Они испытывали в эти часы подлинное вдохновение. А вдохновение и счастье — разве это не одно и то же?
Огромное весовое количество металла, выходящее из ствола пулемета с безумной скоростью, с немыслимой температурой и под большим давлением, стирало стенки канала так, словно он каждый раз подвергался действию закаленного, алмазно-твердого сверла.
Но Скворцов и здесь быстро нашел решение. Его давно занимала проблема хромирования металлов. И он решил хромировать каналы стволов в своих машинах.
Сверхтвердая пленка металла предохраняла стволы от изнашивания, от ржавчины и быстрого окисления. И если в ствол пулемета Скворцова посмотреть, как в подзорную трубу, вы увидите канал, сверкающий каким-то необычайным светом, в котором каждая пылинка на стенке видна, как бактерия под микроскопом.
Это была еще одна победа.
И машина, приобретая с каждым разом все новые качества, становилась еще могущественнее, еще сильнее.
Но Скворцов, памятуя коварные свойства закона больших чисел, теперь сам предусмотрительно выискивал слабые места машины, чтобы закон этот не мог больше властвовать над его пулеметом, а пулемет в своей конструкции сам сделался бы законодателем новой теории автоматики скорострельности.
Так и случилось.
ЧКАЛОВ
Снег, сухой и колючий, как песок, вихрясь, мчался по бесконечному полю.
Ветер дул не переставая, пронизывая насквозь стужей. Казалось, что ты стоишь, погрузившись по горло в ледяную воду, движимую бешеным течением.
Красный самолет, с коротким туловищем и сильными, по-птичьи изогнутыми крыльями, стоял посреди поля, покачиваясь, словно переминаясь с ноги на ногу: это ветер толкал его.
Проваливаясь по пояс в снег, люди снаряжали машину к полету.
Мотор работал со стонущим ревом. Растворившись прозрачным нимбом, пропеллер нагнетал шквалистый воздушный поток; снег позади машины, подхваченный этим потоком, крутящимся смерчем уходил в степь и там опадал пылью.
На крыле машины, вцепившись в распорки, стоял Скворцов. Шла последняя проверка работы синхронизатора.
Грохочущий ураган ледяного пламенного воздуха хлестал твердыми струями. Тело уже не болело от этих ударов, оно оцепенело и стало пустым, и нужно было собрать все усилия воли, чтобы сделать самые простые движения. И когда последняя регулировка была закончена, Скворцов не спрыгнул с крыла, а просто свалился вниз.
Подошедший механик озабоченно зачерпнул горсть снега и стал оттирать им лицо Скворцова. Потом он вскарабкался на крыло и начал заряжать пулеметы. Но скрюченные холодом руки плохо слушались.
Раздался короткий одинокий выстрел, и пуля, оставляя в воздухе длинную ленту дыма, промчалась в поле.
Механик с бледным лицом спустился на землю и стал дуть на посиневшие пальцы, зажав под мышкой меховые рукавицы и виновато улыбаясь.
Дверца кабины открылась, показалась коренастая фигура летчика. Он быстро шагнул на крыло, нагнулся над люком и зарядил пулеметы. Сбросив газ, крикнул:
— Замерзли, сиротки?
— Замерзли, товарищ Чкалов, сил нет! — лязгая зубами, ответил механик.
— Борис Гаврилович, а вы бы в будку пошли, отогрелись, пока я кувыркаться буду.
— В будку? — усмехнулся Скворцов. — Ну нет, этого дня я, Валерий Павлович, очень долго ждал. Какая тут может быть будка!
Чкалов, пожав плечами, наклонился над приборами, поднял руку, дал газ. И машина, покачиваясь на сугробах, покатилась вперед, оставляя на снегу широкий след от своих лыж.
По этим следам пошли за машиной и люди, но идти им долго не пришлось: машина, все сильнее набирая скорость, вдруг перестав подпрыгивать, оторвалась от земли и круто вонзилась в небо.
Пулемет Скворцова сдавал последний государственный экзамен в воздухе. И Чкалов, непреклонный в своих жестких и высоких требованиях к машине, испытывал его.
Но этот день испытаний пришел не сразу.
Могущественная энергия, заключенная в пулемете, прежде так изматывавшая его самого, теперь грозила разрушением самолету.
Сила отдачи могла оторвать у самолета крылья, разбить вдребезги центроплан. Нужно было победить эту силу. И таким победителем явилось сложное амортизационное устройство, это оно гасило бешеные удары отдачи.
Было еще много работ, связанных с установкой пулемета на машину. Об этих работах, хотя и интересных, как говорят оружейники, «лучше всего помолчать».
Скворцову надоело брести в снегу, словно в сухом и зыбком болоте. Он сел и, подняв голову, стал смотреть вверх, где под сводом неба билась и кувыркалась машина», оснащенная его пулеметами.
Это был Чкалов. Блистательный каскад эволюций сменялся гневным рокотом мотора, когда летчик тряс машину и с жестокой силой бил ее о воздух. Пулеметные ленты, уложенные в ящиках спиралями, питательные рукава, сами пулеметы в эти мгновения испытывали на себе то, что испытывал бы любой предмет, попавшийся в лавину» несущуюся с грохотом со склона горы.
Это продолжалось бесконечно. И вдруг самолет, сделав крутой боевой разворот, на бреющем полете устремился к кромке леса, и от машины протянулись по воздуху зеленые, синие и розовые дымящиеся тропы трассирующих пуль. Чудовищно длинная очередь заглушила своим протяжным трепетным ревом рокот мотора. И еще не смолкло эхо грозного рева, как машина снова бросилась в небо и снова начала метаться, как бы оплетая самое себя петлями и бантами. Разгоняясь на полном газу, она ударялась изо всех сил о толщу твердого воздуха. Падала вниз спиной, как падает пловец, и только у самой поверхности земли, скользяще нырнув, снова вспархивала вверх и там вступала в рукопашную борьбу с незримой своей тенью.
И снова боевой разворот — и снова по направлению кромки леса протягивались цветные струи чудовищно длинных очередей огня.
И так это продолжалось очень долго, но ни разу, приближаясь к темнеющей кромке леса, машина не возвращалась оттуда, не выстлав воздух шелковыми лентами дымящихся трассирующих пуль.
Круглое солнечное пламя уже гасло за краем снежного поля. Небо потемнело и стало пятнистым от розовых облаков.
Сделав последний разворот, машина, как с крутой стеклянной горы, скатилась на поле аэродрома. Люди, ковыляя по снегу, бежали к ней.
Чкалов вышел из кабины. Движением плеч сбросил парашют, шагнул к Скворцову, взял его холодную руку своей рукой, широкой и теплой, и негромко сказал:
— Спасибо!
— За что? Это тебе спасибо, Валерий Павлович!
Чкалов положил тяжелую свою руку на плечо Скворцову и, идя с ним рядом, произнес с волнением:
— С твоими машинками мы теперь полные хозяева неба. Сквозь такую завесу огня ни одна машина не прорвется.
— А ты прорвешься? — спросил Скворцов.
— Я — другое дело! — гордо ответил Чкалов. Потом, спохватившись, добавил: — Ты счастливый, изобретатель! Открыватель! Народ тебя помнить будет.
— А ты не изобретатель?
— Я? — Чкалов серьезно, задумчиво посмотрел в небо, потом, подняв руку, показывая вверх, спросил: — Вот был я там — кое-что делал. А где след? Видишь — пусто, хотя бы пылинка осталась…
Медленно зажигались звезды. Ветер стих, и снег блестел, словно эмалированный.
В теплой будке, где собрались члены приемочной комиссии, Чкалов, отбрасывая падающую на лоб прядь волос, широко расставив локти, подписывал акты испытания.
Всю дорогу, пока ехали с аэродрома обратно в Москву, Чкалов молчал, и только когда уже появились огни города, похожие на гигантское созвездие, Валерий Павлович, притянув Скворцова к себе, прошептал:
— Борис Гаврилович! А ведь я тоже кое-что надумал!
Но что он надумал, сказать ему сейчас не удалось, так как машина уже остановилась у подъезда его дома.
ИСПЫТАТЕЛЬ
Всю неделю бушевал буран.
Семь дней бешеный белый ветер со свистом и гиканьем гонял по степи тучи. В сумеречном воздухе крутились клочья снежного пуха и перьев. И только твердые сосны в защитном одеянии, выстроившись повзводно у опушки березового леса, охраняли березки от бешеных ударов вьюги. Даже самые сильные толчки вьюги не могли нарушить сплоченного соснового строя, и, чуть покачнувшись, сосны тонко, насмешливо звенели. Наконец ветер занемог и обессилел; ворча, он зарылся в сугробы.
Пришел другой ветер — ветер юга.
И началась оттепель. Дороги и тропинки в лесу потемнели и набухли. А мокрый снег уже не был косматым и пышным — он лежал тощим пластом и таял.
Вокруг деревьев обнажилась земля, и деревья стояли, как в чашах, — мокрые, продрогшие.
Но внезапно тихо вновь прокралась стужа.
Снег окаменел, вода окаменела, и все стало неподвижным, стеклянным, хрупким, безмолвным.
На гладком льду реки появились перистые кустики кристаллов — они назывались «корабликами». А березки, обледеневшие, походили на хрустальные люстры.
Ставший сухим воздух прозрачно и широко распахнул небо. Стояла тишина, сверкающая, необыкновенная.
И вдруг с тихим шелестом спустилась нежная снежинка, за ней другая, третья.
В чистоте, в свежести рождались они. И земля сделалась красивой, мохнатой и пышной.
Весь полигон был занесен этим снегом, и снег под лучами утреннего холодного солнца переливался самоцветами.
На линии огня была протоптана в хрустящем, как яичная скорлупа, снегу узкая тропинка. На тропинке выстроились десятки машин с синими узкими стволами.
Ни одна из этих машин не походила на другую. Каждая имела свои отличительные качества и свойства. И сегодня им предстояло после продолжительного огневого единоборства или стать оружием, или, сложив свои кости в ящики, уйти снова в опытные цеха конструкторских бюро.
Скворцов с механиком стоял возле своего пулемета.
Привычное чувство волнения и беспокойства было сегодня каким-то особенно острым. И хотя эта новая его машина являлась лучшей из всего уже многочисленного поколения пулеметов Скворцова, сегодня ей предстояла новая ответственная дуэль.
Дерзкое и пытливое племя советских оружейников выставило сегодня на арену только победителей, только — если так можно выразиться — чемпионов мира.