Тут художник благодушно посмеивался, потому что давно замечал: мальчик ревнив. Хочет владеть художником единолично, распоряжаться им и держать под контролем. Это было трогательно.
Они спрашивали у людей, где найти Глорию. Это она позволяла рисовать себя голой. И нашли. В домике на заднем дворе у своего заказчика художник обустроил себе настоящую мастерскую. По утрам Мартин выкладывал для него в аккуратный ряд кисти и краски, листы бумаги и угольные карандаши. Потом они подолгу ждали натурщицу. И когда Глория наконец приходила, всё помещение сразу наполнялось её красотой и криком её младенца, которого она таскала на бедре.
Младенец вцеплялся кулачками в волосы Глории, такие кудрявые, каких Мартин ещё никогда не видел. Глория благоухала оглушительно и непривычно. Художник радовался и смущённо скрёб у себя в голове. Он любил красивых женщин и почитал их. В присутствии Глории он сразу становился очень вежливым и предупредительным. Но Глория была недоверчива и держалась очень осторожно. В первый же день она с подозрением оглядела Мартина с его петухом. Мальчик не понимал, как истолковать выражение её лица. При этом он не знал, что сам ведёт себя точно так же. Никто не мог читать у Мартина по глазам, по его дружелюбному, мягкому взгляду.
Пока художник и Глория разговаривали, малыш набивал себе в рот кудри матери и жевал их. Художник отсчитал деньги в протянутую ладонь Глории. И деньги исчезли в кармане её юбки. После этого она посадила младенца на пол, и тот пошатывался там, взмахивая ручками, да ещё и принялся плакать. Глория выскользнула из своего платья, подняла младенца и приложила его к груди. Художник мгновенно начал её рисовать. Младенец сосёт, причмокивая, этот звук нагоняет на Мартина странное довольство, и его клонит в сон.
Идёт дождь, но им нет никакого дела до дождя. У них есть крыша над головой. У них есть работа и еда. Петух дремлет на коленях у Мартина, Глория мурлычет колыбельную для младенца, угольный карандаш шуршит по листу бумаги. Мальчик чувствует свою полную защищённость.
Молодая женщина стала приходить к ним каждый день. Всё чаще она доверяла младенца Мартину, который осторожно держал малыша и давал ему играть своими пальцами и ладонями. Иногда младенец тянулся к петуху и вцеплялся ему в перья. И тогда Мартину приходилось разжимать его пальчики один за другим, а петух тихонько ворчал и ругался.
Когда Глория выгибалась в соблазнительных позах, потому что ведь у художника было такое задание, его следовало выполнять, то Мартин смущался и опускал взгляд, чтобы не повредить только что обретённому драгоценному чувству защищённости.
Художник же умеет отделять одно от другого. И хотя он обычно не упускал случая высказаться о женских прелестях, Глория не проронила ни слова в ответ на его намёки. Он к ней не прикасался. Даже для того, чтобы поправить её позу. Никогда его взгляд не задерживался на её теле похотливо. Он воспринимал её лишь как необходимую составную часть его работы.
Было заметно, что она это ценит. Ведь в это же время Глория поступала в распоряжение и других художников. Ей приходилось содержать своего румяного, пышущего здоровьем ребёнка. Когда Глории требовался перерыв, художник рисовал упитанного младенца, который то и дело посягал на петуха и с визгом ползал за птицей. Все посмеивались, глядя, как ребёнок гоняется за петухом. И как мрачно петух вышагивает, отступая от опасности. Мартин смеялся до слёз над этой картиной. И удивлялся. Такого он никогда не видел.
Но однажды Глория не пришла. Они ждали. На улице лил дождь, освещение было слабое, и художник заранее приготовил свечи. Но день миновал, а Глория так и не появилась. Ночью Мартин лежал без сна и беспокоился. Но и на другой день Глория не пришла в обусловленный час. Они напрасно прождали половину дня, и Мартин отправился на её поиски. Уж не заболела ли она? Или, возможно, её ребёнок? Но Мартин уже предчувствовал: случилось что-то нехорошее.
Улицы полнились вонью. Мартину приходилось прикрывать рукавом рот и нос. Он всюду спрашивал про Глорию, но все только пожимали плечами, пока мальчик не очутился неожиданно в самой гуще беды.
– Да это же бастард художника! – неожиданно крикнула какая-то старуха. – Вот он.
И его схватили. Взволнованная толпа стареющих шлюх с железной хваткой. Мальчишки ненамного старше его самого раздавали ему затрещины и пинки. Мартин только отряхивался, и тут что-то острое попало ему в бровь. По виску потекла кровь, и петух заметался у него под рубахой, как моряк в штормовую качку. Мартина волокли по грязи в какой-то тёмный переулок.
Мартин не отбивался, перевес сил был слишком велик, и ему оставалось только подчиниться. Сердце у него колотилось, но не от страха за себя, а от дурного предчувствия, что вся эта драка затеяна из-за Глории.
Потом толпа, волокущая его, втиснулась в какой-то узкий проход. У них не получалось продвинуться вперёд, потому что никто не готов был отцепиться от Мартина, но все вместе они в проход не помещались.
Наконец некоторых соскоблило тесными стенками, и они с руганью отстали. Узкая лестница наверх. Он почти не чувствовал ступеней под ногами, так сильно подталкивала его в спину старуха – с такими же дикими кудрями, как у Глории; должно быть, её мать, подумал он. А вот и комната. До него не сразу дошло то, что он увидел.
Кровать, у которой ближние стояли на коленях. В комнате было душно и жарко. Горели ничем не защищённые свечи. Мартин тотчас услышал лепет младенца. Заметив Мартина, малыш радостно засмеялся и протянул к нему ручки. Какая-то девочка ревниво подхватила малыша на руки и отвернула его от Мартина.
На кровати, к которой его подталкивали в спину, лежала Глория. Мартин узнал её по платью и по кудрям, но лицо её было неузнаваемо. Правую щёку обезобразил распахнутый разрез, который пламенел краснотой от виска до подбородка. Глаз над раной заплыл, губы кровоточили. Глория повернула голову. У неё был жар, она обливалась потом. Старуха трясла её за плечо и требовательно кричала, не этот ли мальчишка её порезал. Глория открыла здоровый глаз, но взгляд её тотчас затуманился и снова уплыл в бредовые видения лихорадки. Может, она и успела схватить смутные очертания Мартина, а может, и нет.
– Нет, – сказал Мартин. – Это был не я.
– Тогда, значит, твой отец! – крикнула старая ему в ухо.
Мартин помотал головой.
– Как будто он скажет вам правду! Как бы не так! – выкрикнул кто-то. Люди расступились, и Мартин увидел человека, сидящего у окна.
Мартин узнал в нём того мужчину, который однажды встречался им в городе и был с ними очень неприветлив. Тоже художник. Это он тогда и посоветовал им Глорию. Сам её уже рисовал.
Мужчина оскалился:
– Но когда я нашёл Глорию, Богом клянусь, она назвала мне ваши имена.
Он казался совершенно спокойным и даже довольным. Мартин почувствовал к нему недоверие уже в ту их первую встречу.
– Лучше бы вы её убили, – шипела старуха. – Она же теперь изуродована. Ей даже проституткой не заработать. Ты это видел, бастард? Присмотрись, что ты наделал!
Старуха ударила Мартина по рёбрам и пригнула его голову вниз. Он присмотрелся. Увидел глубокий разрез на лице мечущейся в бреду Глории, края разреза разошлись далеко в стороны. Сейчас бы ему зарисовать этот зияющий развал мяса, но ведь об этом не попросишь. При этом разрез прямо-таки образцово соответствует размашисто и яростно нанесённому удару длинного и тонкого кинжала. Мартин сразу вспомнил такую же в точности рану, какую он зарисовывал раньше, те листки у него сохранились, но сравнивать не было надобности, он запомнил наизусть. Глубокий разрез. Чёткие края. Настолько глубокий, что сама по себе рана уже никогда не срастётся. Но не настолько глубокий, чтобы прорезать мышцы насквозь. Глория сможет впредь есть и говорить при условии, если рана не воспалится.
Мартин смотрел и уже больше не слышал старуху. А эти ругающиеся, плюющиеся, теснящиеся здесь – кто они все? Мужчина у окна всё-таки имел при себе рисовальные принадлежности и нанёс на лист несколько штрихов. Возможно, делал зарисовку скорбной сцены. Толпы у смертного одра. Он шуршал углём по бумаге, а Мартин смотрел, и ему казалось, что в комнате есть только этот мужчина на стуле, а сам он имеет задание что-то увидеть. Что-то очень простое и важное. И вскоре он видит это. Мужчина держит уголь в левой руке. А рана, высокий разрез на лице Глории, нанесённый с силой и яростью, тянется сверху вниз по её правой щеке. Эту рану мог нанести только человек, кто всё берёт, всё держит и всё делает левой рукой.
Значит, он. А не художник Мартина, который всегда держит кисть правой рукой. Петух заворочался под рубашкой Мартина, и мальчик ясно представил себе, как человек-левша поскандалил с Глорией, единственным светлым образом в этой поганой сточной канаве. А ведь она была неприкосновенна, потому что здешние проститутки, последние мерзавцы и бедняки не простят, убьют за то, что отняли у них самое красивое, что они когда-либо видели. Эту драгоценность.
Мартин всё понял. Как хитро поступил этот художник-левша, что не стал утаивать своё злодеяние, а наоборот, тут же стал звать на помощь. Как только он ударил Глорию, поранил и чуть не удушил, он тут же, дрожа, отпустил её. Сознание вернулось в его пылающую голову. Сразу возникла мысль: свалить вину на кого-то другого. Встань посреди беды – и окажешься в ней невидимым. Здесь, прямо подле Глории, среди ругающихся старух, посреди их гнева и ярости. Теперь Мартин догадался, что преступнику находиться здесь безопаснее всего.
– У него есть нож, – сказал Мартин старухе, которая крепко в него вцепилась и, разумеется, не захотела бы его выслушать и понять. – Должно быть, он-то её и порезал, – спокойно продолжал он.
Старуха не слушала.
– У него есть при себе длинный тонкий нож, он носит его в левом кармане, – сказал Мартин.
Постепенно до старухи стало доходить. И остальные тоже притихли, раскрыв рты, и начали вникать в слова мальчика.
– На этом ноже ещё должна оставаться кровь. Он мог её лишь наскоро обтереть.