Художник нарисовал приблизительную карту, расположив на ней местности, которые они пересекли после того, как покинули крепость. Они перечёркивали то, что уже обследовали и осмотрели, и наконец увидели ландшафт, который показался знакомым одному из детей.
Первым они доставили домой мальчика. Они подвели его прямо к низенькой двери родительской хижины. Мать обняла своего сына. Да так крепко, что боязно было, что раздавит его. Благодарности в её глазах Мартину было достаточно, да и на какую другую благодарность он мог бы ещё рассчитывать. Когда вырвал ребёнка из когтей самого чёрта. Против которого никто бы не смог выступить без содрогания. И вот Мартин уже снова в пути, чтобы найти теперь родину девочки, в чертах которой ему всё мерещилось личико дочери Годели. В своих кошмарах он всё ещё просил у неё прощения за то, что не мог её спасти. Зато спас всех детей, которые могли бы в будущем разделить её участь.
– Как я устал, – говорил иногда Мартин. И не важно было, кому он жалуется – петуху или художнику.
И тогда коня вёл за узду художник – по песчаным лесным почвам и вброд через мелкие ручьи.
– Так много всего, о чём я помню, – сказал Мартин.
– Но ты же ещё ребёнок, – возразил художник.
– Больше я не смогу вынести.
– Теперь всё будет иначе, – пообещал петух.
– Так ли?
– Ты сможешь передохнуть. И сможешь снова надеяться. Снова желать.
– А что это значит? – спросил Мартин.
Петух не ответил, художник тоже этого не знал. Мальчик долго молчал. И правда. Ведь когда-то он чего-то желал. Желание всегда присутствовало и было естественным, как будто внутри него всегда горел слабый, но неугасимый огонёк. Но потом он постепенно заглох в деяниях, как будто все его задачи были исполнены. А теперь снова возникло пространство для желания, которое всё это время скрывалось у него под спудом. Мартин почувствовал лёгкую потугу и кусочек за кусочком высвободил это желание. Теперь он часто сидел у костра, широко распахнутыми глазами глядел в пустоту и не откликался на разговор, а искры из поленьев тем временем снопами возносились в небо.
Потом они нашли родину девочки, и Мартину эта местность тоже показалась знакомой.
Мать едва могла поверить, что снова обрела своего ребёнка целым и невредимым. Она в слезах упала на землю. Потребовалось сколько-то времени, пока она вообще смогла обнять своё дитя. Глядя на эту сцену, не заплакал бы разве что мёртвый.
В порядке благодарности они получили пополнение своих дорожных запасов. Теперь на коне было место для обоих – для Мартина и для художника. Они могли теперь даже продать этого коня, а взамен накупить красок для художника. Или купить жильё для обоих.
Когда потеплело, они расположились на привал у реки. Мартин искупался, а художник сидел на берегу и даже не думал о том, чтобы помыться. Вместо этого он представлял себе, как бы он написал то, что видит перед собой. Светлые камни и отражающую их воду. А на заднем плане опушку леса. Над лесом синее небо и белые облака, слегка в крапинку, словно пёрышки. И тут Мартин внезапно вскрикнул, вынырнув из-под воды.
– Франци! – завопил он.
Вот кого он хотел бы снова увидеть! Франци! Её непременно нужно взять с собой! Но для этого придётся заехать в деревню. Ещё раз вернуться к началу.
– А ты это хорошо продумал? – спросил художник.
– Нет. Я совсем про это не думал, – сказал Мартин.
Мальчик сиял и лучился. Он мог бы озарить своей улыбкой самые мрачные часы. Насколько чиста была его душа, настолько же светла его надежда на счастье.
Когда у него перед глазами возник образ Франци, мальчику вдруг всё стало легко. Даже не дав мокрому телу обсохнуть, он влез в свою рубашку и штаны и стал поторапливать художника в дорогу.
Но тот не видел необходимости в спешке. Он бы лучше посоветовал мальчику даже не пытаться вернуться в свою деревню. И чтоб ноги его там не было. Разве не в этом состоял их давний уговор? Ведь люди там страшные. А Франци, эта проворная девушка с чистой душой – ну что ж, ей не повезло родиться в плохое время, и это время, пожалуй, её уже научило, какой ей надо быть: красивой, но не цветущей. Сильной, но скорее как бывает сильной рабочая скотина. Весёлой, но лишь для того, чтобы выманить из чужого кармана последний талер и получить свою выгоду. А во всём остальном ей ум ни к чему.
Но когда художник немного поразмыслил: Франци и мальчик. Боже мой, да вместе они могли бы перевернуть мир. И миру бы это пошло на пользу. Если бы только можно было при этом обрушить в небо весь этот жалкий, страдальческий народ. О! И тут же у художника родилась идея для картины. Он притих и увидел эту картину перед собой. На этой картине не было ни ангела, низвергнутого с неба, ни вознесения воскресшего Иисуса, а было падение людей в облака. Как будто их сорвали с земли, с выпученными от страха глазами и вывернутыми конечностями, чтобы освободить от них землю для добра. Как бы это было красиво, если бы реки вдруг потекли не полные крови, и рыба в них не плыла бы кверху брюхом. Если бы поля могли расцвести не для того, чтобы стать тайным местом осквернения и изнасилования. Чтобы новым росткам не пришлось в поиске дороги к свету прорастать сквозь разорванную и разрезанную одежду, сорванную с чьего-то тела. Пусть бы это было мирно и, возможно, даже немного скучно.
Может быть, даже настолько скучно, что у художника долгое время не рождались бы идеи для новых картин.
И тут он спросил себя, смог бы он прожить, если бы в жизни больше не было ни зла, ни жестокости, которые можно изобразить красками на холсте. Тогда бы, пожалуй, он до конца дней своих только и рисовал бы, что мальчика. И ему не требовалось бы для этого никакой другой краски, кроме золотой.
А вот в этих местах Мартин уже был. Когда уходил. Очень давно. Но каждый камень казался ему знакомым и памятным. Вся его душа напряглась и сжалась. Не зная, как назвать это чувство, он спросил у художника.
– Предвкушение, – сказал тот. – Это называется предчувствие радости.
И Мартин сразу понял, потому что он сильно радовался надежде увидеть Франци и взять её с собой. Ему даже в голову не приходило, что она может отказаться или что её не окажется на месте.
– А ты знаешь, ведь может быть так, что она умерла, – сказал художник.
– Нет, это к ней не подходит, – твёрдо сказал Мартин.
– Она могла выйти замуж. Может, уже и родила.
– Я люблю детей, – ответил Мартин.
– Наверняка всё это не так-то просто.
– Да гораздо проще, – сказал Мартин.
– О господи! – вырвалось у художника.
Он боялся разочарования и огорчения Мартина. После того как сделано уже так много. Только бы ему не пришлось мучиться ещё больше.
– Ладно, оставим это, – сказал художник, и они продолжили путь. Днём ехали верхом, ночами спали под открытым небом.
Однажды им пришлось ехать по полю, засыпанному пеплом, и они слишком поздно заметили, что это был пепел бесчисленных трупов. Он лёгкой пылью взмывал в воздух из-под копыт лошади. И как бы медленно они ни ехали, пепел возносился, а потом медленно оседал серой вуалью на их лицах и волосах, и клубы серой пыли тянулись за ними, так что их путь можно было проследить с другого конца поля. Пепел забивал им ноздри и иссушал им глотки. Им приходилось отплёвываться и сморкаться. Позднее они нашли ручей и смыли с себя эти мёртвые останки. О костях и черепах, рассеянных по этой пепельной пустыне, они не говорили.
Они постепенно привыкли к своему коню. Они отпускали его пастись и радовались, что с его помощью преодолели ещё часть пути. Франци понравилось бы ехать верхом на коне, думал Мартин.
В эти дни им больше никто не повстречался на пути. Теперь уже недалеко, это мальчик знал. Больше уже не могло быть далеко. Вот проедут следующий кусок пути по лесу – и будет возвышенность. А вот они и въехали на неё. Дальше дорога шла вниз. Мартин узнал этот участок пути. Вот здесь он заметил рыцаря и бежал за ним, здесь его вороной конь поднимался в гору, а Мартин тщетно пытался его догнать. Тогда под плащом рыцаря была спрятана похищенная дочка Годели. Мальчик побледнел от тяжести этого воспоминания.
И вот они наконец добрались до деревни. Мартин не издал ни одного ликующего возгласа. Слишком велико было волнение. Мальчик сразу увидел, что над трубами вьётся дымок. Ты смотри-ка, все ещё, кажется, живы. Художник скрипел зубами, ему хотелось бы удержать Мартина, но тот неутомимо направил коня под гору, и вскоре они очутились на деревенской площади. Всё тот же колодец, кусты шиповника, а вон там, в тени дерева, всё та же неразлучная троица: Хеннинг, Зайдель и Заттлер. Примостившись кто на камень, кто на стул, они играли в карты.
Они выкрикивали, у кого какая карта, они объявляли свои взятки. Кто-то выигрывал, кто-то проигрывал, кто-то собирал карты со стола. Новая раздача, мрачные взгляды, устремлённые в свои карты. Потом они прижимали их к груди. Кусали себе губы, Зайдель высмаркивал кровь из своего разбитого носа, покрытого корочкой. Подойдя поближе, можно было разглядеть, что пострадавшим был не один Зайдель, а все трое. У кого синяк на скуле, у кого кровоподтёк, заплывший глаз, разбитая губа, оторванный рукав. Что здесь произошло между ними?
Мартин привязал коня у колодца. С тоской и нетерпением посмотрел в сторону харчевни. Есть ли там ещё Франци внутри? Кошка неторопливо прошествовала мимо. За окном в харчевне двигались тени.
Трое продолжали игру, пока художник и Мартин не подошли к ним близко. Художник спросил:
– На что играете?
Обычно игра идёт на свинью или петуха, на честь – если она есть у кого, или он думает, что есть, на кружку шнапса.
Эти трое ответили не сразу, первое время они были заняты удивлением: уставились на мальчика. Неужели опять тот проклятый ребёнок, который мозолил им глаза своим сиротством. Нет, он уже не ребёнок. Рослый, с угловатыми чертами лица. С добрыми глазами. Проклятье, да как вообще может быть, что он ещё жив?
– Никак это ты! – вырвалось наконец у Хеннинга. И разумеется, он имел в виду их обоих. Художника, который обезобразил их алтарную картину, и мальчика, который испортил каждому из них мир с самим собой.