Скворцов хотел все делать сам.
Он сам хотел вырезать все детали механизма из стали, доводить их до блеска на шлифовальных кругах, вымерять штангенциркулем, закалять в огне, первым выкупать в масле, первым собрать и, заложив ленту, нажав гашетку, первым услышать голос своего детища.
Мгновение, когда из стали была вырезана первая деталь будущего пулемета, — это неповторимое мгновение не было отмечено ничем.
Мастер Аниканов, не обращая внимания на изобретателя, заложив в станок кусок металла, искоса, через плечо, поглядывая на рабочий чертеж, включил ток; острый резец, облизывая болванку, выбросил первую голубоватую сияющую ленту.
За соседним станком примостился Скворцов. Он не покинул станок на время обеденного перерыва, и, когда гудок провозгласил окончание работы, Скворцов не мог оторваться от него. Уборщицы с сердитыми лицами возили возле его ног мокрыми тряпками, в цехе было безлюдно и темно, а Скворцов, склонившись над резцами, потеряв чувство времени и места, зачарованно следил, как видимые когда-то только мысленным взором очертания механизма приобретали форму, вес, твердость.
Каким-то обостренным чувством Скворцов научился различать малейший подозрительный скрежет металла, доносящийся именно с того станка, за которым изготовлялись детали его пулемета. И он бросался в противоположный конец цеха, чтобы узнать причину этого скрежета. Видя озабоченное лицо токаря, который обтачивал части его машины, Скворцов терзался подозрением, что у этого человека дома какие-нибудь неприятности и он не будет работать с нужной тщательностью. Скворцов настойчиво выспрашивал токаря о причине плохого настроения, готовый всем, чем можно, помочь ему.
А сколько было мук с металлом! С почти болезненной подозрительностью Скворцов относился к каждому винтику; соскабливая тончайшую стружку, бежал в лабораторию и там испытывал здоровье металла, его породистость, силу его и свойства.
В эти дни для Скворцова все сосредоточилось в машине. И когда в его присутствии говорили о чем-нибудь постороннем, не относящемся к работе, он смотрел на людей изумленными глазами, не в силах постичь смысл их слов.
— Так нельзя, Борис Гаврилович, — говорил механик Батов, — ты же совсем израсходуешься, береги силы!
— За меня не беспокойтесь, — коротко бросал Скворцов и мчался в кладовую добывать с бою лучшие резцы, которые кладовщик, скопидомничая, выдавал с неохотой.
И наконец все детали были изготовлены. Они лежали, новенькие, аккуратные, синевато поблескивая на чистом ложе верстака.
Механик Батов и Скворцов приступили к сборке.
Сборка происходила в тишине, в той многозначительной тишине, которая бывает лишь в операционной.
Сухощавая, стройная машина стояла на станке.
Бережно и торжественно машину отнесли в тир. Скворцов встал перед ней на колени и вдернул ленту. Потом, взявшись за ручки, оглянулся на своих товарищей. Те молча кивнули головами. Скворцов нажал спуск.
Прозвучал одинокий выстрел — и все. Больше ни единого выстрела, хотя изобретатель изо всей силы вжимал палец в холодное железо спуска.
Пулемет молчал.
Скворцов поднялся с колен, движением руки стряхнул пыль с брюк и тоскливо и виновато посмотрел на Батова.
Батов, спокойно выдерживая этот взгляд, сказал просто:
— Что-то не так подогнали, нужно посмотреть.
И пулемет, снова расчлененный, лежал на досках грудой мертвой стали.
И снова расчеты, и снова цех. И снова новые и новые груды деталей…
Началась весна. Ветер, прилетавший из-за леса, приносил теплые и терпкие запахи. Снег бурно таял.
Подпочвенная вода проникла сквозь стены старого подземного тира и затопила его. Новый роскошный тир, сияющий бетонным цоколем, еще не был готов.
Скворцов вместе с механиком сколотил из досок плот и на этом плоту, плавающем в черных водах подземного тира, установил свой пулемет. В тире должны были проходить длительные испытания эталона.
С первых же выстрелов в тире разлетелись от детонации лампочки, с хлюпаньем попадали в воду осколки стекла. Заплесневевший потолок находился так близко над головами людей, что им приходилось передвигаться на своем хлипком плоту в полусогнутом состоянии.
В густой темноте, непроницаемо черной, словно заключенные в гигантский слиток угля, Скворцов и механик ощупью заряжали машину. Холодная, скользкая сырость пронизывала насквозь. Зябнущие руки отогревали в перерывы о горячий ствол пулемета.
Пулемет работал так.
При медленном темпе из его ствола вылетало пульсирующее красное пламя. Темп ускорялся, и из ствола, как из дула паяльной лампы, вырастал почти неподвижный голубой усеченный конус фосфорического цвета.
Пулемет ревел на одной ноте; этот звук не был похож ни на какой другой; такой звук мог издавать только гигантский мотор, работающий на сверхскоростных оборотах, но не огнестрельное оружие.
Но пулемет неожиданно давился и смолкал то посредине, то в начале или в конце очередей, так и не дожевав ленту.
Зажигали свечу, разбирали машину, тщательно запоминали, в каком положении заело детали механизма.
Удушливый угар горячим дурманом проникал в легкие, и голову начинало сводить судорожной болью. От холодной сырости ломило суставы. Тяжелые капли мерно падали с потолка в черную воду, и казалось — это отсчитывало секунды само неумолимое время.
Как прошло лето, Скворцов не заметил. Даже в жару он ходил в валенках: очень болели от ревматизма ноги. Климат в затопленном, старом тире не менялся. С каждым новым днем в машине обнаруживалось все меньше недостатков, и тем придирчивее, тем основательнее и дольше продолжались ее испытания.
Перебрались в новый тир — теплый, просторный, с отличной вентиляцией, оборудованный всевозможной измерительной аппаратурой. Здесь уже можно было не надевать полушубка и шапки, и для Скворцова началась весна, хотя на улице была уже осень.
Горячее, еще не остывшее солнце висело над лесом, окрашенным в яркие горячие осенние цвета.
В один из выходных дней Николай, сын Федора Васильевича, пригласил Скворцова прогуляться с ним за город.
Скворцов вначале и слышать не хотел. Худой, с провалившимися глазами, с темными, въевшимися в кожу пятнами от пороховой копоти, он не мог похвастаться свежестью своего вида.
Истратить целый день на глупую прогулку — нет, никогда!
Николай, унаследовавший от своего отца горячий талант изобретателя, понимая неистовую душу оружейников, пустился на хитрость:
— Да я тебя, Борис, в часть хочу сводить. Тут от нас недалеко. Зайдем на полигон, с людьми поговорим.
И Скворцов согласился.
За городом было чудесно.
Борис как будто все увидел впервые: глядя на соседний лесок, он даже заметил, как молодые деревца вежливо раскланялись с пролетевшим мимо ветром, а холодные, как лягушки, лужи — не любят ветра, они любят тень и тишину — поморщились, когда пролетел ветер.
Увидев, что Скворцов улыбается, Николай спросил удивленно:
— Ты что?
— Так, — ответил Борис, — хорошо очень!
Через час они прошли в расположение части. Николая все здесь отлично знали и встретили радушно.
На полигоне постреляли в цель из винтовок, но красноармейцы из снайперской команды оказались куда искуснее.
Тогда Николай обидчиво предложил:
— Вы из пулемета в фитиль зажженной свечи попасть сможете?
Красноармейцы заинтересовались, добыли огарок, зажгли его и поставили в пустой будке, чтобы пламя не задул ветер, а дверь оставили открытой.
Стали стрелять. Конечно, никому не удалось попасть в пламя свечи и загасить его. Нашлись искусники, которые перебивали самую свечу. Но этого Николай засчитывать не хотел, утверждая, что нужно именно погасить свечу. И когда все стали говорить, что это невозможно сделать из пулемета с одного выстрела, Николай присел к машине и стал тщательно целиться. Скворцов увидел, что Николай незаметно вытащил из кармана патрон, принесенный из дому, и вогнал его в ленту пулемета. Скворцов недоумевал: зачем это ему нужно?
Грянул выстрел, пламя свечи, срезанное вихрем, погасло.
Все с восторгом окружили Николая, прося повторить номер. Но Николай, снисходительно улыбаясь, говорил:
— Хватит, хорошенького понемножку. Вот научитесь стрелять сначала, как мы, оружейники, а после снайперами называйтесь!
Николай уходил с полигона, как главнокомандующий уходит с парада, сопровождаемый свитой почтительных адъютантов.
Возвращались обратно ночью. Белая расплющенная луна торчала в небе. Листья на деревьях висели, как черные тряпочки, туман заполнил овраги.
Скворцов сказал:
— А я не знал, что ты так хорошо стреляешь.
Николай остановился, посмотрел на него и расхохотался.
— Хорошо? — переспросил он. — Да я боялся, что в дверь не попаду, а мне бы только в дверь попасть.
Вынув из кармана патрон, он протянул его Скворцову и объяснил:
— Видишь, пуля наискось просверлена. Воздух в канальце попадает, и такое завихрение образуется, что не только свеча, а целый костер погаснет, если на метр от него такая пуля пролетит.
Через неделю Скворцов с Николаем снова побывали в части. Придя на полигон, они увидели, что на месте будки лежит куча щепок. Очевидно, снайперы не могли примириться с преимуществом штатских, хотя бы и оружейников, и, продолжая опыты со свечой, разбили будку.
На этом прогулки кончились. Обильные снега засыпали город, началась стужа, метели, зато в новом тире было тепло, уютно, и работалось здесь необыкновенно хорошо.
СЛУЧАЙ НА ПОЛИГОНЕ
Всю зиму пулемет Скворцова стучал в новом тире. Каждое утро на рассвете уборщица сгребала в кучу гору стреляных теплых гильз и складывала их в ящик. А Скворцов с механиком шли в цех, где «дожимали» отдельные детали механизма.
Пулемет мужал и креп в своей беспрерывной огневой тяжелой работе.
Федор Васильевич частенько наведывался в тир, справляясь о «темпике». Он подолгу сидел, прислушиваясь к грозному реву машины. И однажды, когда машина работала особенно хорошо, а ключ от отделения блиндажа, где стоял темпомер, находился у механика, Федор Васильевич, не выдержав, снял пиджак. Он просунул свое тело в узкое отверстие амбразуры, исчез в нем. Через несколько секунд его голос, придавленный тяжестью броневых стен, прозвучал глухо, словно из подземелья: