Потом мама Тина стала распространяться о моей маме Делии, которая живет в Фор-де-Франсе, вдали от всяких невзгод, «за стульями беке», у которых она служит, и даже не представляет себе, что́ я натворил.
— Да, бедняков вечно подстерегают несчастья!
Я не плакал. Оглушенный побоями и упреками, я впал в какое-то оцепенение. Я не был способен пошевелить ни ногой, ни рукой. Мама Тина уложила меня в свою постель.
Утром, прежде чем уйти на работу, она сварила мне горшок подсахаренной настойки и большую миску отвара из толомана. Весь день я лежал. То дремал, то пытался разогнать скуку, пробуя настойку или отвар. Я думал о Жеснере, о Тортилле, о Сумане и ловил малейший шум, стараясь угадать, что они делают.
Иногда мне казалось, что я уже не на Негритянской улице, а в какой-то чужой стране, где происходило действие сказок мосье Медуза. Или меня охватывал страх, что после всего происшедшего наша улица станет совсем другой.
По вечерам мама Тина давала мне пюре из овощей, поила меня горячим настоем. Потом она наливала в блюдечко рома, сыпала соли, крошила туда свечку, поджигала эту смесь спичкой. Подождав, пока разгорится голубоватое пламя, она дула на него и принималась растирать меня горячей мазью.
Несколько дней я оставался в комнате и не виделся с товарищами. Когда я в первый раз вышел на улицу, я испытал одновременно чувство облегчения и разочарования.
Конечно, я был счастлив, что наши «владения» остались в прежнем виде, но после всех моих мучений я бы не удивился, увидев опустошенную, преобразившуюся округу.
Но я ощутил пустоту. Куда девались мои товарищи? Жеснер, Суман? Может быть, они заболели, как я, и не выходят из дома? Я был удивлен и заинтересован.
В тот же вечер мама Тина мне сказала:
— Я попросила написать твоей матери, чтобы она приехала за тобой. А пока ты пойдешь со мной на работу… потому что мосье Габриэль больше не разрешает оставлять детей одних в поселке.
Тогда я понял, почему не было видно моих товарищей: они все ушли на поле с родителями.
Такая перспектива меня не огорчила. Наоборот. Она отвечала потребности в перемене, которая возникла во мне после болезни.
НА ПЛАНТАЦИЯХ САХАРНОГО ТРОСТНИКА
Итак, на другое утро я последовал за мамой Тиной на работу. Я воображал, что все люди работают в одном месте и мы, дети, встретимся и сможем вместе играть. Но мы с мамой Тиной оказались в глубинах зарослей сахарного тростника. Весь день мы оставались там одни, и я не видел ничего, кроме стеблей, которые шуршали на ветру.
Мама Тина рыхлила землю своей мотыгой и собирала сорняки в горку у каждого ряда тростника.
Моя бабушка изо всей силы замахивалась мотыгой, приговаривая: «Хип, хип». Время от времени она выпрямлялась и клала руку на спину. При этом она ужасно морщилась.
Я сидел около бамбуковой корзины между двух кустов тростника, верхушки которых она связала, чтобы получилась тень. Когда, продвигаясь вперед, мама Тина теряла меня из виду, она пересаживала меня в другое место, поближе.
Я старался чем-нибудь развлечься: наблюдал за земляными червяками, которых тревожила мотыга, ловил улиток или собирал дикий шпинат на ужин.
Молчание и бездействие, от которого ныло тело, угнетающе действовали на меня, и я спал часами в моей беседке из тростника.
Товарищей я встречал только вечером, когда мосье Медуз звал меня к себе. И каждый раз, видя Сумана, Тортиллу или Орели, я понимал, что мы уже не те, что раньше. Мы разговаривали отчужденно и печально, оглядываясь и боясь, как бы нас не захватили врасплох. Перенесенные побои разобщили нас, и много дней понадобилось, чтобы мы стали самими собой и наша дружба восстановилась.
Но что-то нарушилось безвозвратно: мы не могли больше играть — у нас не было на это времени. Каждый ребенок уходил утром с родными, возвращался с ними, исполнял поручения своей матери, ужинал, ложился спать.
Нам не удавалось встретиться в поле. Наши родственники работали далеко друг от друга. Мама Тина работала в Грандэтане. «Моя мама тоже», — уверяла Викторина. Между тем мне казалось, что мы с мамой Тиной одни в безбрежном океане сахарного тростника.
Вечером вы встречали на дороге рабочих и вместе возвращались на нашу улицу. Но редко среди них попадались Жеснер, Викторина или еще кто-нибудь из моих друзей.
Я особенно радостно приветствовал наступление дня получки. Как всегда, я присутствовал при выплате.
Здесь меня ожидал сюрприз, который заставил почувствовать собственное ничтожество.
Когда эконом дошел до малолетних, я с удивлением услышал:
— Тортилла — восемь франков. Викторина — шесть франков. Жеснер…
А я и не знал, что нам будут давать деньги за то, что мы сопровождаем в поля наших родственников. Я был страшно взволнован. При одной только мысли, что сейчас назовут мое имя… Но после Жеснера, Орели и всех прочих эконом меня не назвал. От огорчения и стыда я не смел поднять голову. Потом я бросился к маме Тине и пожаловался ей, что всем остальным дали кучки монет за то, что они ходили в поле, а мне — нет. Почему?
И тут я получил новый удар.
— Несчастный! — воскликнула моя бабушка. — Ты хотел бы, чтобы я отправила тебя с малолетними! Значит, ты этого добивался, когда устроил безобразие в поселке? Э-бе! Конечно, надо было отправить тебя собирать гуано, как всех других! Ты бы сразу узнал, что такое несчастье, и научился вести себя как следует!
И пошло, и пошло! Она осуждала родителей, отправивших своих детей работать. Она называла их «неграми без всякого смысла и гордости».
— А? Мыслимое ли дело, чтобы отцы сами посылали детей на несчастье? Э-бе! Уж если я твою мать не отправила с малолетними, тебя я тем более не отправлю.
Она проклинала мосье Габриэля, который, по ее словам, запретил детям оставаться на улице, чтобы загнать их на плантации. Я и раньше слышал, как она поносила мулатов (мосье Габриэль был мулат) за то, что они всегда рады услужить беке и нагадить неграм.
А потом, ворча, снова возвращалась к моей матери: если она не явится за мной через две недели…
Я смутно понимал, что мама Тина не посылала меня работать для моего же блага, но перед товарищами мне было все равно неловко.
Каждую неделю в час получки у меня было ощущение, что они отдаляются от меня, что они выросли, стали взрослыми, обогнали меня. Хотя в их обращении со мной даже после получки я не замечал ни высокомерия, ни гордости.
Мы виделись теперь редко. Кончилась наша свобода. Но в нашем возрасте стыдно было жаловаться. А потом, на что жаловаться? Разве всех нас не ждала та же судьба, что и наших родителей?
В конце концов я даже полюбил новый распорядок.
Я находил в нем много преимуществ. В сезон манго мама Тина спрятала несколько незрелых плодов в тростниковую солому, где они дозревали постепенно. Так что довольно долго вкусный и сочный десерт дополнял наш завтрак. Иногда после работы мы с ней отправлялись за плодами хлебного дерева. Я помогал выбирать спелые плоды и следил, куда они падают, когда она трясла дерево. Заросли под деревьями были густые и запутанные, и часто плоды откатывались далеко. Мое умение находить их удивляло маму Тину.
Потом наступал сбор урожая. Это время всегда казалось нам праздником. Теперь мы могли́ сосать стебли тростника хоть целый день. Мы сами подбирали стебли в полях и сосали непрестанно, и сок стекал у нас по губам на одежду или на голые животы.
А на этот раз мне не надо было никуда ходить за стеблями сахарного тростника. Даже незачем было спрашивать позволения. С самого утра я брал первые же срезанные стебли и сосал их, забавляясь соломенным чучелом, кожурой дерева, какой-нибудь ерундой, слушая пение резчиков, которые вкладывали в песни силу и грацию своих движений.
Я следовал за ними, проникался ритмом их жестов.
Все было восхитительно: полуобнаженные черные и бронзовые тела, блестевшие на солнце; пот, лившийся у них по груди и спине и дававший на солнце такие же блики, как лезвие резака при каждом взмахе руки; шуршание сухих листьев у них под ногами; снопы, брошенные назад и на лету подхваченные вязальщицами, связывавшими десять стеблей в одну связку и сваливавшие десять связок в одну кипу; несмолкаемые песни, прерываемые подчас вздохом или хрипом, вырвавшимся от усилия из чьей-то груди.
В эту музыку вливаются скрип повозок, топот мулов, ругательства погонщиков и возчиков.
Густые напевы, неутомимые мелодии одурманивают, обволакивают меня, я тоже начинаю петь:
Собрал пожитки человек,
Пошел работать
В Ти-мо-нэ.
От повторения одних и тех же слов на один и тот же мотив песня оседает во мне и переполняет меня грустью.
Я останавливаюсь.
Но все поле продолжает упорно работать и напевать в ускоренном ритме все те же слова на тот же мотив.
Пошел работать
В Ти-мо-нэ.
Во время сбора тростника рабочие зарабатывали больше денег. В субботу вечером на улице было больше торговцев, и праздник продолжался дольше. Шла игра в кости и в карты под открытым небом вокруг факела или костра, и эти игры часто кончались свирепыми драками.
В поздний сезон мне выпала большая радость — мы с мамой Тиной оказались на поле, через которое протекала река. Вернее, спокойный ручей с заводями, местами совсем пропадающий в камышах, росших по его берегам. Я не знал, откуда и куда он течет, да я и не знал, что реки откуда-то вытекают и куда-то впадают, как люди, отправляющиеся в путешествие. Река для меня была без конца и начала. Просто текущая вода.
Я спрашивал у мамы Тины, нет ли там рачков. Она объяснила мне, что есть, конечно, но здесь их не достанешь руками, как в Газели, потому что у этого ручья дно илистое. Она сделала мне крючок из булавки, прицепила его к бамбуковой палке на длинной нитке, смастерила поплавок из сухого дерева и научила меня ловить рачков на удочку.