Мартин задумался: может, в других местах где-то есть другие люди, похожие на этого мальчика, и не увидит ли он однажды те места, где есть жизнь, потому что здесь-то, в деревне, как ему казалось, была одна только смерть.
Деревня маленькая, и теперь Мартин куда ни шёл, везде натыкался на этого чужого мальчика, как будто тот его подстерегал; как будто им суждено было встретиться, следуя тем самым какому-то древнему закону.
У колодца этот балаганный мальчик бросил в воду ядовитые ягоды, выстрелил из рогатки в петуха и попал ему в шею. Петух свалился с плеча Мартина, а мальчишка засмеялся.
Дороги так развезло, что башмаки увязали в грязи, увязнувший падал на четвереньки, теряя равновесие, а с ним и всякое мужество.
Однажды утром вол увяз в грязи по брюхо и не смог выбраться. Время от времени кто-нибудь из детей, проходя мимо, кормил вола пучком сена.
Мартин тонул в грязи лишь по щиколотку, потому что он мало весил. Вот уже несколько дней на его одежде не было сухого клочка. Петух болел, и Мартин носил его под рубашкой.
И тут он снова встретил чужого мальчика. Тот сидел на каменной ограде и с отвращением смотрел на грязь. Завидев Мартина, он крикнул приказным тоном:
– Эй, ты! Поди сюда!
Мартину не хотелось, но он подошёл ближе.
– Перенеси меня! – потребовал мальчик.
– Это почему? – спросил Мартин.
– А то я промочу ноги, – объяснил тот.
Мартин сильно удивился, что у кого-то вообще есть выбор – промочить ноги или нет. Мартину даже в голову не пришло, что у него тоже есть возможность отказать мальчику. И он повернулся к нему спиной, подставив плечи, чтобы перенести его. Мальчик спрыгнул ему на закорки и крепко вцепился в него. Мартин пошатнулся: мальчишка был куда тяжелее, чем казался с виду; или это Мартин оказался слабее, чем ожидал от себя. Мальчишка вцепился в него железной хваткой. Мартин застонал. Неужто он водрузил себе на спину самого чёрта? А люди-то всегда считали нечистой силой его петуха – и только потому, что с виду был чёрный. А этот чужой мальчик ведь не иначе как ангел, потому что ангельского вида и поёт ангельским голосом.
Не впервые Мартин озадачился вопросом, откуда людям знать, как выглядят ангелы и какими голосами они поют. И однажды спросил об этом художника.
– Парень, – сказал художник. – За такие вопросы ты можешь угодить на костёр.
– Но ведь если ангелы – образы, сотканные из света, то они Божьи творения и являют собой только любовь? – допытывался Мартин, уверенный, что художнику можно задавать такие вопросы. Он вообще был единственным, с кем Мартин мог говорить.
– Это образ любви. А разве у тебя нет своего образа любви?
Мартин не понял.
– Мать, например? – подсказал художник. Мальчик не выказал никакой реакции. – Братья-сёстры?
Но воспоминания о братьях и сёстрах он затаил глубоко в себе, спрятал под замок, чтобы невзначай не вспомнить о топоре, который отец всаживал в малышей.
Художник жевал кусок хлеба, пока Мартин искал в своих мыслях какой-нибудь ангельский образ.
– Франци, – тихо сказал он наконец.
Художник улыбнулся, взял лоскут старого холста и несколькими штрихами изобразил на нём сияющие черты лица Мартина. Этот лоскут он ещё долго будет носить при себе. Даже тогда, когда перестанет странствовать вместе с Мартином. Даже тогда он, глядя на эту холстинку, будет думать, что это его лучший рисунок и что никогда ни раньше, ни потом перед ним не стояло дитя человеческое в такой чистоте и непорочности. И он носил его в карманах своих дырявых штанов, пока его самого не унесла чума и пока он не разложился вместе с другими. Разложился и кусок холста, личинки высосали его нити и превратились после этого в такой вид бабочек, какого доселе никто не видел и какой после них уже не повторился. И когда спустя многие годы в картинной галерее была выставлена картина художника, изображающая мальчика с его петухом, всего в нескольких метрах от этой картины, в историческом музее на витрине с бабочками была пришпилена рядом с такими же мёртвыми сородичами по виду такая вот бабочка, отведавшая искусства, вскормленная им и знавшая про мальчика.
– Да, – согласился художник, даже не предвидевший всё это, иначе бы он давно бросил это занятие, непосильное человеку. – Франци хороша. Отныне все твои ангелы будут походить на Франци.
Такой ответ не устроил Мартина. Но ему нравилось, что художник придал Матери Божьей на алтарной росписи черты лица Франци. Чёткий подбородок, вздёрнутый нос и полные губы. Мартин сказал, что такие черты не подходят для Девы Марии. Но художник засмеялся и ответил, что эта деревня не заслуживает ничего другого; пусть им останется алтарная роспись, которая будет бесить их до конца дней.
– За что им такое? – спросил Мартин.
– За тебя, – сказал художник. Его собственные ангелы давно уже все носили черты лица Мартина.
Он мрачно выдавил на палитру краски и быстро заполнил пустые места алтарной росписи гогочущими демонами, бедолагами и самодовольными зеваками.
Обо всём этом Мартин думал, пока нёс на закорках балаганного мальчишку по дорожной грязи. Тот вдавил ему пятки в рёбра так, что они хрустнули. Петух беспокойно вертелся под рубахой Мартина.
Теперь Мартин погружался в грязь уже по колено. Мальчишка был тяжёлый как свинец. Он вцеплялся в волосы Мартина и ёрзал у него на спине. А сам при этом вопил, плевался и пел. Мартин стонал под его гнётом.
А дорога уже давно перестала быть дорогой, она превратилась в болото. Внезапно Мартин оступился, ухнул в яму, его безумный седок в испуге отцепился и шлёпнулся в грязь, которая тут же залепила ему рот, мальчишка захлебнулся. И утонул.
Мартин растерянно сидел в грязи и смотрел на то место, где жижа сомкнулась над головой мальчишки. Он мог бы теперь просто уйти, и никто бы его ни о чём не спросил. А если бы кто и спросил, никто бы ему не поверил.
Но Мартин принялся искать. Он шарил руками в жидкой грязи, наткнулся на что-то твёрдое. Должно быть, голова мальчишки, и он с силой потянул её вверх. Но там что-то податливо оторвалось, чавкнуло, и голова легко выскочила на поверхность жижи.
«Боже правый, – пронеслось в мыслях у Мартина, – я оторвал ему голову».
Но нет, теперь он увидел, что держит в руках голый череп. Кости без плоти, забитые грязью глазницы, выпирающие вперёд зубы.
«Э, да я тебя знаю», – подумал Мартин. Он поморгал, опомнился и снова погрузил руки в жижу в поисках нахала. На сей раз зацепил его, вытащил, сам опрокинулся вместе с ним навзничь, потом принялся выгребать слякоть у него изо рта и выдавливать её из ноздрей. И наконец тот сделал судорожный вдох, тут же принялся скулить, но Мартин больше не интересовался этим мелким демоном. Он оставил его сидеть в грязи, прихватил с собой череп и ушёл, странным образом злорадствуя, пока тот продолжал вопить. У Мартина было такое чувство, будто он держит в руках часть своего будущего. Хотя он не мог бы сказать, откуда бралось это чувство.
8
Держа под мышкой череп, Мартин ступил в харчевню постоялого двора. Завсегдатаи – Хеннинг, Зайдель и Заттлер – хотя и не испугались при виде мёртвой головы, но сам момент в целом сочли неудобным. Недовольно выслушали Мартина.
В конце концов Зайдель полил на череп воды и слегка его обтёр. Зубы торчали вперёд, как клыки дикого кабана. Зайдель посветил фонарём в пустые глазницы.
– Кого ты там ищешь? – спросил Хеннинг. – Никак свою старуху?
Как было известно, жена от Зайделя когда-то сбежала. Она сошла с ума от тяжёлой работы и от побоев свекрови. И просто побежала куда глаза глядят. Среди бела дня. Воздела руки к небу и галопом понеслась по полю прочь, не разбирая дороги. Да так и не остановилась. Никто не мог её догнать. Так до конца и видели её бегущей, пока она не скрылась за горизонтом.
Зайдель не любил намёков на его несложившийся брак. Он пригрозил отобрать шнапс, который выставил для остальных, и шутки сразу прекратились.
Но из-за черепа мужчинам было всё-таки не по себе. Что теперь с ним делать? То ли похоронить этот череп, но можно ли это вообще? Не противоречит ли это христианскому обычаю – предавать земле голову без причитающегося ей тела? И что тут вообще важнее – голова или тело? Мартину было непонятно, почему мужчины пустились в рассуждения на эту тему. Кажется, для них важнее всего было как раз поговорить об этом, и взгляд Мартина уже обратился к стойке, за которой обычно стояла Франци, вытирала вымытые стаканы и целый божий день вынуждена была выслушивать рассказы местных стариков, у которых воняло из воротников нестираных рубах и из таких же штанов.
У Франци разум прозрачнее весеннего ручья, думает Мартин. И при этом она обречена прокисать в обществе стариков, которые рассказывают ей свою жизнь час за часом, тогда как сама Франци лишена даже шанса познакомиться с собственной жизнью. Долго это не может продлиться, иначе все её надежды перегорят и заглохнут под гнётом тупой болтовни. Ведь мужчины знают, им осталось недолго, придёт и их черёд повеситься на коньке крыши, чтобы больше не обременять собой семью. А если не смогут на это решиться за нехваткой мужества, то будут до конца лежать в собственных экскрементах. Привязанные к постели верёвками, потому что семье надо и на поле, и на мельницу, и с лежачими стариками поступали так же, как с малыми детьми, когда родители уходили на полевые работы: привязывали.
Хеннинг, Зайдель и Заттлер всё ещё обсуждали, надо или нет похоронить череп, когда даже не знаешь, чей это череп вообще.
– Ну почему «не знаешь», это же известно чей череп, – сказал Мартин.
Мужчины нахмурили лбы. Всем, конечно, любопытно, что там опять этот мальчишка знает или воображает, что знает. Только никто не хочет сознаваться.
– Зубы, – подсказывает Мартин. – Разве это не зубы старого Уле-Бродяги?
Не могли же они перекочевать в череп кого-то другого, думает он себе, но вслух не говорит: он уже давно заметил, что за каждую шуточку немедленно следует затрещина.