– Ну и кто же захочет на это смотреть? – вздохнул Томанс. – Хоть бы пару французских стишков прочитал.
– Нет, я могу только слюни пускать, – захныкал парень. – Никто меня не предупредил, что я должен говорить по-французски.
– Ну ладно, ладно, – успокоил его шут. – А что ты ещё можешь?
– Он мог раньше петь ангельским голосом, – сказал Мартин.
– Ты его знаешь?
– Его голос был как чистый луч света.
– Ну-ну. А теперь он может только пердеть по заявкам.
– Так точно, могу! – воскликнул тот и показал своё умение.
– О Силы Небесные, – вздохнул Томанс.
– Я могу даже мелодию пропукать!
– Милость Всевышнего непомерна, но и непостижима.
– А этот что умеет? – спросил один из подмастерьев, показывая на Мартина.
– Этот очень занятный, – сказал шут. – Дайте ему что-нибудь из одежды.
Но когда Мартин спустя немного времени предстал перед ними в цветных штанах и расшитом камзоле, он не оправдал их ожиданий.
– Да ты выглядишь как мой сын, – простонал Томанс.
За ужином с семьёй рыцаря Мартин не заикнулся о том, что завтра пойдёт с Томансом в замок. Он был дружелюбен, как всегда. Принёс дров и помог рыцарю спустить через край кровати его истончившуюся ногу и поддерживал его, пока тот не закрепился в сидячем положении.
Ночью Мартин почти не спал. Ему было тревожно. Ему казалось, будто он слышит, как весь город крутится по кругу, как на карусели, которую сперва вручную завели, а потом отпустили и дали пружине раскручиваться. Тут уж хочешь не хочешь, а голова закружится.
Только под утро, когда уже забрезжил рассвет, Мартин заснул.
24
– Если герцогине понравится наше представление, – сказал Томанс, – нас забросают пирогами.
– Пирогами? – переспросил Мартин.
– Скажи ещё, что ты их никогда не ел.
Подошли к воротам замка. Шут, Мартин, подмастерья, две козы и козёл с тремя глазами. Стражник, получивший порошок от лобковой вши, сперва дал отмашку для входа комедиантам, а потом быстро впустил и Мартина.
Внутри Мартин едва успокоил сердцебиение. Наконец-то он приближается к разгадке. Его ноги в деревянных башмаках стучали по каменному полу, как козьи копыта. Среди каменных стен было холодно. Холоднее, чем снаружи. Мартин смотрел на всё окружающее с воспалённым вниманием, впитывая и запоминая все детали. Вазы, мебель, кругом слуги. Камеристки одёргивали свои юбки, как будто сами принимали гостей. По углам сновали крысы. Покалеченные мужчины с застарелыми шрамами на лице и с нехваткой конечностей. То были рыцари. Значит, и они приглашены на праздник. Свои чёрные плащи они сняли, но их рожи тогда на берегу реки Мартину не забыть.
Под высокими сводами зала порхали птички с ярким оперением. Крылья жёлтые и светло-зелёные, а головки розовые, клювики изогнутые. Они садились на подсвечники и на спинки стульев. Они что-то поклёвывали, пощипывали свои пёрышки. Мягкий пух летал в воздухе, словно снежинки. Повсюду виднелся птичий помёт. Весь пол был им испятнан. Картины на стенах походили одна на другую, огромные, как створки дверей, в золочёных рамах. Мотив всех сюжетов был один и тот же: женщина с новорождённым младенцем на руках. А справа и слева от неё двое серьёзных, красиво и пышно разодетых детей. Мальчик лет восьми. И девочка лет десяти. С длинной белокурой косой, так похожая на дочку Годели, будто они были сёстрами. Или как если бы то была она сама. На всех этих картинах. Как такое могло быть?
– А кто эта женщина? – тихо спросил Мартин у шута, который широкими шагами шаркал по коридору.
– Это герцогиня, – прошептал в ответ Томанс. И пошутил: – С вечным новорождённым на руках.
У Мартина мороз прошёл по коже. Картина за картиной. Один холл за другим. И со всех картин на Мартина смотрели дети.
Большой зал. Они дошагали до него вместе со многими другими. С придворными дамами и рыцарями.
Со слугами, несущими подносы с фруктами и мясными башнями. С певчими птицами, что влетали и вылетали. И все с шумом и топотом вошли в зал, полный зажжённых свечей и отвратительно распущенного настроения, которое говорило об изобилии вина и о страхе завтра не проснуться. Посреди зала стоял длинный стол.
Кто-то хлопнул в ладоши. Смешки смолкли, размашистые жесты искали себе успокоения в складках одежды.
Тут разъехался в стороны занавес в другом конце зала, и оттуда выкатилась широкая кровать – словно по мановению волшебной руки. «Это ещё что за кошмар?» – подумал Мартин.
На кровати герцогиня. Уже старая и страшно размалёванная. Слишком красный рот, вялая кожа белая как мел, на щеках круги румян. В руках она, будучи уже давно в возрасте бабушки, держала свёрток. С крошечным младенцем. А рядом с ней сидели дети, нарядно одетые и выдрессированные. С блестящими глазами. Со зрачками, расширенными под воздействием сока белладонны. Этот сок делает человека послушным и безвольным. А чрезмерная его доза убивает. Девочка была так похожа на дочку Годели. Но это не она. Тогда откуда же они взяли её полное подобие?
Герцогиня благосклонно кивала на все стороны. Но всё это был только фасад. За которым Мартин уже предчувствовал отвратительную рожу. Что она делает с детьми? Что она делает все эти годы с детьми? Из года в год всё одного и того же возраста. Они всегда новые. Всегда свежие.
Она их меняет, догадался Мартин. Она меняет их одних на других, как только они становятся старше и меняются – наверное, уже не соответствуя строгим предписаниям. Может, впадают в немилость к ней. И она меняет их на новых. А этих потом снова на следующих новых детей. Как давно Мартин уже слышит эти истории о рыцарях, которые похищают детей? А сколько лет она это делает?
У Мартина потемнело в глазах. У него подломились колени, но Томанс успел его подхватить. Шёпот прошёл по рядам, немножко любопытный. Улыбка сползла с лица шута, но зато возникла на лице мальчика. Петух уже выбрался из-под рубахи Мартина. Герцогиня подозвала к себе Томанса.
– Что это у мальчика? – спросила она с мягкостью, которую хотела бы сохранять изо дня в день. Она была бы мягкой и нежной, если бы не обилие забот и если бы её не окружали такие глупые подданные. – И кто он? Что-то я его раньше не видела.
Томанс поддерживал руками обморочного Мартина. К счастью, тот был лёгкий.
Пока шут искал подходящие слова для ответа, которые пришлись бы герцогине по вкусу, за него уже ответил петух:
– Это мальчик, который спас рыцаря.
Герцогиня вытаращила на петуха глаза. Потом вскрикнула. От страха. Потом страх сменился восхищением. Но на лице у неё было слишком много краски, и подлинное его выражение не удавалось прочитать однозначно. «Кто здесь кого дурачит?» – подумал шут.
– Вот это я понимаю! – воскликнула герцогиня. – А что он ещё умеет?
– Да ты не слышишь, что ли? – сказал петух. – Ребёнок спас рыцаря. Он герой.
Герцогиня пронзительно засмеялась:
– Великолепно! Сказочно! – И похвалила Томанса: – А как занятно!
– Да, – сказал тот, а сам растерялся, не понимая, как это произошло. Кто сейчас говорил? Мальчик был в это время в обмороке, глаза у него закатились, дыхание ровное. Какое уж там чревовещание? Петух захлопал крыльями. Герцогиня закашляла. Новорождённое дитя покачивалось у неё перед грудью туда и сюда. Дети на покрывале смотрели в пустоту своими блестящими от белладонны глазами.
– Какие у вас красивые дети, – сказал петух.
– Ах ты, льстец! – старуха погрозила пальчиком.
Томанс криво ухмыльнулся и произвёл причудливый и изящный поклон. А что ему ещё оставалось делать?
Тут Мартин пришёл в сознание. Можно было бы подумать, что обморок у него случился от слабости. Но это было не так. Мартин очнулся с ясными мыслями и укрепившимся сердцем. Он теперь снова был в себе и в правде, которая выходит за пределы всякой осторожности. Поэтому он неловко поклонился и сказал:
– По детям можно видеть, как бежит время.
Эта было наглостью – сказать такое. Мыслимое ли дело – говорить вслух и прилюдно о недуге, в котором погрязла герцогиня.
– Ты в своём уме? – прошипел Томанс, тогда как Мартину пока что стоило большого труда держать голову прямо. Но ему не стоило никакого труда идти тем путём, который был ему предназначен. Шаг за шагом, пока не будет пройден до конца.
Физиономия герцогини, только что довольная, сморщилась и скукожилась. Белила и румяна стали осыпаться со щёк хлопьями.
– Хватит болтать, – злобно отрезала она.
Томанс быстро отвёл Мартина в сторонку. Уж он-то знал герцогиню. Она не станет действовать в состоянии аффекта. Она любит тщательно продумывать способ наказания. Уж в этом она бывает весьма изобретательной – когда нужно отомстить за пережитый позор так, чтобы навсегда стереть его с лица земли и из памяти свидетелей. Вся надежда Томанса была на то, что дальнейшее представление, возможно, хоть как-то смягчит меру наказания. Он спешно подозвал к себе подмастерьев, чтобы начать дурачества с их участием.
И вот они принялись жонглировать над столом и над скамьями всем, что только под руку попадётся. Томанс пустил в дело и своих животных. Те вскочили друг за другом на накрытый для пира стол и грациозно шествовали по нему, не наступив ни на одно блюдо, не опрокинув ни одного кубка. А самая изящная козочка искусно набросала шариков своего помёта среди гроздьев чёрного винограда. И на одно волшебное мгновение им удалось выстроить вертикальную колонну, вскочив друг на друга. На самом верху возвышался козёл с тремя глазами. Как венец творения. Его победное блеяние прозвучало так, что всех до мозга костей пробрал ужас.
Но и это мгновение миновало, и козы с козлом забыли, что они вымуштрованные и грациозные. Они расшалились, разрезвились и вышли из берегов. В результате две придворные дамы лишились своих передних зубов. Пошатнулся и упал один подсвечник. Зазвенел разбитый хрусталь. Всё общество пришло в хаотическое движение. Тут брызжет кровь придворных дам, там горит скатерть, всюду скачут козы, а жонглёры гоняются за ними, пытаясь изловить. Трещит и ломается всё, что только может сломаться.