До меня дошло, что Аллея Дидье не только аристократический квартал, но что по этому двойному ряду нарядных домиков циркулирует одна и та же кровь беке, что все обитатели Аллеи в родстве между собой, что белые креолы женятся только в своем кругу. Это подтверждает мое наблюдение, что все население страны делится на три категории: негров, мулатов и белых (не считая подразделений), что первые (самые многочисленные) совершенно не ценятся, подобно диким плодам, не нуждающимся в уходе; вторые рассматриваются как сорта, выведенные прививкой; а третьи, часто невежественные и некультурные, считаются редкими, ценными фруктами.
В ГОСТЯХ У БАБУШКИ
Последняя поездка в Петибург оставила во мне мучительное воспоминание о бедственном положении мамы Тины.
Меня поразило то, как она поддалась разрушительной власти нищеты. Комната ее становилась все сумрачнее. В полу сгнило еще больше досок, в потолке появились новые дыры. Стол расшатался, ножки его изъедены сыростью. Отсырел и сам Фюзилев двор, в центре которого скапливались сточные воды; улицы городка заросли сорняком, замусорены. Пустырь, на котором мы играли, отошел к заводу, и на нем посадили тростник.
А на том берегу реки плотные ряды тростника склонились над водой, готовые перейти реку и поглотить городок.
Мама Тина заболела в середине недели. Она жаловалась на боль в левом боку.
— Это ветры, — говорили соседи.
По их совету я поил больную настойкой из кожуры чеснока, которая вызывает отрыжку.
Она жаловалась и на головную боль. Ах! Она не может держать прямо голову — так она у нее отяжелела. Тогда мазель Делис сделала ей компресс из листьев пальмы, смоченных в растопленном воске.
И еще глаза.
— Как будто вдруг вечером в комнате погасили лампу, — говорила она, — и я осталась в полной темноте, и земля заколебалась у меня под ногами.
— Глаза — это дело деликатное, — сказал мосье Асионис. — Тут понадобится долгое лечение.
В субботу вечером мама Тина послала меня в Петиморн получать ее зарплату за первые три дня недели.
За все десять лет, что мы уехали с Негритянской улицы, я ни разу не был в Петиморне, и даже воспоминания о нем изгладились из моей памяти. Странный восторг охватил меня, стоило мне ступить на знакомые тропинки.
Несмотря на тяжесть на сердце из-за болезни бабушки, я чувствовал, как радость охватывает меня, когда я с непокрытой головой шагал босиком среди зеленого моря тростника.
Я узнавал издали деревья, дороги, саванны, берега реки, по которым я некогда бродил с моими маленькими товарищами, сопливыми, золотушными, голыми, но веселыми.
Закат солнца был нежен и ярок, как обычно над этими долинами.
Началась выдача. Поскольку пока выдавали деньги мужчинам и до мамы Тины дело должно было дойти не скоро, я отошел в сторонку и наблюдал.
Однако толпа меня заметила, и я слышал, как люди, глядя на меня, перешептывались. К счастью, выплата отвлекала от меня всеобщее внимание.
К тому времени радость и любопытство мои погасли и сменились тоскливым ощущением при виде знакомой с детства сцены.
Мне казалось, что я узнаю́ рабочих по голосам, по именам, но я старался не вглядываться. Может быть, из боязни, что старые товарищи плохо встретят меня. Чем еще объяснить мою нерешительность?
— Сонсон Лупоглазый! — крикнул надсмотрщик.
Я узнал надсмотрщика.
— Здесь.
— Восемнадцать франков.
Еще несколько имен.
Прошло некоторое время.
— Аманти́на старая!
— Здесь, — ответил я.
Я подошел к окошку.
Все повернулись ко мне. По толпе пронесся шепот.
— Ты получаешь за нее? — спросил меня эконом (новый, незнакомый мне, — очевидно, он заменил мосье Габриэля).
— Да, мосье, — ответил я.
— Одиннадцать франков, пятьдесят! — сказал он.
И, облизывая кончик карандаша, спросил меня:
— Как тебя зовут?
— Жозе!.. Я ее внук.
В толпе поднялся шум.
— А что я тебе говорил. Это Жозе!
И из скопления этих потных, словно закопченных фигур ко мне протянулись землистые руки в знак выражения дружбы, а мрачные лица осветились сияющими, приветливыми улыбками.
Восхищались, что я так вырос.
Некоторые говорили:
— Мы слыхали, ты учишься в прекрасной школе в Фор-де-Франсе. Это хорошо.
Другие просили меня назвать их по имени, чтобы проверить, помню ли я их, и хлопали меня по спине, когда я угадывал с первого раза.
Мне оставалось только улыбаться, пожимать изо всех сил руки, позволять себя тормошить. Я был крайне смущен, став центром всеобщего внимания.
Но когда я оказался один на тропинке с одиннадцатью франками пятьюдесятью сантимами, врученными мне за три дня работы моей бабушки, я почувствовал тяжесть раскаяния, неопределенную и гнетущую. Мне было стыдно за свое поведение: были, наверное, какие-то слова, которые напрашивались сами собой и которые я должен был сказать, но не сказал…
МОЙ УЧЕНИК КАРМЕН
Я перешел в последний класс.
Степень бакалавра представлялась нам узкой дверью, открывающей неограниченные возможности.
Мне огорчительно сознавать, что я, оказывается, не такой ученик, как все.
Геометрические теоремы, законы физики, общепринятые суждения о литературе не увлекают меня, не возбуждают во мне энергии, с какой мои товарищи без конца спорят и обсуждают вопросы, кажущиеся мне пустыми.
Так же не разделяю я их беспокойства по поводу места в классе.
Дисциплины, преподаваемые в лицее, не вызывают у меня энтузиазма. Я изучаю их без увлечения. Я с ними только мирюсь. Мне достаточно переходить из класса в класс без переэкзаменовок и получать целую стипендию вместо четверти.
Я остаюсь в тени и беспристрастно наблюдаю оттуда за теми, кто блистает поддельным блеском, за зубрилами, за тупицами. Но в каждом классе есть два-три ученика, заслуживающие серьезного внимания.
Я не принадлежу ни к одной из этих категорий. Считается, что я силен в английском. Однако я не прилагаю к этому особых стараний. Я средний ученик по математике, потому что она мне дается легко, и я учу уроки из уважения к рвению учителя.
Наш учитель истории и географии чересчур много говорит нудным, протяжным голосом, напоминающим моросящий, бесконечный дождь. И, как во время дождя, на его уроках я мечтаю, глядя вдаль.
По французскому я один из последних, но это меня не огорчает. Брошюрки, под названием «Сид», «Мизантропы», «Аталия», могут у кого угодно отбить охоту не только к занятиям, но и к чтению.
Учитель как-то объявил нам:
— Мы будем изучать Корнеля. Вы читали Корнеля?
Одни читали, другие нет.
— «Сид», акт первый, сцена вторая.
Он то читал сам, то поручал читать кому-нибудь из учеников, которому другой подавал реплики. Если только это можно назвать чтением. Потому что и учитель и ученики читали так невыразительно и скверно, что нас обволакивало унылое отупение.
В конце урока мосье Жан-Анри, наш учитель, диктует нам текст упражнения на тему «Корнелевский герой». На следующем уроке мы проходим еще две драмы: «Горация» и «Скупого». Подобным же образом.
Не знаю, может быть, я не вполне точен, но, во всяком случае, такое у меня осталось впечатление от этих уроков. И все-таки некоторые ученики получают хорошие отметки и слывут знатоками французской словесности. Они пользуются справочниками, учебниками и шпаргалками. Что касается меня, то, вернувшись домой, я пытаюсь перечитать «Сида». Через некоторое время я начинаю думать, что он гораздо интереснее, чем мне показалось в классе… Я уже готов воскликнуть: «Как это прекрасно!», но не успеваю — в следующий раз мы переходим к другой пьесе. Нет, положительно, я ничего не умею схватывать на лету.
Иногда у меня возникают мысли по поводу прочитанного, но, так как я не заимствовал их из справочников, в отличие от большинства моих соучеников, я не решаюсь их высказать, чтобы не оказаться в глупом положении. Приходится мне прибегать к записям, сделанным в классе, чтобы удовлетворить преподавателя и избежать нареканий. Ибо учитель наш любит цитаты: они доказывают, что ученик старается, работает. Так и получается, что я слаб во французском.
— Вы не делаете успехов, — обвиняет нас учитель.
Обескураженный нашей тупостью, он предложил нам написать сочинение на тему «Самое волнующее воспоминание моего детства».
«И прекрасно! — подумал я. — На этот раз не придется рыться в учебниках».
Вернувшись мысленно в Петиморн, я вспоминаю смерть мосье Медуза. В порыве вдохновения я разом накатал сочинение. Потом я принялся тщательно исправлять, отделывать написанное, согласно законам композиции и стиля и правилам орфографии.
Я с радостью и удовольствием трудился над этим заданием.
Восемь дней спустя нам объявляют отметки за сочинение.
— Настоящая катастрофа! — стонет учитель. — До чего же вы слабы! Убогий запас слов, никакого представления о синтаксисе, полное отсутствие идей. Редко попадаются такие бездарные ученики!
Он перечислил лучшие работы — их три. Потом начал громить посредственные. Обо мне ни слова. Меня он назвал в самом конце, когда я был уже в полном отчаянии.
— Хассам, — сказал он строгим тоном.
Я встал. Я бы покраснел, если бы мог.
— Хассам, — продолжает мосье Анри, раскрывая мою работу. — Вы самый циничный ученик, какого я видел! Когда речь идет о сочинениях на литературные темы, вас не заставишь обратиться к источникам, а здесь, в сочинении на свободную тему, вы сочли уместным списать с книги.
Я стою как громом пораженный. Кровь прилила к голове, в ушах шумит, взгляд затуманился. Мне кажется, кровь вот-вот хлынет у меня изо рта и ушей. Горло сжалось.
— Я не списывал, мосье… — бормочу я.
Держа листки двумя пальцами, он обращается ко всему классу:
— Вот, послушайте…
Громко, ироническим тоном читает он одну фразу. Потом еще несколько, на выбор.
— Видели? — спрашивает он. — И он смеет уверять, что не списывал! Если это не списано, это содрано!