Художник сварил из большого корня вонючее варево и выпил его залпом.
Не прошло и пяти минут, как у него начались корчи. Он рвал на себе рубаху, что-то нечленораздельно лепетал и в воодушевлении прыгал по поляне, выкрикивая всё, что ему хотелось.
Он быстрыми скачками удалялся от Мартина, а тот поспешно собрал всё их имущество, посадил петуха себе на плечо и побежал вдогонку за распоясавшимся.
Художник отбегал на непредвиденную дистанцию и падал там в траву. Когда Мартин догонял его, он катался по траве, весь в слезах. То опять сбегал с холма вниз так, что пыль стояла столбом, и Мартину оставалось лишь молиться, чтоб не упустить его из виду.
И только когда опустилась ночь, художник немного успокоился. Он ждал, когда станут видны звёзды, и рассказывал о них Мартину.
Мальчик слушал его и пытался запомнить самые трудные названия созвездий, а петух тем временем прокалывал клювом в бумаге дырочки, повторяя положение небесных тел. Они удивлённо взирали вверх, в сверкающую темноту, во всё это великолепие, созданное не для человека, ведь человек в это время уже должен спать.
Художник казался таким спокойным, что Мартин думал: странное волшебное действие корня уже улеглось. Но когда с неба начали сыпаться вниз падучие звёзды, художник поневоле ещё несколько раз восторженно вскрикнул.
Но вот кажется, что всё наконец успокоилось. Художник, качая головой, опять надевает рубашку. Мартин её подаёт ему, а сам при этом думает, что ему хорошо с художником и что он хотел бы остаться при нём навсегда.
И только он собирался сказать об этом художнику, как тот потянулся, прогнулся, зевнул и бросил ему:
– Какое же гадкое это оказалось зелье. В следующий раз, когда проголодаюсь, я сварю твоего проклятого петуха.
И Мартин понял, что в один прекрасный день ему придётся покинуть художника. И ему стало больно при этой мысли. Художник храпел, отсыпаясь после своего хмеля, а Мартин ещё долго таращился в темноту ночи и теперь точно знал, что только любовь к кому-то прокладывает дорогу страху и боли.
13
Всё, что есть вокруг, думал Мартин, старше меня и пребывает здесь с незапамятных времён. И спросил себя, будет ли когда-нибудь и наоборот.
Они уже долго странствовали и проникли далеко вглубь страны. У Мартина было такое чувство, что он очутился в самой сердцевине страдания, в самом средоточии скорбей и хворей. Трупы повешенных на деревьях сочились гнилью, словно истлевшие яблоки. Трупы лежали на полевой меже среди маков и тысячелистника. Поля стояли невозделанными. Земля иссохла и потрескалась. Муравьи уносили свои личинки отсюда подальше. Мартин опознал засохшие в земле следы косули. Отчётливо прописанные, как завещание. Леса, казалось, были теперь наполнены людьми, а животные пропали или сбежали от этой беды.
Никто больше не упоминал о чёрном рыцаре. Те, кого Мартин расспрашивал, были беззубые и такие исхудавшие, что лучше было бы не заставлять их говорить, чтобы они не поперхнулись собственными словами.
Расспрашивая людей о чёрном рыцаре, Мартин чаще всего натыкался на недоумевающие взгляды.
– Значит, он уже где-то близко, – сказал Мартин пересохшими губами, которые потрескались от жажды, как выжженная земля.
И художник прикрикнул на мальчика: мол, когда уже тот перестанет стенать об отдельном ребёнке и гоняться за мифом, в то время как вокруг сплошное бедствие и смерть. Всех бы надо спасать, но всем пришёл конец.
Однако Мартин считал иначе. Одна спасённая жизнь – это как все жизни.
Художник больше не возражал. Голод заставил его помалкивать. Боль ворочалась у него в кишках и выворачивала душу наизнанку. То и дело его взгляд останавливался на петухе, которого он видел, хотя мальчик уже давно носил его только под рубахой.
И хотя Мартину не терпелось идти всё дальше, а желание найти чёрного рыцаря почти лишило его сна, он всё же внимательно следил за работой художника. Как только имя того стало разноситься по этой бедствующей местности, навстречу двум голодающим странникам откуда ни возьмись пришла весть, что их с нетерпением ждут в графском имении. А Мартин доселе и не подозревал о том, что слава художника давно его опережала. Считалось, что он работает особенно быстро и точно. Теперь ему поступил заказ написать семейный портрет.
Они спешили. Они бедствовали и уповали на плату. Самая простая еда считалась уже неслыханной роскошью. Когда они наконец добрались до графского имения, вид у них был бродяжий, да они ведь и были бродягами. От них воняло. Их одежда превратилась в лохмотья и кишела блохами.
Их встретили прямо-таки с непомерной радостью. Имение и графская усадьба, казалось, ещё ничего не слыхали о бедствиях мира. Парк был ухоженный. Кусты и живые изгороди извивались по местности в виде череды искусно вырезанных животных. Не успели Мартин с художником дойти до парадного входа по дорожке, посыпанной гравием, как навстречу им выбежал взволнованный мужчина.
Управляющий имением, так он представился. Мартину ещё не приходилось видеть человека, одежда которого была бы столь совершенной, а фигура столь гибкой. Казалось, он мог гнуться во все стороны. Это совершенно обескуражило мальчика.
Непрерывно поторапливая пришедших и тараторя, управляющий подталкивал их вперёд по дорожке. В имение они вошли через портал, высокий и широкий, как в кафедральном соборе. За дверью открылось помещение, просторнее которого Мартин никогда не видел. По углам стояли стулья, на стенах висели картины в золочёных рамах, в люстрах горели свечи среди бела дня, хотя в помещении не было ни души.
Управляющий протолкнул художника и мальчика дальше, к кухне. Там что-то кипело в больших котлах над огнём, и Мартину пришлось крепко держать петуха, чтобы тот не упорхнул от страха. Им дали хлеб, пропечённый с салом и намазанный маслом, а к нему сладкое вино. Управляющий принёс одежду, прямо на кухне избавил художника и мальчика от их старых лохмотьев, словно очистил луковицу или картошку от грязной кожуры.
– Надо торопиться, надо торопиться, – то и дело повторял он, помогая им поскорее облачиться в непривычно новое одеяние.
К своему великому удивлению, Мартин обнаружил, что впервые надел вещи, которые были ему впору. Не требовалась верёвка, чтобы затягивать пояс штанов. Обувь мягко облегала ступни и была невесомой по сравнению с теми деревянными башмаками, что он надевал, когда нельзя было обойтись босыми ногами.
Художника обрядили в белую рубашку с рюшами, из воротника которой его грязная шея выглядывала, словно кусок древесной коры. Но ему, казалось, непривычная одежда скорее мешала, чем доставляла радость. Он отрыгивал после сытной еды и почёсывал живот.
Управляющий опрыскал их духами, опустошив весь флакон.
– Вот так-то лучше, – вздохнул он, но Мартина затошнило от запаха. Или, может, от жирного хлеба. Он ведь вообще не привык к сытости. А может, слишком жарко было среди дымящихся котлов, в которых варилось не меньше чем полсвиньи.
Мартина прошиб пот, тогда как управляющий скакал вокруг них, как будто был всюду одновременно.
Тут он погнал художника и Мартина впереди себя полубегом по множеству коридоров и переходов из одного зала в другой. У мальчика закружилась голова от всех этих дверей, от всего этого богатства.
Наконец они очутились в великолепно обставленном просторном зале с чередой высоких окон, в дальнем конце которого сидели три человечка – так, будто сидели там всегда и не делали больше ничего другого. Мартин даже подумал, что на плечах у них, должно быть, скопился слой пыли, и тут его вырвало прямо на паркет. И на ботинки управляющего.
До Мартина донёсся звонкий смех. Рядом с богатым господином в меховой накидке и его женой с угловатыми чертами лица и впалыми щеками сидела девочка в чопорном наряде и смеялась. Мать метнула в неё строгий взгляд, и тут же стало тихо.
Прибежал слуга и вытер рвоту Мартина, поелозил тряпкой и по ботинкам управляющего, и тот сердито отшвырнул его в сторону.
Состоялся короткий разговор между хозяином имения и художником. Пока Мартин пытался отдышаться от парфюма, они уже договорились, и тут бешеный галоп возобновился. На сей раз шествие возглавили богатый господин, его жена и дочь. Такой спешки Мартин ещё никогда не видел. Хотя эти помещения, казалось, были созданы для расслабленной медлительности и покоя.
Но всё пришло в движение. Богатые девочка, мать и отец, художник, управляющий, Мартин и следующий за ними по пятам слуга – все топали по тихим холлам молча, шурша одеждами и тяжело дыша. Мимо Мартина мелькали разные картины, и ни одну из них он не успевал сохранить в памяти. Запечатлелся только вид идущей перед ним девочки за руку с матерью. Да впалые щёки женщины.
Они пришли. Теперь был другой зал. Чудесное освещение. Мартин заметил подиум. На таком он уже видел раньше позирующих натурщиц. У подиума стоял мольберт с натянутым холстом и разложенными на полке инструментами. Испачканный красками узелок художника уже ждал наготове.
Вспотев и пыхтя от непривычной пробежки, богатый господин, женщина и девочка заняли уже обговоренную позицию. Мать слева. Отец справа. Чуть впереди и немного в стороне от матери стояла девочка. Между ними зиял промежуток. Кого-то не хватало. Вместо отсутствующего там была установлена странная конструкция. Что-то вроде дуги с поперечными плечами, этот каркас был на голову выше девочки.
Художник без лишних слов приступил к работе. Мягко, но определённо следовали его указания: подбородок опустить, показать щёки. Но господа всё ещё не могли отдышаться, на лбу у них поблёскивал пот.
«Они, наверное, вообще мало двигаются», – подумал Мартин. Но тут в стене открылась потайная дверь, которую он раньше не заметил. Вошли двое слуг, с двух сторон поддерживая мальчика. Приблизительно в возрасте Мартина. Мальчик был одет в голубой костюм. Волосы тёмные и прямые. Они то и дело падали ему на лицо, но он их не убирал. Руки его безжизненно повисли, носки ботинок волочились по полу.