама Тина. Почти все босые. На женщинах такие же платья, как у мамы Тины. Я ничего не вижу за толпой. До меня доносятся звон колокольчика и жалобно поющие голоса. Потом я слышу неподалеку звяканье монеток, падающих одна на другую. Мама Тина нагибается ко мне и говорит, что это монах делает сбор.
— Он поднесет к тебе маленькую коробочку, чтобы ты опустил в нее одно су, — объясняет она потихоньку, — не забудь при этом наклонить голову. И не бойся.
Когда раздался звон во все колокола и толпа повалила из церкви, мы вошли наконец внутрь.
Мама Тина вела меня за руку. Она поспешно преклоняла колени перед разными фигурами, стоявшими в нишах или на подставках, украшенных цветами.
Иногда она становилась на колени, шепотом приказывала мне делать то же самое и молилась. Так она поступала перед двумя или тремя из этих личностей — по-видимому, ей они нравились больше других, но я не находил в них ничего особенного. Больше всего меня удивил субъект, прибитый гвоздями к кресту. У него была борода и длинные волосы; он был почти голый и такой худой, что ребра просвечивали. Он напомнил мосье Медуза, лежащего на голой доске в своей хижине. Его поза на кресте была так же неудобна, как поза Медуза… А ведь он, кажется, был не негр…
Мама Тина несколько раз обошла рынок. Площадь, заваленная мешками, корзинами, горами овощей и фруктов, кишела людьми. Мама Тина брала щепотку маниоковой муки из каждого мешка, пробовала, торговалась и проходила дальше. Она немало перепробовала, прежде чем купила две кружки муки. Потом она возобновила свой обход, поднимала и ощупывала иньямы, долго сомневаясь, прежде чем купить одну штуку. То же повторилось и с авокадо. А потом с толоманом и, уж конечно, с кочнами капусты.
Но я за ней не ходил. Она поставила свою корзину под деревом на краю площади и посадила меня рядом. Она возвращалась со связкой лука, подсчитывала, сколько осталось денег, раздумывала, снова уходила.
Свои покупки мама Тина завершила четвертью фунта мяса для супа, соленой рыбой, сахаром и жиром.
Наконец она принесла мне ломоть хлеба с горячей колбасой. Я очень проголодался и съел его с аппетитом. Сама она не ела ничего, по своему обыкновению выпив утром одну только чашку кофе. Пока я завтракал, она снова исчезла и вернулась со свертком под мышкой.
— На плантации ты наберешься бог знает чего, — сказала она сердито. — Пойдешь в школу. Там ты научишься, как вести себя, сможешь подписывать сам свое имя. Господь вразумил меня сберечь присланные твоей матерью деньги. Я купила материи тебе на школьный костюмчик.
РАЗГОВОР О ШКОЛЕ
Идти обратно было гораздо приятнее.
Мама Тина с корзинкой на голове шла медленно и, как всегда, рассказывала, что она сегодня сделала и что собирается сделать дальше. А собиралась она определить меня в школу. Прячась от солнца в ее тени, я шел и мечтал о лошадке из карамели, которую она мне купила и несла в корзине, пообещав отдать после возвращения домой.
Это был замечательный день, чудесное путешествие!
Потом потянулись будние дни в полях, понедельники у реки.
Мама Тина в своих монологах часто поносила какую-то мазель Леони́, которая все никак не сошьет мне костюм.
Она все чаще жаловалась, что я доставляю ей чересчур много хлопот, ибо настал период дождей и она не знала, куда меня девать. Когда мы были в высоком тростнике, она устраивала мне нечто вроде гнезда из своей корзины и переплетенных листьев, которые более или менее защищали меня от дождя. Но если мы оказывались в молодом тростнике, укрыться было негде. Тогда она сердилась. Она переставала работать, опрокидывала корзину на голову, как огромную шляпу, покрывала ее листьями и крепко прижимала меня к себе, бормоча слова, от которых мне хотелось плакать.
Я предпочел бы оставаться под дождем, играть в ручейках, лепить домики из мокрой земли, как я делал на улице со своими друзьями. Но мама Тина так расстраивалась из-за меня в дождливые дни, что на меня тоже нападало уныние.
Сама она никогда не пряталась от дождя и работала в дождь даже еще быстрее. Но к вечеру ее старая соломенная шляпа обвисала, а промокшее платье прилипало к телу; с грязными и распухшими руками и ногами, похожими на куски хлеба, размокшие в воде, мама Тина, лучшая из бабушек, являла собой ужасное зрелище и была не похожа ни на маму, ни на старуху, ни на негритянку, ни на человеческое существо. Каждый вечер мама Тина заводила разговор о школе и о костюме, который мазель Леони не торопится кончать. На меня это не производило никакого впечатления. Я даже не задавал ей никаких вопросов.
Мосье Медуз объяснил мне, что школа — это место, куда посылают умных детей. Во всяком случае, чтобы попасть в школу, надо было быть прилично одетым, кроме того, там говорят по-французски[13]. Это мне понравилось.
Во время дождей я не выходил из дому по вечерам. Мы приходили домой насквозь промокшие, дрожащие, а улица казалась нам болотом — так вся почва пропиталась водой. Мне все равно хотелось пойти к мосье Медузу, но мама Тина напоминала мне, что «воспитанные дети не выходят из дома во время дождей».
Как только погода улучшилась, я зачастил к мосье Медузу. Мы проводили вечера всегда одинаково: я выполнял поручения, разводил огонь, потом мы долго молчали, после чего начинались загадки и сказки — увы! — прерываемые на самом интересном месте зовом мамы Тины.
СМЕРТЬ МЕДУЗА
В тот вечер уже стемнело, а мосье Медуза все еще не было дома. Я уже два раза забегал к нему. Это было обидно, потому что мама Тина могла не отпустить меня в третий раз: «канарейка» так кипела и булькала, что ужин должен был быть готов с минуты на минуту.
Я сбегал еще раз. И снова хижина мосье Медуза оказалась заперта. Заперта снаружи веревкой, которую он заматывал между двумя гвоздями — один на двери, другой на притолоке. Тогда я решил подождать, ибо если бы я вернулся к маме Тине, она бы меня больше не отпустила. Вот я и сел на пороге — не на самом пороге, не там, где обычно сидел мосье Медуз — ведь дети не должны садиться на места взрослых, чтобы им не передались их заботы и болезни, — а рядышком.
Время шло, и случилось то, чего я боялся: мама Тина позвала меня, а мосье Медуз все еще не вернулся. Я не ответил и не тронулся с места. Немного спустя мама Тина позвала меня снова. Она зовет все громче и громче, и под конец голос ее начинает дрожать от ярости. Тогда я сдаюсь и, чтобы успокоить ее, кричу: «Да, мама!» Пусть она думает, что я опрометью бегу домой. В действительности я медлю, вглядываясь во тьму в надежде увидеть силуэт мосье Медуза.
— Значит, когда ты у мосье Медуза, у вас там такие интересные разговоры, что ты забываешь, что у тебя есть бабушка? Ты даже забываешь, что настал час набить чем-нибудь желудок? Значит, сказки мосье Медуза насыщают тебя? Что он тебе рассказывал такого, что ты даже не слышал, как я тебя зову?