Вначале Томанс ещё пытался воспрепятствовать хаосу, но вскоре увидел, что время для этого упущено. А может, пропала и сама его жизнь. Да и пропадай она пропадом, не всё ли равно, когда бесчинство удалось на славу, такое потешное.
Трёхглазый козёл между тем совершил прыжок на кровать герцогини. Ну как не любить его за одно только это? До сих пор и герцогине доставлял удовольствие весь этот кавардак. Ибо что уж там разбитая посуда, что там зубы придворных дам – всё это мелочи по сравнению с роскошью хорошей шутки, со смехом, столь редким посреди всех унылых часов госпожи и повелительницы. Её скуку можно было развеять лишь одним разнообразием: жестокостью. Но жестокость проста в исполнении. А вот хорошая шутка на дороге не валяется. Даже трёхглазого козла на своей кровати герцогиня всё ещё находила забавным. Но внезапно животное своими крепкими губами вырвало из рук герцогини свёрток с новорождённым и спрыгнуло с ним с кровати.
Томанс надрывался от смеха. Ещё бы.
Мартин удивлялся, как ловко и проворно козёл скачет с куклой, ибо так и есть, это была кукла, и все это увидели. Ведь не выкалывать же им всем глаза. Разумеется, все знали, что герцогиня не вынашивает и не приносит на свет из года в год по младенцу. Но одно дело – знать, другое дело – видеть. И строжайше запрещено было видеть то, что знаешь, говорить об этом, думать об этом и даже видеть это во сне. В наказание грозила смерть.
Кто-то должен был за это поплатиться. Никто не решался остановить козла. Никто не решался отнять у него куклу. Бесценное сокровище владычицы.
И тут герцогиня издала горестный вопль. И придворный клоун решил принести себя в жертву, потому что лучшей шутки, чем эта, в его жизни не будет уже никогда. Можно теперь и умирать.
Он изловил козла. Отнял у него куклу и завернул её в одеяльце. И понёс её к герцогине. Клоунский грим на его лице размыло слезами смеха. На лице повелительницы тоже остались следы. Как же они были похожи друг на друга. Как два старых вояки, имеющие общую историю. Как последние свидетели уходящей эпохи.
И теперь ей приходил конец.
Шут осторожно положил куклу герцогине на руки.
– Ты осуждён на казнь, – сказала та дрожащим голосом. – Предстанешь перед палачом.
– Хм, – ответил Томанс, – это, однако, трудно будет выполнить.
Герцогиня сообразила, что она не продумала дело. Ведь шут – он же и есть по совместительству палач. И кто только придумал и утвердил такую глупость?
– Назад дороги нет, – заявила она.
– Но и вперёд теперь тоже дело не пойдёт. Ведь самоубийство – это смертный грех. Я не могу взять его на душу.
И хотя жизнь в замке не так уж строго придерживалась библейских заповедей, но понятие о смертных грехах всё же было.
– Я проконсультируюсь с моими советниками, – сказала герцогиня.
– Твои советники безмозглы как солома. Что ж теперь, моей шутовской душе вечно гореть в аду? Давай лучше спросим мальчика. Он умный, – сказал Томанс, кивая на Мартина.
Но не успела закашлявшаяся от дыма герцогиня подумать о мальчике, вспомнить его непростительное замечание и тоже приговорить его к смерти, как вдруг все присутствующие услышали голос с небес, который ни с чем не спутаешь.
Мартину тоже был знаком этот клич. Осень шла по миру. Глаза герцогини помутились.
– Журавли, – сказала она без выражения. – Журавли полетели.
25
Два птичьих клина должны были преодолеть высокие горы, чтобы найти свой путь на юг. Они летели низко, едва не задевая зубцы крепостных башен. Падали на землю их пёрышки. Два этих клина двигались, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга. Отделившиеся птицы летели в сторонке, потом снова примыкали к собратьям. Их жалобный клич вызывал грусть, как будто возвещал о прекрасном мире, который оставался навеки недосягаемым для насельников крепости. Да так оно и было. Сколько же их, этих птиц? Летящих так низко, что можно достать рукой.
Мартин смотрел и не мог насмотреться. И другие жители крепостного городка вышли из своих домов. Тут и там люди обнимались, пытаясь дать друг другу утешение. Жена рыцаря поглаживала свой живот.
– Где ты пропадал? – спросила она Мартина.
Мартин не находил слов. Она отвела его в сторону. Подальше от Томанса, который, насвистывая, беззаботно шагал к своему сарайчику, как будто позади у него был удачный день и он не получил только что вынесенный ему смертный приговор. Он даже головы не повернул в сторону Мартина.
В доме на кровати сидел рыцарь, опираясь о края обеими руками, чтобы не завалиться набок. Палка стояла у него наготове. Неужели он тренировался вставать? И почему именно сегодня? Пот стекал ручьями по вискам рыцаря, при том что в доме было очень холодно. Мартин посмотрел на огонь и начал подкладывать хворост в очаг.
– Побережнее с дровами-то, – сказала женщина. – И во всём остальном тоже: отныне из всего, что ты потребляешь, ешь или пьёшь, ты можешь брать только половину прежнего. Того, что брал раньше.
– А с чем это связано? – спросил Мартин.
– Рыцари уезжают, – сказала она.
– Они закрывают ворота, – пояснил её муж. – Товаров больше не будет. Торговцы не придут. Не будет дичи, добытой на охоте. Не будет ни рыбы из реки, ни уток. Ничего снаружи до тех пор, пока мужчины не вернутся.
– Почему? – спросил Мартин.
Рыцарь не ответил ему, тупо глядя в слабое тление огня.
– Такое проклятие, – устало сказала женщина. – Кажется, так было всегда. Как только пролетят журавли, наступает тёмное время. Мы должны искупить вину. Только если мы будем каяться и держаться вместе, мы сможем противостоять демонам. Тогда рыцари вернутся назад, всё начнётся сначала. Возможно, даже будет лучше. Так говорит герцогиня.
Герцогиня сумасшедшая, думает Мартин. А безумцы выдумывают безумные правила.
– У тебя есть последний шанс уйти, – внушительно сказал рыцарь. – Позднее тебя никто не выпустит.
– Я не хочу уходить, – сказал Мартин. – Пока что нет. Пока не закончил дело.
– Ты у нас лишний рот, – напомнил рыцарь.
– Ему не так много надо, – вступилась его жена за мальчика.
– Я могу помогать, – добавил Мартин.
– Ты уже и так помогаешь, – сказала женщина.
Мартин подумал о детях, которые живут там, далеко за стенами крепости, в городах и деревнях, у своих родителей и чувствуют себя защищёнными. Пока не попадутся рыцарям, и тогда их судьба вынужденно будет связана с судьбой жителя крепости.
Как страшно, думал Мартин, как нестерпимо.
Во дворе уже собирались рыцари. Конские копыта стучали по камням в направлении к воротам. Не отгадать, о чём думал остающийся в крепости рыцарь. Его взгляд был устремлён вглубь себя. Не искал ли он в своём сердце тех детей, которых когда-то сам похитил и прихватил с собой? Скольких же он выкрал? Сколько их на его совести?
– От всего брать только половину, – тихо повторил Мартин, отсчитывая картофелины, а в это время снаружи уже закрывали большие ворота, петли которых скрежетали, будто возвещая о погибели.
26
Нельзя сказать, каково это. Хочется закрыть глаза. Лучше быть бы все эти недели слепым и глухим, чтобы не видеть эту медленную хворь. Стоит только приоткрыть глаза на узенькую щёлочку – и вся эта картина входит в душу и отравляет её. Ночами по двору крепости рыщут духи и демоны. Этот их вой под дверью, никому не найти от него покоя. Мартин точно знает: этих чертей рассылает сама герцогиня. Она рассылает их, чтобы никто не посмел усомниться в её решении.
Страх перед геенной огненной велик. От него никуда не денешься. Дни напролёт крепость окружена густым туманом. Нет больше никакого другого мира, кроме того, что просматривается между хижинами. И привычный порядок уходит прочь. От страха выйти из дома люди задыхаются в собственных отбросах.
Из замка выходят советники и оглашают особые распоряжения. Полагается держаться сообща и вместе выступать против проклятия. Иногда раздают суп. Но в этой жиже с трудом можно выловить какой-нибудь овощ. Не говоря уже про мясо. А в яблоках, которые раздают людям, вся мякоть проедена осенней гнилью. И хлеб, который герцогиня иногда велит бросать из окон, мог бы убить врага, такой он чёрствый.
– Потому мы и считаемся неприступной крепостью, – посмеивался Томанс, который постоянно что-то мастерил у себя в сарайчике, насквозь продуваемом всеми ветрами, и уже подхватил жестокий кашель, всё больше походивший на лай адской собаки. – Я должен работать быстрее, – говорил он Мартину. – Если не потороплюсь, меня, может быть, окончательно добьёт кашель ещё до того, как я смогу стать сам себе палачом.
– А разве это не одно и то же? – спросил Мартин.
– В тебе пропадает истинный философ, – сказал Томанс, не отрываясь от своей работы и никому не выдавая, что он тут, собственно, конструирует. А кроме Мартина, это никого и не интересовало. Все остальные уже и забыли про него, потому что он больше не слонялся по двору крепости и не устраивал свои шуточки и насмешечки. Или потому, что у каждого теперь хватало забот с самим собой. Решать вопрос, стоит ли утром вообще подниматься с постели. Есть ли ещё смысл сохранять приветливость по отношению к соседям. Когда ещё неизвестно, кто сможет пережить эти тёмные времена.
Мартин снова ходил рука об руку с голодом, как со своим старым, проверенным другом. Рыцарь же только посмеивался над голодом и говорил, что теперь его тело, по крайней мере, не будет таким тяжёлым. Он пытался вставать. Каждый день он упражнялся в этом, опираясь на палку. А ведь он не собирался никуда идти, да ему и некуда было, он лишь хотел показать, будто снова здоров и силён. И способен дать отпор.
Ибо это необходимо – быть обороноспособным. Зорким и внимательным. Безнадёжность этого места, само это время, ввергающее в страх, быcтро делали подлыми многих. Теперь часто кто-нибудь вламывался в дверь к соседу и смотрел, чем ему ответят. А некоторые уже осмеливались спрашивать, где тут в доме спрятаны запасы. И сомневались, что покалеченный рыцарь сможет защитить свою жену и детей. А если ты слаб, вырвут и унесут всё, что не прибито накрепко. Просто потому, что уже всё равно.