С этой мыслью вернулся я в лицей, в класс философии.
Я не сомневался, что сдам экзамен в конце года, но что потом? У меня было ощущение, что я зашел в тупик. Как осуществить на практике мои мечты и обещания, данные маме Тине? Выдержать экзамен на замещение вакантной должности чиновника, как делали большинство сдавших на бакалавра, если они не получили стипендий на продолжение учебы в Европе?
Ничто меня не привлекало.
Я честно изучал учебники философии, даже самые скучные. Но моим излюбленным чтением в этом году была литература, не имеющая отношения к программе и касающаяся жизни негров, и антильских и американских. Исторические труды и романы. Эти книги волновали и интересовали меня куда больше, чем рассказы о жизни нумерованных королей и даты их смертей и войн, которые я постоянно учил, чтобы тут же позабыть.
Изучая прошлое негритянской расы, сопоставляя его с настоящим, я представлял себе ее будущее.
Но мне не с кем было обсудить все это, кроме Кармена и Жожо.
САВАННА
Я уже давно перестал ходить в Ботанический сад или в порт, когда прогуливал уроки.
Если после перерыва мне не хотелось возвращаться в лицей, я просто оставался в своей комнате и читал. Или садился и составлял список того, что я хотел бы изучить. Потом строил воздушные замки по поводу того, чего бы я хотел достичь в жизни, какие мне нужны материальные блага, домик, окруженный садом, комната с книгами по стенам.
По четвергам я любил ходить в парк Саванны. Не гулять, а наблюдать за гуляющими.
Я приходил в часы, когда в тени тамарисков сидели, болтая между собой, старые черные няньки, а по дорожкам играли и бегали дети. В эти часы Саванна представляла собой детский сад.
Я встаю со скамейки, чтобы пойти на берег, — море здесь совсем близко. Я вижу парусник, который несут к городу пассаты, бороздящие Карибское море, или грузовое судно, поднимающее целый веер брызг за кормой и распространяющее облака дыма и пара, рисующие на закатном небе миражи Марселя, Бордо, Сен-Назара.
Вокруг Саванны расположены кафе с окнами, жадно глядящими на море. Они быстро наполняются — настал конец рабочего дня. Кончен дневной труд, расправляются мышцы. Душа под воздействием креольского пунша открыта для шуток, для приязни. Я брожу, засунув руки в карманы, мимо киосков и бистро, прислушиваясь к мелодичному негритянскому смеху. Какой великолепный инструмент грудная клетка негра, а голос его звучит сердечнее, когда к тому же видишь блеск зубов и глаз!
Потом я возвращаюсь на скамейку.
Теперь по Саванне прогуливается полуэлегантная толпа, исчезли няньки с детьми.
Короткие аллеи с трудом вмещают бесчисленные парочки и группы приятелей, которые снуют взад и вперед, как бы повторяя па бесконечного танца. С ожесточением проделывают они все номера кадрили, между тем как отдельные лица с высокомерным видом прогуливаются в одиночестве, клином врезаясь в толпу.
Некоторые стараются укрыться в темные, безлюдные аллеи; ворчуны, мизантропы или мыслители держатся в стороне, ближе к набережной, а мечтатели опираются на балюстраду, отделяющую бульвар от рейда, и любуются морем.
Есть здесь и сборище мужчин определенного возраста; отставные чиновники в пристяжных воротничках и манжетках, они уже вышли в тираж, но продолжают сходиться, предаваться воспоминаниям и обмениваться мнениями по поводу современного состояния мира.
Прогуливающиеся по Саванне ублажают себя пуншем и сигарами и предаются очаровательной слабости — грызут орехи. Молодые торговки в пестрых фартуках криками привлекают внимание к своему товару.
Иногда, к величайшему моему замешательству, по главной дорожке прогуливается женщина с томными глазами, с большими золотыми кольцами в ушах — спокойная, невозмутимая, как будто, кроме нее, никого нет в огромном парке.
Роль Саванны в жизни нашего города открывается мне, когда я присутствую при сценах соперничества, оскорбленного тщеславия, заносчивости и претензий, ежедневно разыгрывающихся здесь. Тут есть свои звезды, свои статисты, угодники и подражатели.
После целого месяца упорного хождения мелкому служащему, мать которого берет на дом стирку, удается завязать знакомство с барышней из «хорошей» семьи; он улыбается ей, кланяется, идет с ней рядом. Может быть, он от нее не в восторге, но не желает упустить случая на балу (или даже на похоронах) продвинуться в первые ряды мелкой цветной буржуазии — таково страстное стремление каждого молодого негра из бедной семьи на Антильских островах!..
Мне интересно наблюдать за молодым антильцем, только что из Сорбонны или Медицинского факультета, гуляющим по Саванне в окружении восторженной толпы почитателей, которых он покорил цветом своего галстука и покроем костюма. Другой, вернувшись из тех же краев, обосновался в кафе, где он завораживает аудиторию рассказами о бульваре Сен-Мишель, кафе «Дюпон» и Люксембургском парке.
Оба, наверное, сыновья мелких чиновников и получали пять или шесть лет стипендию от государства за то, что их родители исполняли черную работу за каких-нибудь депутатов. Родители поднатужатся еще раз, чтобы получить для сыновей руку барышни из «хорошей» семьи. Они будут действовать политично. Для начала мать, если она еще этого не сделала, откажется от антильского костюма, который носит с грацией и достоинством, но который — увы! — чересчур сближает ее с людьми из народа: ради будущего своего сына она наденет шляпу. Это маскирует происхождение, утверждает новое социальное положение и, главное, придает уверенность, когда надо бросить равнодушный взгляд вниз или заискивающий вверх. Что касается сына, он мечтает прежде всего о машине. Ибо мужчине — владельцу машины — покорны все женщины.
Да, Саванна Фор-де-Франса неподражаема!
ПЛАНЫ ЖОЖО
Во время карнавала виллы на Аллее Дидье принимают праздничный вид. Поздно ночью из освещенных окон доносится музыка, смех, стук серебра, звон фарфоровых тарелок и хрустальных бокалов. В такие ночи виллы сверкают среди садов, как гигантские игрушки.
Жожо в те дни, когда «у них» бывают гости, занят целый день накануне приема, выполняя поручения вместе с шофером, а вечером, кроме мытья посуды, ему нужно часами вертеть мороженое в тяжелых мороженицах. А два последующие дня посвящались уборке и приведению дома в порядок. Именно поэтому Жожо уже давно не заходил ко мне.
Время от времени я встречал его по утрам, и он сообщал мне, что вечером или на другой день должен по приказу своих хозяев идти помогать лакею какого-нибудь дома, где ждали гостей.
Наконец как-то вечером он пришел. Босиком и в рабочем платье — ведь это был будний день.
В этот вечер он был настроен серьезно.
— Я хотел посоветоваться с тобой, — сказал он мне, немного помолчав.
— Посоветоваться, Жожо?! — воскликнул я.
Одно слово «совет» пугает меня — столько в нем подразумевается мудрости, ответственности. И я спросил больше из любопытства!
— По какому вопросу?
— Видишь ли, — начал он. — Я договорился с Пьером, нашим шофером: каждое утро я буду мыть за него машину, а за это он научит меня водить машину. Каждый раз, как меня будут посылать куда-нибудь с ним, он позволит мне садиться за руль, и через некоторое время я смогу получить права.
— Значит, ты хочешь стать шофером на Аллее Дидье?
Наверное, в голосе моем прозвучал упрек, потому что Жожо стал оправдываться:
— Но не навсегда. Придется пройти через это, но мне бы хотелось работать на свой страх и риск: иметь свой грузовик и перевозить товары из порта… Главное — достать грузовик в кредит с рассрочкой на шесть месяцев. Как сделал Макси́ — шофер Борри́.
Жожо продолжает фантазировать, а я слушаю молча, почтительно.
— Тогда, — говорит он, — я смогу выписать мать, снять комнату, а потом найти какую-нибудь симпатичную девушку и жениться. Может быть, соорудить домик в квартале Святой Терезы. Если мне повезет… — Он останавливается и спрашивает меня: — Что ты об этом думаешь?
Он сидит на моей железной кровати, скрестив босые ноги.
По правде говоря, я об этом ничего хорошего не думаю.
Но я настолько тронут страстной мечтой моего друга, что перестаю ощущать ее банальность, начинаю сочувствовать Жожо и говорю ему серьезно:
— Это прекрасный план, Жожо. Я уверен, что тебе удастся его осуществить.
Именно такого совета и ждал от меня Жожо.
Он долго еще распространялся о грузовике и перевозке товаров, как будто для того, чтобы я проникся его мечтой. Ушел он поздно. Он был так возбужден, что я положил руку ему на плечо, чтобы приобщиться к его радости. Он так трепетал, что я решил не говорить ему пока, как хрупка, бескрыла и, главное, сиротлива его мечта.
ПЕЧАЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ
На другой вечер, вернувшись из лицея, я пошел к маме Делии на кухню мосье Лассеру. Обычно мы ужинали вместе, потом я желал маме Делии доброй ночи и возвращался в свою комнату в Петифоне. На этот раз, против обыкновения, когда я вошел, стол не был накрыт. На столе лежала суконка, и моя мать гладила утюгом белье. Она обняла меня, не улыбаясь, и продолжала гладить.
— На, прочти, — сказала она, указывая на голубую бумажку около подставки для утюга.
Голос мамы Делии звучал необычно.
Я взял бумажку, развернул и прочел:
«Ваша мать больна, приезжайте немедленно». Это была телеграмма от мазель Делис.
Я посмотрел на мать. Она плакала.
— Я могла бы уехать сегодня, — сказала она, — если бы телеграмма пришла раньше. Я поеду завтра утром с пятичасовым пароходом. О нет, я не могу тебя взять. Мне и то придется просить аванс у мосье, чтобы оплатить дорогу. И я не знаю, какие расходы предстоят мне там. Наверное, надо будет отвезти ее в больницу и все такое…
Мне сразу расхотелось есть. Мать продолжала гладить белье, объясняя мне, какие меры она приняла касательно меня и своей службы на время ее отсутствия.
Жена одного шофера из Петифона заменит ее. Я пока буду питаться вареными яйцами. А на двадцать су куплю себе хлеба. Она вернется послезавтра…