— Мосье Медуза нет дома, мама.
— Тогда что ты там делал? Ты был у него?
— Да, мама. У его двери.
— Значит, ты предпочитаешь сидеть один у дверей мосье Медуза в темноте, вместо того чтобы составить компанию своей бабушке, как воспитанный мальчик!
Она швыряет мне тарелку и даже во время еды продолжает ворчать на плохие привычки, которые я усвоил на плантации, призывая бога в свидетели и спрашивая его, когда же наконец мазель Леони разрешится моим новым костюмом.
Когда ужин закончен, а мама Тина успокоилась, я робко повторяю:
— Мосье Медуз не вернулся домой, мама Тина.
— А мне какое дело! Ведь не мосье Медуз тебя кормит, а?
Она моет посуду. Тогда, не зная, как объяснить ей свое беспокойство, я начинаю плакать.
— Что с тобой? — спрашивает мама Тина.
— Мосье Медуз не вернулся…
— Отстанешь ты от меня или нет?
Но я не могу удержаться от всхлипываний. Вдруг мама Тина выскакивает на улицу. Я сдерживаю рыдания, опасаясь, что она побежала за веткой, чтобы меня выпороть.
Она долго не возвращается. Я один в хижине, где керосиновая коптилка скудно освещает часть комнаты. А снаружи, в темноте, мама Тина подыскивает для меня хворостину! Я поспешно вытираю слезы, желая показать ей, что я совсем успокоился.
Однако мама Тина была не около хижины, как я полагал. До меня долетает ее голос:
— Он не вернулся.
Кому это она рассказывает, что я плачу из-за того, что мосье Медуз не вернулся домой?
Потом я слышу голос отца Жеснера:
— Я думал, он уже спит. Вы уверены, что он не спит у себя в хижине?
— Нет, — отвечает мама Тина, — дверь заперта снаружи. И Жозе долго пробыл там, дожидаясь Медуза.
Мама Тина зовет мазель Валерину, и вот уже множество голосов раздается в ночи, и говорят, и повторяют, что мосье Медуз не вернулся с работы, никто его не видел, уже поздно и все это странно.
Я горд, что поднял на ноги всех этих людей; мне хочется выбежать на улицу и самому рассказать, как я заметил отсутствие мосье Медуза. Но в то же время всеобщее беспокойство пугает меня.
Мама Тина не возвращается, и я чувствую, что вся наша улица встревожена.
В конце концов я осторожно выглядываю в щелочку.
Повсюду открываются двери, бросая на улицу снопы света. Голоса взволнованно перекликаются, но я не могу различить, что они говорят.
Кто-то, по-видимому, уже сбегал в «дом», чтобы узнать, на каком поле работал мосье Медуз. Видимо, собираются его искать.
Кто-то говорит:
— Нельзя оставлять это до завтра.
— Если вы готовы, я с вами, — подхватывает другой.
Потом они долго молчат, и вдруг я вижу в конце улицы факелы, образующие яркое пятно света, в котором видны люди с палками и резаками, уходящие прочь.
Теперь волнение немного поутихло. Раздаются едва слышные перешептывания.
Мама Тина вернулась. Она спрашивает меня, не страшно ли мне было так долго одному. Она тяжело дышит и, по-видимому, забыла о нашей размолвке.
— Они пошли искать, — говорит она мне. Голос ее дрожит от волнения. — Господи, — говорит она, — не допусти…
Ей не сидится на месте. Она хватается то за одно, то за другое, останавливается, прислушивается…
Снаружи снова начались разговоры.
— Если я тебя оставлю на минуту, ты не будешь бояться? — спрашивает она.
Возможно, и нет, но я предпочитаю, чтобы она взяла меня с собой.
— Да, — отвечаю я тихо.
— Тогда бери шляпу и иди за мной.
На том месте, откуда ушли люди с факелами, стоит Жеснер, высоко подняв факел над головами мужчин и женщин, сидящих кружком на земле.
Я различаю голос мосье Сен-Луи, который говорит:
— Я уже много раз говорил Медузу, что эта работа слишком трудна для него и ему надо переходить к малолетним. Но он не хотел, он говорил, что мальчишки будут издеваться над ним.
Каждый рассказывал что-нибудь о мосье Медузе. Многие восклицали:
— Бедняга!
Молчали некоторое время, потом снова начинали. Все говорили наперебой, уже не о Медузе, а о чем-то своем.
Поэтому мне интереснее смотреть на факел, который Жеснер наклоняет время от времени, чтобы пламя ярче горело; пламя голубоватое около палки, на которую намотана пакля, а на концах желтое и красное, и от него темнота вокруг кажется еще чернее.
Свет достигает листвы деревьев над нашими головами. Блестящая смола выступает на дереве, и капли падают на руки и ноги Жеснера, который вскрикивает и морщится.
Я не осмеливаюсь заговорить. Я жадно ловлю все, что говорят о мосье Медузе, чтобы узнать, почему он не вернулся. Куда делись люди, которые ушли его искать, вооруженные как будто для битвы? Может быть, мосье Медуз отправился в одну из тех стран, о которых он рассказывал мне в своих сказках?
Я был бы рад, если бы это оказалось именно так!
Почему?
Да потому, наверное, что мне хотелось бы, чтобы мосье Медуз превратился в сказочного героя.
Должно быть, необычная обстановка склоняла мой ум к фантазиям.
Вдруг послышался крик:
— Они идут!
В ответ раздался хор голосов, и вся наша группа с Жеснером во главе направилась к дороге, увлекая меня за собой.
Далеко во тьме навстречу нам двигались зажженные факелы.
— Господи боже, пресвятая богородица… — шептали женщины вокруг меня.
Сердце мое забилось, и я прячусь за маму Тину, которая бормочет какие-то непонятные слова.
— Они идут так быстро, что Медуз вряд ли с ними, — замечает мазель Валерина.
— Они бы не вернулись, если бы не нашли Медуза, — возражает мама Тина.
— Медуз, наверное, с ними, — говорит еще кто-то, — видите, они останавливаются все время. Разве вы не видите?
— Да, из-за него, конечно, — решает мосье Сен-Луи.
Потом они показываются в конце дороги. Мы продвигаемся еще вперед и уже ясно видим их силуэты.
— Они что-то несут!
— Господи!
— Ну да, видите, как они идут.
Толпа приходит в еще большее возбуждение, чем перед уходом мужчин, и все начинают говорить одновременно. Одни уверяют, что с мосье Медузом случился припадок, другие, что он ушел не поев и глисты задушили его. Еще кто-то предполагает, что он выпил слишком много воды, после того как вспотел. Этот поток слов сбивает меня с толку и мешает мне понять происходящее.
В действительности, пять или шесть человек несут что-то черное, длинное, похожее на мосье Медуза.
Это и есть мосье Медуз.
— Если бы мы за ним не пришли, мангусты съели бы его! — восклицает мосье Орас.
Они тяжело дышат и вспотели. Они спотыкаются от усталости, и голоса их едва слышны.
— Если бы мы знали, мы бы захватили гамак; на вид он легкий, как солома, а смерть, забравшись в его живот, сделала его тяжелым, как камень.
Шутка вызывает взрыв хохота. Так, среди всеобщего смеха вступает на нашу улицу тело мосье Медуза. Все столпились возле хижины Медуза.
Мне его не видно — кругом толпа. Те, кто его нашел, никак не успокоятся. Слыша их стоны, жалобы, шутки, я не могу понять, что же произошло — печальное событие или незначительное происшествие. В общем, похоже на праздник, но некоторые люди, и в том числе мама Тина, ведут себя так, что мне не хочется веселиться.
Люди снуют взад и вперед. Мама Тина велела мне не трогаться с места и куда-то ушла. Многие женщины тоже ушли. Я пробираюсь поближе к мосье Медузу.
Он лежит на́ спине, мосье Медуз, одетый в лохмотья цвета его кожи. Руки и ноги его вытянуты вдоль узкой черной доски. Глаза его полуоткрыты, но они не похожи на те глаза, в которых отражался огонь очага.
В зарослях его шерстистой желтовато-седой бороды видны редкие гнилые зубы, приоткрытые в застывшей улыбке, словно он забавляется тем, что мы собрались здесь, вокруг него. Улыбка, напоминающая мертвую крысу на дороге.
Сначала я не находил ничего странного даже в его лице, но, поглядев на него немного, почувствовал, как у меня тяжелеет на сердце. Мне захотелось позвать его: «Мосье Медуз!» — как тогда, когда он спал и не слышал, что я вошел в его хижину.
Но его застывшие черты и неподвижность заставляют меня почти понять, что значит смерть.
НОЧНОЕ БДЕНИЕ
В этот вечер произошло многое.
Женщины достали ром для мужчин, принесших тело.
Мама Тина вернулась с кувшинчиком воды, в котором стояла маленькая зеленая веточка. Она поставила кувшинчик в головах у мосье Медуза. Мазель Валерина зажгла около кувшинчика свечу. Потом пришли остальные жители улицы, которых до сих пор не было.
— Э-бе! Значит, Медуз решил сбежать от нас!
— Ну да, у него такая узкая кровать — на ней умирать неудобно.
— Чего вы хотите? Тростник убил его, он и решил оставить ему свои кости.
Наступило тягостное молчание, перешедшее в сочувственный шепот. Внезапная шутка вызывала деликатный смешок, потом вздох.
Постепенно нарастал шум снаружи, и скоро вокруг хижины на земле оказалось немало сидящих фигур, едва различимых во тьме.
От земли, с того места, где сидели эти люди, поднялась тягучая песня, испугавшая меня.
Песня все нарастала, она приглушила мое волнение, увлекая меня за собой в сумрак ночи. Напев ширился, множился, вздымался ввысь.
Потом, совершив таинственную прогулку в глубинах ночи, песня медленно вернулась на землю и осела в наших сердцах.
Тотчас же новый голос затянул другую мелодию, прерывистую, в быстром темпе; хор отвечал короткой жалобой, а тела поющих тяжело раскачивались в темноте.
Когда пение кончилось, еще один голос выкрикнул:
— Э, крик!
И толпа отозвалась:
— Э, крак!
Это была присказка, с которой начинались сказки мосье Медуза.
Сколько их было рассказано в этот вечер!
Там был один человек — главный сказочник. Он рассказывал стоя, держа в руках палочку, при помощи которой показывал, как ходят животные и люди: старуху горбатые, уроды. Рассказы его перемежались песнями; их затягивали по сигналу его палочки и пели до изнеможения. Время от времени между сказками кто-нибудь вставал и рассказывал о мосье Медузе историю, от которой все заливались хохотом.