Например, еще вчера коробочка была на этой полке. Стоило только подставить стул, взобраться на стол, протянуть руку…
А сегодня ее уже там нет.
И вот надо соображать, прикидывать, мучиться, стоя на столе.
А снизу товарищи разочарованно глядят на меня.
— У моей мамы нет банки с сахаром, — говорит Жеснер. — Только по воскресеньям она покупает на два су сахара к кофе. Но если бы у нее была коробочка, она бы запрятала ее как можно дальше.
Он активно включается в поиски и кричит мне:
— Посмотри под балками: мамы очень любят прятать вещи под балками! Они воображают, что нам их оттуда не достать.
Но, ничего не обнаружив под балками, я, огорченный, слезаю со стола.
Немедленно все с энтузиазмом принимаются за поиски. Они шарят по углам, переворачивают все вверх дном во внутренней комнате. Грохот кастрюлек и сковородок приводит меня в содрогание, но я не в силах укротить энергию моих товарищей.
«Перестаньте! Уходите!» — хочется мне крикнуть.
Но я стесняюсь.
Господи! Этого я и боялся: раздается звон разбитой посуды.
Синяя с желтым миска!
Миска, из которой ест мама Тина!
— Это ты толкнул меня под руку!
— Это из-за тебя. Ты пихалась.
Романа обвиняет Поля, Поль — Жеснера.
Остальные онемели от неожиданности.
Я разражаюсь рыданиями.
— Твоя бабушка выпорет тебя? — спрашивает Романа.
— Я скажу, что вы пришли воровать! — со злостью отвечаю я.
— Не надо, — говорит Тортилла, — скажи, что это курица, обалделая курица, которая пробралась в комнату, взлетела на стол и разбила чашку, прежде чем ты успел ее выгнать.
Все соглашаются, что это самое лучшее объяснение. Но я все равно безутешен.
Мне хочется броситься на них с кулаками, выгнать их из дома мамы Тины, в котором они вели себя так непочтительно.
Однако я ничего не делаю. Постепенно я успокаиваюсь.
— Друзья, — говорю я, — я думаю, что мама Тина унесла банку с собой: она вчера грозилась сделать это.
— Тогда съедим муку с рыбой! — восклицает Тортилла.
В этот день после обеда мы не уходим с Негритянской улицы. Мы знаем, что, когда родители работают на ближнем участке, они могут вернуться раньше времени.
Мы предаемся невинным забавам — например, ловим стрекоз, которых к вечеру появляется великое множество, всех цветов и размеров. Они садятся на сухие кустики, на высохшие стебли хлопчатника, на бамбуковые палочки, служащие в огородах подпорками для иньяма и бобов.
Мне знакомы все стрекозы, порхающие вокруг: большие, красные, как смородина, или светло-коричневые с длинными прозрачными крыльями, которые удобно зажимать двумя пальцами, маленькие с короткими желтоватыми крыльями с черной полоской — очень пугливые! И, наконец, самые редкие — «иголки» — такие тоненькие и легкие, что с трудом различишь в воздухе их золотистое тельце и голубоватые трепещущие крылышки. Больших легко поймать, нужно только дождаться, пока они сядут и расправят крылья. Правда, это мне легко, потому что я умею подкрадываться к ним на цыпочках, бесшумно, не шурша сухими листьями. Я умею безошибочно определять, на каком расстоянии от них надо остановиться, протянуть руку, изогнувшись всем телом, и ухватиться двумя пальцами за крылышки отдыхающего насекомого. Я так наловчился, что умудряюсь поймать одновременно по стрекозе в каждую руку.
Как бы то ни было, новички начинают с больших. Нужна большая ловкость рук и опыт, чтобы ловить стрекоз с короткими крылышками, подвижных, чутких, готовых вспорхнуть при малейшем шуме. И все-таки это иногда удается.
Но никто — ни Жеснер, ни Романа, ни я сам — ни разу не поймал «иголку»!
Поэтому мы называем ее недотрогой. Так вот, днем мы забавляемся тем, что ловим стрекоз, носим их, зажав между пальцами, отпускаем, когда они уже не в силах летать, снова ловим, а потом отдаем изуродованные тельца на съедение муравьям.
Наконец наступает момент, когда, прискучив всем, мы не решаемся начать новую игру. Как будто удлинившиеся тени, легшие на землю, заронили грусть в наши сердца.
Тортилла покидает нас, чтобы пойти вымыть «канарейку», из которой мы вместе с ней ели рис, а Романа, разорвавшая свои лохмотья, старается связать их узелком, чтобы они с нее не свалились.
Только тогда я отдаю себе отчет, в каком беспорядке находится хижина мамы Тины.
На столе я оставил осколки разбитой миски. Я даже не успел ничего поставить на место.
На полу маниоковая мука смешалась с пылью, и, сколько я ни подметаю, не могу выковырять ее из трещин земляного пола.
У меня, конечно, не хватит смелости сказать, что курица разбила миску. Мама Тина мне не поверит. Я сам себя выдам.
Да, сегодня вечером меня ожидают большие неприятности.
Возвращаются Жеснер и Суман, сильно встревоженные.
— Нас выпорют, друзья, уж это как пить дать, — мы разорвали одежду, — говорит Жеснер.
— Утром все было так же, — возражает Тортилла, окинув взглядом лохмотья Жеснера.
— Ты что, слепая?! Сегодня утром не было этой большой дыры, и этот клок не был вырван. И с плеч не так все сваливалось.
— Ты погляди, как у меня разорвано на спине, — говорит Суман. — Это мазель[6] Романа постаралась, когда мы бежали по дороге. Она хотела обогнать меня, дернула, и вот что получилось.
А я-то!
Поглощенный переживаниями по поводу разбитой миски, я на себя не поглядел; я не заметил дыры на рубашке от ворота до самого низа. К тому же я испачкал рубашку, когда стоял на коленях в грязи.
— Пустяки! — восклицает Тортилла. — Вот у меня платье совсем было развалилось, а я не растерялась и связала его.
И правда, количество узлов на жалком рубище моей подруги явно возросло, но даже я понимаю, что тельце бедной Тортиллы только еще больше оголилось в результате ее стараний.
Мне тоже надо что-нибудь сделать. Хотя бы застирать рубашку.
— Да она не успеет высохнуть, — объясняет мне Тортилла. — Ты будешь весь мокрый к приходу мамы.
А это еще хуже.
Дыру тоже не спрячешь.
— Как же быть?
— Э-бе! Сделай ни́ку, — советует Жеснер, — сложи вместе все пальцы одной руки…
— Не поможет.
— Я уже пробовал делать нику как-то раз, чтобы мама Тина не заметила царапины у меня на коленке, — ничего не вышло: она ее не только заметила, но еще промыла соленой водой!
— Э-бе! Да, с никой тебе не повезло, — решает Тортилла. — Можно отвести глаза твоей бабушке. Сорви пригоршню сухой травы в саванне, навяжи на ней как можно больше узлов и держи в руках за спиной. Когда бабушка вернется, ты пойдешь навстречу и, прежде чем сказать «добрый вечер», бросишь траву. Вот посмотришь, она не станет тебя пороть. Отругать, конечно, отругает, но рука у нее на тебя не поднимется. Она будет «связана».
Грозящая нам опасность снова сблизила нас.
— Твоя рубашка не так сильно разорвана, как моя куртка, — утешает меня Поль. — Завтра твоя бабушка наденет тебе другую, а эту зашьет. А мне папа сказал, что, когда я разорву эту куртку, я буду ходить совсем голый.
То, что Поль называет курткой, давно уже превратилось в рыболовную сеть, которая не защищает его ни от дождя, ни от солнца.
По-моему, он чувствовал бы себя куда лучше, если бы ходил совсем голый. Я и сам с удовольствием ходил бы голый. Меня столько раз пороли за то, что я рву одежду. Она лопается в плечах и на локтях во время игры и рвется, когда подлезаешь под забор, под колючую проволоку или продираешься через кустарник.
Если бы мы были голые!
— Я тоже хотел бы ходить голый…
— И я!
Кому не хочется ходить голым по солнцу!
— Э-бе! Давайте попросим наших родителей, чтобы с завтрашнего дня они пускали нас голыми, — увлеченно предлагает Романа.
Я ни за что не осмелюсь обратиться к маме Тине с подобной просьбой и предлагаю:
— Давайте раздеваться, как только наши родители уйдут на работу, и одеваться перед их приходом.
— Нельзя! — кричит Тортилла. — Нельзя нам ходить голыми. Мы уже большие!
ВОЗВРАЩЕНИЕ МАМЫ ТИНЫ
Настал вечер. Скоро вернутся родители. Нас накажут. В предчувствии порки наша тревога все возрастает, мы перестаем играть, болтать и веселиться. По правде говоря, у меня нет никакой веры в пучок травы, который я сжимаю в руке.
Ах! Если бы можно было стать нечувствительным к ударам палки по икрам! К ударам хворостины по спине!
Мы уже не раз думали об этом. Но придумали лишь несколько уловок для того, чтобы сократить количество ударов.
— При первом же ударе, — говорит Орели, — я начинаю кричать как зарезанная. Даже моя мама не выдерживает моего крика. Шлепнет еще разочек — плюх! — и заорет: «Хватит, замолчи ты!» Я начинаю кричать потише и вою все время, пока мама ворчит, а когда у нее злоба пройдет, я перестаю.
— А я, — говорит Романа, стуча себя в грудь, — гордая негритянка. Как бы больно ни бил меня папа, я не пикну. Мама говорит, что я вся в бабушку, у которой характер был железный.
Мимо проезжает на своем муле мосье Габриэль — эконом. Рабочий день для поденщиков закончен. Не замедлит появиться и мама Тина.
Я не пойду ее встречать. Наверное, никто из нас не пойдет встречать родителей сегодня. Мы боимся.
Мы расходимся, каждый к своему дому, и ждем.
Уже проехали верхом на мулах злые погонщики, размахивая кнутами и громко ругаясь.
Съежившись на пороге хижины, я изнываю от тоски и дурных предчувствий.
Как мрачен вечер: тропинки тонут во тьме, крыши хижин посинели, отяжелевшие листья кокосовых пальм обвисли; и длинная вереница измученных непосильной работой мужчин и женщин выползает из тьмы сахарных плантаций, как процессия духов, направляющаяся на страшный шабаш!..
Я с ужасом жду появления одного из этих духов, возвращение которого не сулит мне ничего хорошего.
— Что с тобой? Устал бегать по владениям беке? — спрашивает мама Тина.
Когда она начинает с таких вопросов, дело обычно кончается плохо.