шелька. Я отдал ей сто су, которые мама Тина дала мне, провожая меня на пароход. Она пересчитала всё снова, бормотала, погружаясь в задумчивость, и, не желая выдавать своего отчаяния, решительно повторяла, подбадривая не столько меня, сколько себя самое: «Ты поступишь, не беспокойся!»
Мама Делия служила у белых креолов на Аллее Дидье́. Она убиралась и стирала на них, питалась вместе с кухаркой, шофером и садовником остатками хозяйских трапез, жила в отдельной комнатке, где стояла железная кровать, спала на чистом белье и зарабатывала сто франков в месяц. По ее словам, это было хорошее место. Служанки редко получают такое большое жалованье, объясняла она маме Тине, даже на Аллее Дидье, где живут самые богатые белые, которые держат самую лучшую негритянскую прислугу.
Но из-за меня ей пришлось отказаться от этого места. Она сняла комнату и стала брать на дом стирку.
Мы поселились в квартале Святой Терезы.
Некий доктор Герри́, крупный землевладелец, разбил свои владения в восточной части Фор-де-Франса на маленькие участки, которые он сдавал всем желающим соорудить на них временное жилье.
Множество негритянских рабочих устремились сюда, спасаясь от зловонных, зараженным тифом городских трущоб. Они основали целое поселение. Провели и замостили своими силами пять-шесть улиц и дали им самые странные названия. Вдоль этих улиц выросли типовые жилища квартала — большие контейнеры из-под американских машин, поставленные на крупные самодельные фундаменты из сухого камня или прямо на деревянные балки и крытые листовым железом. Некоторые крыши составлены из множества расплющенных жестяных канистр, уложенных рядами, наподобие рыбьей чешуи.
И тотчас в квартале появились лавочки бакалейщиков и мясников, мастерские портных. Возле домов резвятся дети, отдыхают после работы взрослые. Любители-садоводы терпеливо разводят скромные цветники.
А в середине расчищают площадь, на которой население квартала Святой Терезы собирается возвести своими руками церковь.
Наш квартал мне очень нравится. Не то чтобы он был красив на вид, но мне приятно наблюдать, как в едином желании пустить корни прибывают все новые семьи и постепенно обживают пустырь.
Некоторые люди, владеющие в городе более солидными жилищами, ставят в нашем районе типичные для него бараки и сдают тем, кто не может построить их сам. К этой категории относится и моя мать, но она счастлива, что попала в этот квартал. Кто знает, может быть, со временем она сможет приобрести ящик из-под автомобиля и шесть листов железа и у нее получится «прелестный двухкомнатный домик».
Поблизости от квартала протекает река Месье́. Туда моя мать ходит стирать во вторник, среду и четверг. В остальные дни недели она гладит и чинит белье.
Она делает малую и большую стирку. За малую платят по субботам, когда она ее сдает, за большую — в конце месяца.
Итак, мне удалось поступить в лицей при помощи восьмидесяти семи франков или, вернее, даже немного раньше внесения этой суммы.
В одно из наших посещений хозяйственного управления кассир сказал моей матери, что не обязательно вносить всю сумму сразу — ей могут дать отсрочку на несколько дней.
Тогда она отвела меня в лицей, надеясь, что ей вовремя удастся собрать необходимую сумму.
Но прошло две недели, и эконом вызвал меня, чтобы напомнить о взносе.
Через два дня — новый вызов и угроза исключения. После этого я два дня просидел в квартале Святой Терезы.
Наконец, стирая не только днем, но и по ночам, мать смогла выдать мне в понедельник конверт с деньгами, которые она старательно разгладила горячим утюгом.
Я вернулся в лицей.
ОДИН СРЕДИ ЧУЖИХ
Лицей подавляет меня своими размерами: в нем слишком много учителей и учеников.
После школы в Петибурге я никак не могу привыкнуть к классам, из окон которых не видно деревьев. На переменах мы заперты во дворе, окруженном стенами, таком тесном, что даже в салочки нельзя поиграть.
И вот, в этой толпе учеников (среди них есть такие взрослые, что я их принимал за учителей) я оказался одинок первый раз в жизни.
Я ни с кем не знаком, никому до меня нет дела, мне не с кем поговорить.
В первый день я надел свой костюм для первого причастия и черные ботинки; на следующей неделе носил белый костюм, в котором я ходил к первому причастию; потом мне пришлось надеть старый костюм, в котором я ходил в начальную школу, и спортивные туфли.
А другие ученики одеты всегда нарядно и со вкусом. У них кожаные портфели, ручки с золотыми перьями, даже часы!
Рядом со мной сидит на уроках мальчик, который носит браслет. На браслете выгравировано его имя: «Серж». Чистенький мальчик со светлой кожей. И имя у него подходящее для симпатичного мальчика в бархатных штанишках, чесучовой рубашке, коричневых носочках. У него гладкие душистые волосы, расчесанные на косой пробор, и золотые часы на запястье. Куда до него мне, бедному негритенку!
Отец привозит и увозит его на машине. А когда идет дождь, привратник, презирающий меня, любезно держит над ним зонтик, пока он пересекает двор.
Таких в моем классе много, а на переменах они собираются и играют вместе.
Таких, как я, нет совсем. И никто со мной не заговаривает. Вероятно, я им не нравлюсь? Нет, наверное, моя замкнутость и застенчивость кажутся им странными — они-то ведь чувствуют себя в лицее хозяевами. Несомненно, если бы среди них нашелся хотя бы один мальчик, выросший на Негритянской улице, я бы сразу его узнал и подружился бы с ним. Но здесь я чужой.
За весь первый триместр мои отношения с соучениками по классу не изменились.
Я не болтаю в классе. Я не играю на переменках. Я не могу справиться со своей тоской. Я скучаю по Петибургу, по школе, по товарищам. Жаль, что я не учусь на Высших курсах, — там я был бы среди своих.
Зачем я попал в этот лицей?
Моей матери сказали, что, окончив лицей, я смогу поступить в институт и стать потом врачом, адвокатом или инженером, могу даже поехать учиться во Францию. На это же уповал и мосье Рок, выставляя мою кандидатуру на конкурс стипендиатов, но я не уверен, гожусь ли я для такой карьеры. Все эти Сержи — да. А я — нет…
Мое подавленное настроение сказалось на отметках. Только за первый месяц я получил похвальную грамоту.
Когда накануне рождества мать получила мой табель, она очень огорчилась: по всем предметам — посредственно. И среди неодобрительных отзывов заключение математика: «Слабый ученик». Это я-то, которому мосье Рок всегда задавал самые трудные задачи!
— Жозе, — сказала мне мать, — ты видишь, как я надрываюсь, стирая белье? Я совсем высохла, гладя по ночам. И все это для того, чтобы платить за твое учение. Ты должен хорошо учиться, чтобы я не напрасно губила свое здоровье! Ты выбросил на помойку мои восемьдесят семь франков — ведь за триместр у тебя нет ни одной хорошей отметки. Да это все равно что выбросить в окно все деньги твоей мамы да еще те, что дала тебе мама Тина в придачу…
Больше моя мать меня не ругала, но если бы она меня и побила, я не мог бы сильнее возненавидеть лицей со всеми его учителями и учениками: ведь это они мешали мне учиться как следует. Никто не обращал на меня внимания. Меня не вызывали к доске и не спрашивали. В Петибурге, если ты не выучил урока, тебя ждала порка. А в этом лицее каждый делает что хочет.
Моя мать ни разу не повысила голос, но в ее упреках мне слышались слезы. Как болят у нее руки от стирки больших простынь и плечи от тяжести утюга. И кто же наносит удары по больным рукам и плечам мамы?! Ее же собственный сын…
Я не выдержал и разрыдался.
Я плакал от жалости к моей матери, которой хотелось, чтобы я был хорошим учеником, и которую постигло жестокое разочарование. Потом я вытер слезы.
Я твердо решил заниматься как следует.
РОЖДЕСТВО
Весь триместр я лелеял надежду, что смогу поехать в Петибург на рождественские каникулы. Я все время вспоминал родные места, сравнивая теперешнее безрадостное существование с прежней беззаботной жизнью. Мне хотелось рассказать моим старым друзьям о здешних порядках. Одна мысль о рождественских праздниках приводила меня в восторг. Я вспоминал ночные песнопения у родителей моих друзей, особенно у отца Одни; в канун рождества вместе со всей мелюзгой я ходил на ночную службу в Грандэтан, щелкая по дороге орехи, а потом, возвратясь в Петибург, громко выкрикивал:
Христос сегодня родился:
Уа, уа, уа!
А на другой день мы ходили к тете Норбели́не в Курбари́ль. Музыка звучит повсюду, изо всех хижин доносится один и тот же запах жареного поросенка с горошком и иньямом. На площадях танцы, веселье, подогретое алкоголем. Я налегал на кровяную колбасу, которая казалась мне неотъемлемой принадлежностью рождественских праздников.
А потом наступает Новый год.
Для меня не особенно веселый.
День приятный, солнечный, расцвеченный воздушными шарами, дудочками, пестрыми игрушками, пахнущий тянучками и драже. Но все это у других. А у меня ничего нет. Ни дудочки, ни шаров, ни тянучек, и на сердце у меня печаль.
Я не завистлив, но на меня нападает грусть, и мне не хочется больше бродить по улицам.
Но, как бы то ни было, я люблю Новый год и за эту грусть, и за нежность, которую я испытываю в Новый год к маме Тине.
Бабушка поднимается в этот день рано, выдает мне белый костюм, а сама надевает нарядное платье. Она давно выбрала и отложила отрез на это платье в магазине Сент-Эспри и выплачивала за него по частям почти целый год, пока ей удалось выкупить его и отдать портнихе. Платье в горошек, пахнущее новизной, праздником Нового года, — оно приносит богатство.
Мама Тина ведет меня к заутрене. Еще темно, воздух кажется свежим и действительно новым.
После службы мама Тина целует меня. Это один из редких случаев, когда она меня целует.
— С Новым годом, — говорит она, — расти большой и умный.