Я сразу теряюсь и невольно роняю пучок травы на пол, забыв про советы Тортиллы.
— Эй! А что ты делал в полдень на дороге в Тренель? — продолжает мама Тина.
Я не ожидал такого вопроса и молчу.
Кто мог предположить, что ей все уже известно?
Опустив голову, я переминаюсь с ноги на ногу.
Привычным жестом мама Тина прислоняет мотыгу к стенке, ставит на землю бамбуковую корзинку.
— Ну-ка, встань передо мной, я на тебя погляжу! — говорит она мне.
Медленно, с виноватым видом я встаю, впившись в землю пальцами ног, не зная, куда девать руки.
— Ну да! — кричит мама Тина. — В какой вид привел ты рубашку, которую я на тебя надела утром. И коленки у тебя ободраны, как у старого мула, и в голове соломы больше, чем в клетке зверинца!
Я замираю на месте так, что у меня начинают ныть суставы.
— Значит, ты был среди тех, кто бежал за повозкой? И кричал на быков нехорошими словами?
Я не отвечал. Да она и не ждала от меня ответа. Это были не вопросы, а обвинения.
— Так вот! — объявила она. — Ты так и будешь ходить рваным. Мне некогда зашивать тебе рубашку.
Так обошлось дело с набегом на Тренель, о котором мама Тина, наверное, узнала от возчика.
Но вместо того чтобы почувствовать облегчение, я продолжаю трепетать.
Мне бы хотелось самому завести разговор о разбитой миске, но я никак не наберусь храбрости соврать, как мне советовала Тортилла.
Тут, вместо того чтобы расположиться снаружи и закурить трубку, мама Тина входит в хижину.
— И ты разбил миску! — кричит она.
Мой разум мутнеет от страха. Чтобы не потерять равновесия, я напрягаюсь так, что у меня трещат кости.
— А? — говорит мама Тина, подходя ко мне. — Поди-ка сюда, скажи мне, как ты умудрился разбить миску? — Она хватает меня за руку.
Я продолжаю молчать, глядя на осколки миски потухшим взором.
— Что ты делал?
Мне кажется, что это самый подходящий момент, чтобы соврать по совету Тортиллы, но у меня свело челюсти. Даже палкой из меня не выбьешь ни звука.
— Господи! — восклицает мама Тина. — Что здесь происходило? — И снова обращается ко мне: — Что с тобой случилось? Что ты искал?
Я молча стою посередине комнаты, куда она меня втащила, и, опустив голову, гляжу в землю.
— Э-бе! Э-бе! — охает мама Тина, качая головой при виде беспорядка в передней комнате…
— Э-бе! Э-бе! — раздается из внутренней комнаты. — Моя постель перерыта, как грядка иньяма. Можно подумать, что здесь было землетрясение!
Наконец выйдя из задней комнаты, она строго приказывает мне:
— Приготовься к покаянию!
Я машинально падаю на колени.
Мама Тина возвращается в спальню, продолжая бушевать:
— Зачем этому негоднику понадобилось копаться в моих вещах?
Рытвины пола больно впиваются в мои колени, но я так внимательно слежу за развитием гнева мамы Тины, с ужасом ожидая момента, когда она набросится на меня и начнет колотить первым попавшимся предметом, что почти ничего не чувствую и, несмотря на страх, который меня снедает, стоически продолжаю стоять на коленях посередине хижины.
Вдруг мама Тина замолкает, и, не видя и не слыша ее, я уже не знаю, чего от нее ждать.
Я впадаю в панику.
Это ужасное молчание усиливает мое смятение, мир меркнет вокруг меня. Я подозреваю, что мама Тина ищет веник или веревку, чтобы выпороть меня.
Мне хочется начать вопить заранее.
Из глубины спальни раздраженный голос спрашивает:
— А! Ты искал сахар? Вот что ты искал!
Не успел я заметить, что мама Тина вышла из спальни, как ее рука, жесткая, словно ком засохшей земли, уже бьет меня по лицу.
— Вот тебе за сахар!
Оглушенный, я опрокидываюсь на землю, а надо мной ее голос раздается как гром, и я готов безропотно принять новые удары.
— Встань на колени!
Я с трудом встаю на колени, взглянув украдкой на маму Тину, которая держит в руках коробку с сахаром и рассматривает ее.
— Маленький негодяй! — говорит она. — Перевернул вверх дном весь дом и не мог найти сахар, впопыхах он разбил миску… Вот оно что… Господи, неужели мне нельзя спокойно вернуться с работы в свою старую хижину?! О нет! Я больше не могу!
Тогда, в который раз, она решает отправить меня к Де́лии, моей матери.
Потому что, говорит она, боженька не допустит, чтобы моя мать «припеваючи» жила в городе, прислуживая беке, в то время как она сохнет на солнце, как табак, и не может даже спокойно отдохнуть, когда тело ее изнемогает от усталости.
И тут начинаются жалобы, которые я слышу каждый раз, как ее рассержу, каждый раз, когда она бывает огорчена или обижена.
Мама Тина говорит:
— Когда я была маленькая, я никому не доставляла хлопот. Никому. После смерти моей матери никто не хотел взять меня к себе, кроме дядюшки Жильбе́ра. А как он со мной обошелся, дядюшка Жильбер? Он послал меня работать в группу малолетних вместе с другими детьми — полоть молодой тростник, чтобы я приносила ему несколько су в субботу вечером. А тем временем он как хотел распоряжался участком земли, который моя мать получила от беке, сажал, собирал урожай, сдавал другим по полквадрата. А я гнула спину с утра до вечера. Ну, а твою мать я не отправила работать. Мне не удалось послать ее в школу, потому что в нашем городке тогда еще не было школы, но я заботилась о ней до двенадцати лет все равно как богачка. А потом я нашла ей место в городе у мадам Леонс. Она не пошла по плохой дороге. Она там научилась стирать, гладить, выжимать масло.
Э-бе! Мосье Леонс работал мастером на заводе, и когда патрон попросил найти ему молодую девушку в прислуги, он направил к нему твою мать, он прекрасно знал, что это девушка, способная служить у беке, и что патрон будет ему за нее благодарен.
Если бы она не встретилась с твоим папой, который был кучером у управляющего, она бы, наверное, все еще служила на том же месте. Я никогда в глаза не видела этого типа Эже́на, твоего отца. И ты тоже. Ты родился после того, как его схватили и отправили воевать во Францию. С того момента Эжен исчез, хотя война скоро кончилась. Твоя мать принесла тебя ко мне, а сама уехала искать место в Фор-де-Франс…
И для меня все началось сначала. Твои болезни — моя забота. Твои глисты — моя забота. Мыть тебя, вытирать, одевать! А ты еще целый день придумываешь, чем бы мне досадить, как будто бы с меня недостаточно палящих лучей солнца, ливней, гроз и мотыги, которой я должна без устали скрести жесткую землю господина беке. Вместо того чтобы помогать мне и хорошо себя вести, чтобы я могла протянуть подольше и устроить тебя, хотя бы как твою мать, ты заставишь меня отправить тебя работать на плантации с группой малолетних, как поступают со своими детьми остальные негры. Тут никаких сил не хватит.
Поэтому, решает мама Тина, на будущей неделе она обязательно сходит в город и попросит одну «ученую женщину» сочинить письмо к моей матери, чтобы та взяла меня к себе. Если мать не приедет за мной, она отправит меня в группу малолетних.
Какой ужас! Увезти меня с плантации, разлучить с мамой Тиной, с товарищами, с саванной!
Не переставая жаловаться, несмотря на усталость, мама Тина с упорством колдуньи начинает сложный ритуал приготовления ужина.
А я продолжаю стоять на коленях в полутемной комнате.
Снаружи яростно полыхает огонь, и через полуоткрытую дверь свет временами доходит и до меня. Мои колени совершенно онемели. Я больше не думаю о себе. Я убаюкан горькими, печальными словами, которые бормочет моя бабушка; я хотел бы, чтобы она, не переставая, рассказывала истории, во многом непонятные, но надрывающие мне сердце.
Мое печальное полузабытье прерывается раздраженным голосом мамы Тины:
— Проси прощенья, тогда я разрешу тебе встать!
— Прости, мама, — бормочу я.
— Вставай, противный!
Из моих ободранных коленей сочилась кровь, они прилипли к земляному полу, и я отдираю их, с трудом удерживая крик боли.
Не успел я встать, как мама Тина хватает меня за руку и ведет наружу к огню, где уже приготовлен таз с водой.
Продолжая ворчать, она снимает с меня рубашку, сажает меня в таз и подвергает настоящей пытке: тело мое, исцарапанное за время дневных похождений, отчаянно щиплет от воды. Я морщусь и извиваюсь.
— Так тебе и надо! — сердится мама Тина.
Ее шершавые руки, задевая за мои царапины, исторгают у меня вопли, которые не вызывают в ней никакого сочувствия; продолжая тереть меня мочалкой, она доходит до моих колен и возмущается:
— Поглядите-ка на колени этого человечка!.. О нет, я больше не могу. Пусть мама Делия поскорее избавит меня от своего сынка.
После мытья и позднего ужина меня ожидает новая мука — молитва.
— Во имя отца…
— Во имя отца… — повторяю я, начиная креститься.
— …и сына…
Я знаю, что «сын» находится на середине груди на косточке, — так учила меня мама Тина, чтобы легче было запомнить.
— …и святого духа…
В этом месте я всегда сбиваюсь. Моя рука прыгает с одного плеча на другое, не зная, где остановиться.
Я взглядываю на маму Тину, ожидая от нее одобрения или взрыва негодования.
Моя рука, дрожа от страха, касается правого плеча.
— …и святого духа… — повторяю я неуверенно.
— Маленький нечестивец! — кричит мама Тина. — А ты еще и крестишься наоборот! Я уже говорила тебе, что «святой дух» находится на левом плече. Вот на этом, этом! — повторяет она, хлопая меня по плечу моей же рукой.
В этот вечер мама Тина не позволяет мне сократить молитву, как она делает, когда устает или когда я клюю носом. Наоборот: после «предстанем перед господом» она переходит к «отцу нашему», к «благодарствую» и «верую». Она не подсказывает мне ни слова и кричит: «Дальше, дальше!», стоит мне запнуться.
Мне кажется, что я ковыляю, обдирая пальцы и колени, по изрытой ямами каменистой дороге, к тому же усеянной колючками. «Верую» становится узенькой извилистой тропинкой, вьющейся по горе, пик которой уходит в самое небо.