Заметно было, что слуги стараются придать мальчику достойный вид. Ведь можно было бы взвалить его на плечо, как мешок картошки, но мать, пожалуй, возражала бы против этого. Они поднесли мальчика к подиуму. Мартин подумал, уж не этого ли мальчика одежда сейчас на нём. Тут голова мальчика откинулась назад. Под подбородком до макушки проходила лента. Челюсть, догадался Мартин, они подвязали ему челюсть. Теперь он точно знал, что мальчик мёртвый.
Но семья закаменело смотрела в окна, как будто не ведая, что происходит рядом с ними, как слуги возятся с мёртвым телом, закрепляя его на каркасе. Поместили голову в полукруглую подставку. Застегнули пряжки, затянули ремни. Осталось только заново причесать волосы. Потом они осторожно отпустили мальчика и отошли. Иллюзия удалась. Мертвец выглядел нормально. Его ладонь лежала на плече матери.
Послышался её протяжный вздох. Потом она подсказала художнику:
– А глаза у него такие же, как у его сестры.
Художник кивнул и продолжил работу.
Теперь Мартин понимал причину спешки. Острая необходимость. Надо было успеть, пока труп не разложился. Пока все не лишились рассудка.
И потекли часы. Время от времени слуги распрыскивали в помещении парфюм. Рука мёртвого мальчика то и дело сползала с плеча матери. Вначале подбегал слуга, потом эту задачу взял на себя Мартин. Это давалось ему на удивление легко. Делая это, он обнаружил вокруг шеи мальчика красную полоску. Он знал, это след верёвки, он уже видел такой у крестьянина Виттеля. Которого он же сам и нашёл в лесу. Никто его не хватился. А Зай-дель потом сказал, что тот повесился, потому что кишка стала тонка дальше жить.
Работа длилась уже несколько часов. Художнику принесли вино, хлеб и сыр. Слуги покормили семейство кусками пирога. Отряхивали крошки с их воротников, отгоняли от их носа назойливых мух, приносили им попить и поили с ложечки.
Когда дневной свет начал меркнуть, принесли свечи. Теперь сотни свечей озаряли мольберт и семейную группу. Свинцовое тепло окончательно удушило воздух. У портретируемых смыкались веки. Девочка присела и притулилась к матери. Теперь и Мартина клонило в сон, он то и дело засыпал, но тут же вздрагивал, вскакивал и видел: художник по-прежнему сосредоточенно работает. Это успокаивало Мартина и снова погружало в сонливость.
Но в какой-то момент его разбудила полная тишина.
Богатая девочка спала, вытянувшись на подиуме, мать тоже уткнулась подбородком в грудь. Отец храпел. Самым живым из всех выглядел мёртвый сын. Его кожа мерцала. Благодаря игре теней создавалось впечатление, что он шевелится, дышит, возможно, даже улыбается и подмигивает Мартину. Тот прижимал к себе петуха. Ему хотелось встать и взглянуть на картину. Художник спокойно сидел, уронив голову на грудь.
Тут тихонько открылась потайная дверь в стене. Как уже было множество раз за этот вечер, появился один из бесчисленных слуг, которые все были одеты одинаково, одного роста и одной стати, неотличимые друг от друга, именно так их и подбирали. Он вошёл на цыпочках, только этот один так вошёл, и снял обувь.
Мартин не шелохнулся и закрыл глаза. Открыл их снова, потому что не почувствовал ожидаемого приближения слуги. Мужчина что-то нашёптывал сам себе. Это звучало затравленно, мстительно и безумно. Он взял один из подсвечников, повернулся к окнам и без колебаний поднёс огонь к гардинам.
Пламя тотчас вознеслось по ткани вверх до потолка. А слуга уже был у другого окна, потом у третьего и проделал этот круг так быстро, что Мартин не успел вовремя вскрикнуть. Но всё же крикнул, и поджигатель услышал.
Широкими шагами он пересёк зал. Как одержимый бросился к Мартину и издал при этом такой звук, страшнее которого Мартин никогда не слышал. Он уже протягивал руки к горлу мальчика.
«Сейчас он меня убьёт», – подумал Мартин и замер, не в силах шевельнуться в своём теле, словно в тяжёлых доспехах.
Но тут между ними взметнулся петух, раскрыл клюв и закричал так жутко, что у иного и кровь бы застыла в жилах. Он закричал и набросился на слугу, и тот сразу развернулся и, прежде чем кто-нибудь смог среагировать, выскользнул через потайную дверь. Вскоре оттуда хлынул поток других слуг, и никто бы не смог сказать, находился ли среди них тот поджигатель или успел сбежать.
Тут спящие проснулись, разморённые и обездвиженные в жаре и треске пламени.
Отец схватил на руки дочь, мать тем временем пыталась вызволить мёртвого сына из креплений. Но петли не развязывались, застёжки не поддавались. Она дёргала своего мёртвого ребёнка, пока и ей не пришлось отступить. Двое слуг тем временем спасали написанную картину. Возникла суматоха и неразбериха. На горящие стены выплёскивали вёдра воды, но никто толком не знал, куда лить первым делом, и никто не брал на себя руководство. Так что толпа одинаковых слуг вертелась вокруг своей оси в бесполезном балете среди дыма, ревущего пламени и разлитой воды.
Лёгкий ветер в конце концов разнёс искрящиеся ошмётки по всему имению. Не прошло и часа, как иссякли последние надежды.
Измученные, перепачканные сажей, все стояли снаружи. И молча смотрели с обширной лужайки на охваченное огнём здание. Богатые уже больше не были богаты. Такие же чумазые, как слуги. Которые один за другим покидали сад. Прислуга брела прочь. На ходу срывая с себя парики и швыряя их в живую изгородь. Стаскивая с себя тесные камзолы, ненужные теперь. Уходили гувернёры. Уходили повара. Кучера. Последним удалился управляющий. Девочка плакала, глядя на догорающий дом.
– Вы можете уйти с нами, – предложил ей Мартин. Но она лишь скользнула по его лицу невидящим взглядом.
– Идём, – сказал ему художник. – Тут нам больше нечего делать.
Когда Мартин оглянулся в последний раз, те трое всё ещё стояли. Картину они держали между собой, глядя, как рушатся стены.
14
Ночами лишь на короткое время становилось темно, а потом уже снова брезжило утро. Небо розовело, дни становились жаркими. Один за другим.
Они часто мучились от голода. Но ещё хуже была жажда. Всюду шла война, и картины теперь больше никто не заказывал.
– Но это не значит, что никого и ничего не надо рисовать, – говорил художник и продолжал работать. Он писал красками, какие у него ещё оставались, на бумаге, которой было уже мало. Потом и последняя закончилась. Тогда он стал рисовать на дощечках, на камнях, а затем и краски иссякли. Сперва синяя. Потом жёлтая. Под конец он писал только красной, а позднее и нечем стало. Художник израсходовал весь свой материал.
– Теперь я гол как сокол, – сказал он, глядя в пустоту.
– А мы можем раздобыть новые краски? – спросил Мартин.
– Где-то они, наверное, есть.
– Тогда у нас будет всё, что тебе нужно.
Художник на это ничего не сказал.
Они старались держаться в стороне от городов, но и в лесах то и дело встречали бездомных и безродных, бредущих, как и они сами, среди иссохших деревьев. Однажды им встретилась женщина с дочкой. Мать была полумёртвой от страха. У всех, кого она встречала, она неотступно просила нож. Они долго не могли понять, чего она хочет. А когда дали ей, она принялась срезать дочери волосы. Она вымаливала у Мартина его штаны, чтобы девочка выглядела как мальчик и тем самым избежала самого худшего.
– Ведь я здесь уже только для этого, – сказала она. – Больше мне ничего не понадобится.
Художник смотрел на это молча.
– Прошу тебя, – умоляла Мартина несчастная мать. Слёзы бежали у неё по щекам, но лицо при этом не плакало. Скорбь просто вытекала из неё, как будто ей не было конца. А где же её муж и где другие её дети. Об этом можно было не спрашивать.
Тут и там лежали трупы. Они лежали в кустах, на них не раз приходилось натыкаться, как на грибы или ягоды. В городах их складывали штабелями и сжигали. Мартин знал, что раздобудет себе другие штаны. И отдал свои девочке.
А эта неутолимая жажда. Художник изрыгал проклятия и утверждал, что ярится из-за жажды. Но Мартин точно знал: это из-за того, что у художника не было работы. Вскоре художник перестал ругаться. Он вообще перестал разговаривать с мальчиком. Не говоря ни слова, он топал по пересохшим лесам и выжженным засухой полям, в которых кишели картофельные жуки, пожирая всё, что ещё оставалось из растительности. Он уже не оглядывался посмотреть, поспевает ли за ним Мартин.
Петуха теперь постоянно приходилось прятать. У каждого, кто попадался им навстречу, были впалые щёки, а в глазах мерцал лихорадочный блеск. Все готовы были убить, чтобы съесть петуха. Удивительно, как они ещё не начали поедать друг друга. А может, уже давно делали это.
Эти страшные дни износили дотла всю любовь, всё терпение и чувство защищённости, какие были между художником и мальчиком прежде. Доверие прохудилось. Мартин всё чаще вздрагивал, когда художник беззвучно, крадучись шёл позади него, не сводя дикого взгляда с него и с его птицы. Однажды ночью Мартин проснулся от того, что художник стоял над ним. Голова его со спутанными волосами, словно чёрная беда, заслоняла звёздное небо. А в руке он держал тяжёлый камень.
– Что ты делаешь? – в страхе прошептал мальчик.
Он слышал, как художник скрипит зубами.
– Что ты делаешь? – повторил Мартин.
Но могло быть и так, что он это уже не говорил, а только подумал. Сердце его колотилось настолько гулко, что он и сам себя не слышал.
Художник резко развернулся. И бросился прочь, метнулся в ближайшие кусты так, что затрещали ветки. Тогда Мартин тоже вскочил и побежал. В другую сторону, прочь от художника, которого он любил.
Он видел, какого нечеловеческого напряжения стоило художнику не проломить голову ему самому и не свернуть шею его петуху. Пока ещё не проломить и не свернуть.
Значит, самое время было Мартину уносить ноги.
Он бежал до тех пор, пока не закашлял кровью. И продолжал бежать, пока уже не знал больше, где он и кто он.
15
Мартин добрался до реки и увидел у берега лодку. В лодке было только одно весло, но даже если бы два, он всё равно не умел и не смог бы грести. Он и плавать не умел, не знал ничего о реках и их течениях.