Кто-то приблизился к мужчине, а тот встал, нервно откашливаясь, и принялся расталкивать людей, окруживших его плотным кольцом. Но к нему уже потянулись руки, тотчас нащупали нож у него в кармане. Мужчина покрылся испариной страха, но нож оказался чистым.
– Я не вижу следов крови, – сказала старуха.
– Ничего, мухи её найдут, – ответил Мартин со знанием дела.
– Мухи-то здесь всюду, какая им разница, – огрызнулась старуха.
– Кого вы вообще слушаете? – возмутился левша и снова попытался уйти.
Началась короткая схватка. Его затолкали в угол комнаты. Глория простонала во сне. Младенец захлопал в ладоши, и все посмотрели на Мартина. Да, почему они его слушают? Почему мальчишка пробудил в них такое любопытство? Чего с ним церемониться? Почему они просто не свернут шею ему и его петуху? И разве, в конечном счёте, не всё равно, кто изуродовал Глорию, ведь если её красота невозвратно разрушена, какой толк в законах? Все те немногие законы, что ещё действовали в этих забытых Богом переулках, потеряли силу. Только её красота приносила утешение. Нельзя было допустить, чтобы она покинула квартал, иначе не останется уже никакой надежды.
А старуха в это время вспомнила того молодого человека, отца младенца; ведь он просил руки Глории. Он был из другого квартала. Благополучный, красивый и мужественный. Он хотел жениться на Глории и забрать её отсюда. А старуха не соглашалась отдавать дочь, ведь Глория была единственным источником дохода. Она приносила достаточно для всех. С её уходом старуха лишилась бы всяких средств. И она отказала влюблённому, но тот приходил снова и снова и в конце концов вполне миролюбиво сказал, что возьмёт Глорию и без благословения упрямой старухи, чтобы дать ей и ребёнку, который к тому времени уже округлил живот Глории, красивую, а главное – лучшую жизнь. Без старухи. Без сточной канавы.
Тогда-то старуха и убила его. Набросилась на него с большими ножницами, истыкала всего, не могла остановиться. Он был ошеломлён. Так и умер в изумлении. Ни разу даже не вскрикнул.
После этого она позвала людей, которые не имеют особых убеждений, и поручила им за небольшую плату прикопать его. И потом мухи ещё несколько дней кружили над её ножницами. Поэтому старуха знала, что мальчишка, может быть, прав, когда речь зашла о ноже художника.
Глория тогда целый год напрасно ждала своего молодого человека и не могла понять, почему он не приходит, хотя старуха изо дня в день терпеливо объясняла ей, каковы они, эти мужчины. И втолковывала, что никто не вызволит её из нищеты. Родилась она в бедности, в бедности же и умрёт, раз уж она оказалась такой дурой, что позволила сделать себе ребёнка. Скольких усилий ей стоило образумить Глорию, а теперь вот что. Все труды оказались напрасными.
Мартин спросил, есть ли ещё у кого из присутствующих ножи. Никто не пошевелился, пока старуха не повторила вопрос со злобным шипением. Тогда они достали свои – у кого купленные, у кого краденые, унаследованные или найденные – ножи. Истончившиеся от заточки лезвия. Некоторые с художественными засечками на рукояти.
Они выложили их в ряд на полу и нож художника положили среди них. Сделали это и отступили. Покашливали, шаркали ногами и ждали под наблюдением старухи. Мух, которые постоянно садились на рану Глории, желая отложить туда яйца, отгоняли, маша руками, но они тут же возвращались назад. Но теперь, отогнанные, они нерешительно покружили над ложем раненой и в конце концов отдалились и жужжали в тесной комнате, пока не учуяли лежащие на полу клинки. И сразу облюбовали из всех один нож художника. Уселись на него, а все остальные лезвия оставались пустыми.
Тут, конечно, преступнику оставалось только бежать, но его не пустили ни к двери, ни к окну. Велик был гнев, обрушенный на него, и его нож вернули ему многократно. Мартин не смотрел туда. Он видел только Глорию, и сердце его было полно жалости.
Когда дело завершилось, Мартину дали уйти. Старуха только бессильно пыхтела. Он, спотыкаясь, сбежал по лестнице и толкнул дверь наружу. Весь обратный путь он проделал бегом, не останавливаясь, а когда наконец добрался до дома, то упал на грудь своему художнику и безутешно всхлипывал.
Художник хлопал его по спине и бормотал что-то утешительное, а сам был рад уже тому, что мальчик вернулся. Но Мартин плакал не оттого, что натерпелся страху за себя. Он плакал по Глории и по тому, что покой и благоустроенность мастерской теперь были невозвратно утрачены. Мартин рассказывал, а художник всё слушал. Потом он очень долго растирал себе лицо, как будто отмывал его, а после этого принялся собирать свои пожитки.
– Лучше нам отсюда уйти, – сказал он. – То, что ты умный, это, пожалуй, увидит каждый, но не каждому это понравится.
– Но как же картина, – сказал Мартин.
– Да разве же это картина, – горько усмехнулся художник. – Это мазня, за которую получаешь деньги.
Мартин понял и поначалу не хотел даже взглянуть на предполагавшуюся картину. Ведь на ней была изображена Глория. А видеть её целой и невредимой, в полноте совершенства – это больно напомнило бы ему об утраченном блаженстве устроенности.
Пока художник вытирал кисти и укладывал краски, Мартин зарисовал по памяти рану Глории, а рядом нож, чтобы ничего не забыть. Но как бы он мог вообще забыть такое?
12
Становилось теплее, и художник рисовал всё, что попадалось ему на глаза. Насекомых, растения. Деревья в цвету, лепестки, опадающие на землю как снег. Художник сидел на камне и просил Мартина приносить ему первых жуков, которых очень точно зарисовывал перед тем, как скормить петуху.
Мартин был при этом не очень внимателен. Уже несколько дней его одолевали беспокойство и тревога. Весна даже в своём расцвете таила будущую смерть. Всюду были видны её предвестники. Раздавленные гусеницы. Голубоватые по краям, с тонкой щетинкой, из-под которой вываливалось нутро. Паучьи гнёзда, откуда разбегались по сухим прошлогодним листьям тысячи крохотных потомков. Кровь в его собственной моче. А однажды они наткнулись на дохлую лису, из ноздрей которой выползали мухи, а в разверстом брюхе копошились черви.
Теперь Мартин снова неотступно думал о том всаднике. Обыскивал взглядом горизонт: не скачет ли где на чёрном коне рыцарь в чёрном плаще.
Художник тем временем выкапывал на опушках леса съедобные корешки и засохшие грибы. А Мартин продолжал щуриться на пространные холмы. За каждой тенью он высматривал движение. То ли в надежде, то ли в страхе. Сердце его беспрестанно сжималось.
– Он где-то здесь, – нашёптывал он петуху.
– О ком ты там всё бормочешь? – спрашивал художник, чьё лицо покраснело от многих наклонов к земле. – Или вернее было бы спросить: с кем ты там переговариваешься?
«А художник не дурак», – подумал Мартин. И ответил ему на первый вопрос:
– Я про чёрного всадника.
Художник что-то бурчал, ковыряясь в коре деревьев и в лесному мху.
– Разве ты не слышал эту историю? – спросил Мартин.
– Слышал. А как же.
– А я его видел.
– Так уж прямо и его.
– Да. Его коня. Я гнался за ним. Он унёс девочку.
– Из твоей деревни?
– С тех пор я его всюду ищу.
Художник выпрямился и потянулся так, что даже хрустнули его позвонки.
– Мальчик, – сказал он наконец. – Никакого чёрного всадника нет.
– Но я его видел своими глазами.
– Но это не один какой-то всадник. Не единственный.
Мартин не нашёл что сказать. Он то размыкал губы, то смыкал, но не решался попросить объяснений.
– Давно ли ты знаешь историю про чёрного рыцаря? – спросил художник.
Мартин задумался. Всю свою жизнь.
– И задолго до тебя её знали и рассказывали. И почти всюду, где я бывал, кто-нибудь мне обязательно её рассказывал. Я даже написал одну картину с таким рыцарем. Это не какой-то один человек. Их много.
Мартин поморгал и сказал:
– А если их много, то должен быть кто-то, для кого они это делают.
Художник ткнул в него пальцем, перепачканным в земле:
– Это что-то вроде тайного заговора.
– Это как-то облегчает поиск? – спросил Мартин.
– Я, по крайней мере, не стал бы искать там, где все уже знают эту историю.
Мартин растерянно уставился на художника. Понимание проникло ему в грудь и почти целиком её заполнило.
– Искать надо там, где они ещё не украли детей. Где про них не знают. Только там они не привлекают к себе внимания.
Художник ухмыльнулся. И поднял кривой корешок, разглядывая его на свету.
– Да-да. Этот годится. И вот этот. – Он бросил Мартину корешок поменьше. – Съедобный.
Мартин повертел корешок в руке. Тот был похож на птицу. Найти чёрного рыцаря. Найти рыцарей. Обнаружить, кто их посылал.
– Ешь, – сказал художник. – Мы живём и едим, странствуем и ищем. И порой находим. Сегодня поедим, а завтра отправимся дальше.
Мартин с благодарностью кивнул. Он медленно жевал корешок. Постепенно успокаивался и вспоминал об умерших в своей деревне. Как некоторые отравлялись корешками. Корчились в муках с пеной, исходящей из желудка. Это называлось «идиотической смертью». Смерти бывают самые разные: упасть с лестницы и сломать себе шею. Поскользнуться в хлеву и угодить под копыта метнувшихся в испуге животных. Колоть дрова, промахнуться по колоде и разрубить себе ногу так, что кровь бьёт по всему двору фонтаном. Или вот так отравиться.
Наряду с такими смертями бывает ещё «напрасная смерть», при которой все только вздыхают. Когда умирает ребёнок. Или кто-то проломит череп жене уже через год брака. Или кто-нибудь в тумане сорвётся с обрыва.
Но нет, поправляет себя Мартин. Тогда деревенские говорят «проклятая» или «зловещая смерть». Такой смерти всегда предшествует знамение. Призрачный образ в тумане. Грудной младенец, парящий над своей колыбелью. Окровавленные лягушки. И Лизл, конечно, которая бьётся в припадке падучей и во время судорог так разжёвывает себе язык, что у неё потом невозможно понять ни слова.
«Проклятую смерть» Мартин никогда не понимал. Он ведь не верил в духов и в колдуний. И знал наверняка, что с обрыва человек срывается потому, что пьяный. И замечал, что о припадке Лизл говорили в то же время, когда её пасынок ходил по деревне в исключительно хорошем настроении и хвастался, что провёл хорошую ночку. Ничто не ускользало от чуткого внимания Мартина. Но известно ему было и то, что у всех этих Глорий и Лизл, Мартинов и пропавших детей не было никого, кто мог бы за них постоять. И если посмотреть на мёртвых, там то же самое. Лежат они в гробах со своими собранными по частям обрубками и ничего не могут рассказать.