По истечении первых суток заснули двое, потому что слишком много съели и выпили. Охрана вынесла их из зала, все остальные могли перемещаться из одного помещения в другое.
У Мартина горели глаза, он то и дело их тёр.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивал его петух.
– Всё в порядке, – отвечал Мартин.
– Говори со мной. Ты должен со мной говорить, чтобы не заснуть.
– Тогда они подумают, что я тронулся умом, – сказал Мартин и всё время возвращался мыслями к своему отцу. Теперь он уже знал, что и отец ходил здесь в такой же белой рубахе. Может быть, в этой же самой, что теперь на нём, обшлага рукавов её уже изрядно обтрепались. А на груди заплата на месте разрыва. Возможно, отец за что-то зацепился этой рубахой? Он ведь тоже слонялся по залам, чтобы не заснуть? Присаживался только для того, чтобы что-то съесть или когда чувствовал себя уверенно. Тоже, наверное, разглядывал эти картины и замечал в них дырки, через которые за участниками велось неотступное наблюдение. И тоже чувствовал, как все его мысли начинают вибрировать. Боль, которая стискивает голову обручем.
Через тридцать шесть часов все говорили уже путано. Кое-где ещё смеялись. Все стали кто напуганным, кто пугающим. С грохотом наталкивались на предметы, потому что уже не могли контролировать собственные движения. И опять некоторые заснули. Кто примостив голову к холодной мраморной скамье у окна, а кто и стоя.
Охранники будили их пинками под зад. Много крика было, когда их вышвыривали из замка.
Мартин совершал один круг за другим вдоль стен комнаты. Вскользь проводил пальцами по предметам, пока не выучил наизусть порядок их следования.
Снова переходил в другую комнату. Она была вся увешана картинами. На всех картинах герцогиня с детьми. Со всех сторон на бессонных взирало её насмешливое, суровое лицо, а бессонные пошатывались, что-то лепетали и давали друг другу пощёчины, чтобы не заснуть.
Петух пощипывал и поклёвывал Мартина под рубахой. Мальчика уже стало лихорадить. Он пил много воды и лил её себе на голову, которая так болела и которую так хотелось куда-нибудь прислонить. Тени у него под глазами стали серыми. Охранники пристально наблюдали за ним. Но Мартин держался, однако иногда думал, что лучше было бы ему не выдержать, потому что постепенно его начал терзать страх, какого он не знал раньше.
– Это не твой страх, – сказал петух. – Это страх детей.
Тот ужас, который таился в глубине глаз каждого ребёнка, изображённого на этих картинах. Вот герцогиня с детьми и собакой. Вот герцогиня с детьми на лугу. Герцогиня с детьми за чтением книг, в великолепных одеяниях, за музицированием, на прогулке верхом на лошади. И дети, кажется, одни и те же, но Мартин знал: они всегда другие. Он искал картину, на которой была бы изображена дочка Годели, сравнивал форму глаз и линию губ, но не находил ту девочку, а с какого-то момента уже и не знал больше, чем она отличалась бы от других. И тут он разразился слезами.
– Я забыл, как она выглядит, – всхлипывал он.
Страх детей просачивался из картин тяжёлым свинцом, заполнял всё помещение, и наступил миг, когда Мартин уже не выдержал этого давления, в ужасе вскочил на стул, со стула на стол, а оттуда пытался влезть на стену. При этом его рубашка порвалась по залатанному шву, и треск разрываемой ткани снова привёл Мартина в сознание.
– Вот именно так, – сказал ему петух. – Именно так и сошёл с ума твой отец.
Когда забрезжило утро, один из участников выбросился из окна башни. Другой бился головой о каменную стену до тех пор, пока кровь не залила ему глаза.
– С меня довольно! – победно воскликнул он. И немедленно заснул.
На четвёртый день голова Мартина горела огнём, а сердце стучало с перебоями. Ему было трудно дышать. То, что было в его жизни само собой разумеющимся, теперь превратилось в сложный процесс. Как будто он постоянно должен был помнить и ни на секунду не забывать вбирать в себя воздух и потом снова принудительно выдавливать его из себя. В противном случае он мог бы просто погибнуть от удушья.
– А что, если я в какое-то мгновение забуду об этом? – спросил Мартин.
– Тогда я тебе напомню, – заверил его петух.
Оставшихся участников состязания привели в зеркальный кабинет. Их было уже всего трое. Охранники жалели мальчика. Возможно, кто-то из них и не выдал его, когда при моргании его глаза слипались дольше, чем на один миг. А однажды кто-то из них даже пнул его по ноге. Чтобы он снова очнулся. Мартин страдал уже сильно.
В зеркальном кабинете ему больше никто не мог помочь. Он был наедине со своими отражениями и всеми демонами, которые множились и теснились в зеркальных бесконечностях. Они хотели изгнать его из мутной картины его борющейся души.
– Отстаньте от меня, – говорил Мартин и снова и снова натыкался на них. Убитых на войне, с полуистлевшими телами и выеденными дочиста черепами. Пляшущего Томанса и его увенчанных коронами коз. И красивую натурщицу Глорию с её младенцем, хлопающим в ладоши. Мёртвого мальчика, чьё тело его родители не хотели отпускать от себя. Он видел УлеБродягу, отвратительного мальчика. И он догадался, где та яма, в которой лежат сменяющие друг друга детские тела, что сделались лишними для герцогини. Неужто их было уже так много, что они заполнили собой всю гору, на которой стоит крепость?
Он видел, как среди зеркальных отражений рыщут волки, и слышал, как они перегрызают шеи журавлям.
Видел он там и своего отца в его белой рубахе. Тот махал ему из далёкой ночи. Одиноко и тихо стоя по ту сторону жизни. И видел герцогиню, которая вручила его отцу топор. А эта женщина не Мария ли? А эта – Франци? А вот и Зайдель с Хеннингом. Так кто же дал его отцу топор, чтобы тот вернулся домой и порешил всю свою семью, потому что кошмарные видения преследовали его и гнались за ним по пятам?
Рука. Топор. Взгляд отца. Мартин услышал собственный крик и кукареканье петуха. Он поднял тяжёлый кубок и разбил им зеркало.
Я остановлю это всё, думал Мартин.
Я прекращу это всё, думал он.
Сейчас я покончу с этим навсегда.
В следующее мгновение в зеркальный кабинет упала полоса света. Открылась дверь.
– Идём, – сказал ему кто-то. – Ты выиграл это состязание. Герцогиня желает тебя видеть.
30
Да, теперь его отведут к герцогине. Он выиграл бессонное состязание. Теперь он сможет выложить ей суть своего дела. Спасти детей.
Но надо запастись толикой терпения.
И вот Мартин ждёт перед высокой дверью и спит стоя, и он бы упал, не будь здесь стражников. У них сердца переполнены через край, потому что на мальчика больно смотреть, такую он вызывает жалость; и вот они подпирают его справа и слева, ощетинившись в ожидании едких замечаний проходящих мимо придворных дам или пробегающих в спешке слуг. Но никто из них не язвил, никто не произнёс ни слова, чтобы мальчик мог поспать хотя бы эти несколько минут. Хотя его не смог бы разбудить даже пушечный гром. Петух приник к груди мальчика, а мальчик обмяк на руках стражников. Это изнеможение умиротворилось в знании, что дело сделано. Как казалось Мартину.
И вот наконец-то у герцогини появился досуг, чтобы принять мальчика. Двери её покоев распахнулись.
Мартин очнулся, когда его поставили на ноги и втолкнули внутрь.
Чириканье бесчисленных певчих птиц наполняло зал. Разноцветные и беспокойные, они порхали с места на место. Сидели на выступе камина и на перекладинах гардин. На стойках кровати герцогини. Всюду лежал птичий помёт. Пол был покрыт мягкими перьями.
Герцогиня сидела в привычной позе. Опираясь спиной на подушки. И кашляла сильнее и продолжительнее, чем прежде. На руках она баюкала младенца. На покрывале сидели дети. Одурманенные зельем и ослабленные. Роль, которую им приходилось здесь играть, была им ещё непривычна. Они страдали не так давно. Поэтому страдали особенно сильно.
А в углу стоял художник и работал у холста. Что же он там набросал? Зелёный луг и покрывало для пикника. Но Мартин знал: никогда больше детям не бывать под вольным небом и не почувствовать траву под ногами. У них в распоряжении был только один этот год. Но что в этом понимает художник? Или он всё же о чём-то догадывается? Вид у него был очень серьёзный, а его улыбка, долетевшая теперь до Мартина, была полна озабоченности.
Сердце у Мартина сильно болело.
– Подойди ближе, – подозвала его герцогиня. – Дай-ка посмотреть на тебя.
Он приблизился к кровати. Герцогиня держала на ладони певчую птичку и давала ей клевать зёрнышки. Когда она кашляла, птичка вспархивала, но тут же возвращалась на руку.
– Никогда ещё ребёнок не принимал участия в состязании, – сказала герцогиня. Дышала она с трудом. Её лёгкие производили хлюпающий шум, когда она втягивала воздух, и свистящий, когда она выдыхала. От этого у него самого стало тесно в груди. – Должно быть, ты очень храбрый, – прибавила она, и её слова прозвучали вроде бы дружелюбно, но Мартин предпочёл бы убежать прочь и больше их не слышать.
Петух принялся биться у Мартина под рубахой. Он достал его и посадил себе на плечо.
– Какая чудесная птица! – тут же воскликнула герцогиня. – О, а не сможет ли она ещё раз сказать что-нибудь чудесное? Что-нибудь этакое весёлое? Дерзкое? – Герцогиня так радовалась. Невозможно было видеть эту радость, в то время как девочка на покрывале упала от слабости. Маленький мальчик помог ей подняться и усадил прямо. И сделал это торопливо. Испуганно, пока герцогиня не заметила.
А в центре всей композиции сидела эта размалёванная старуха и хлопала в ладоши. Мартин растирал себе руки. Сейчас он должен сказать. Он имеет право огласить своё желание. Пора.
– Я хочу забрать детей с собой, – сказал Мартин.
Но герцогиня интересовалась только его петухом. Она стала подманивать его зёрнышками.
– Я хочу забрать с собой детей, ты слышишь? – повторил Мартин.
Художник опустил кисть. Никогда больше он не покинет этого мальчика! – читалось в его лице.