Он не выносил, когда ему смотрели в глаза. Зная эту слабость Гусева, ученики с мальчишеской жестокостью не сводили пристального взгляда с его бегающих глаз.
Кроткий и безвольный Гусев был беззащитен перед учениками — они могли проделывать на его уроках все, что им было угодно.
Но даже самые дерзкие ученики, ведшие изощренную войну с учителями, не решались слишком обижать его.
И вот почему.
У Гусева в первые дни войны убили на фронте сына. И физик Гусев у себя на квартире устроил лабораторию — он работал над изготовлением нового, совершенного артиллерийского снаряда. Тощее жалованье учителя целиком уходило на эти работы.
Он иногда заговаривался на уроках. И ученики не перебивали его, терпеливо ожидая, когда учитель очнется сам. Бессонные ночи в лаборатории изнуряли Гусева.
Во время переэкзаменовок, приходя на квартиру к физику, ученики не приносили с собой живых мышей, сверчков или ужа в мешке, как это они проделывали иногда с другими учителями.
Почтительно осматривая полки, уставленные различными приборами, они предлагали Гусеву помощь в его опытах.
Но Гусев, ставя отметку, заикаясь, торопливо говорил:
— Благодарю, господа, но я ничего не изобретаю.
Провожая ученика в переднюю, он подавал ему с вешалки пальто и растерянно повторял:
— Вы не верьте, это только глупые слухи, я ничего не изобретаю.
Борис отдал бы все, чтобы попасть в лабораторию Гусева и стать его настоящим учеником.
Отвечая урок, Борис хотел отличным знанием предмета заслужить внимание физика. Но Гусев, рассеянно слушая, вдруг прерывал его и, попросив дневник, равнодушно ставил «пятерку».
И несмотря на то что ученики не могли побороть искушения смущать Гусева гипнотическими взглядами, они гордились своим учителем и были уверены, что за свой снаряд Гусев в скором времени получит награду.
И вот однажды Гусев пришел в класс, как обычно, проскользнув в дверь боком; покашливая и дергая плечом, стремительно пробрался он к кафедре. Но на этот раз он не заговорил сразу же, но бессильно опустился на кафедру и. держась ладонью за длинную шею, делая глотательные движения, не мог произнести ни слова. Лицо его было серым, как промокательная бумага; вокруг глаз черные, вдавленные круги; он тяжело дышал. Выпуклые глаза его воспаленно блестели. Несколько раз Гусев пытался начать урок и не мог. Потом, вдруг махнув рукой, он закрыл ладонью лицо и просидел так до конца урока, неподвижный, оцепеневший.
В классе все время стояла тишина.
Во время большой перемены стало известно, что военное министерство отвергло снаряд Гусева.
Рассказывали, что какой-то генерал разорвал чертежи Гусева, сказав, что он своим предложением оскорбил русское офицерство, которое может и без помощи штатских разделаться с пруссаками.
Рассказывали, что этот генерал написал инспектору училища гневное письмо, в котором сообщил, что Гусев, вместо того чтобы обучать молодое поколение, оклеветал армию своим заявлением о непригодности существующих снарядов.
Через несколько дней ученики узнали: на экзамене по физике будет присутствовать специальная комиссия из округа. Ребята подумали: если знания у них окажутся посредственными, Гусев, наверное, будет уволен.
Борис предложил ребятам остаться после занятий.
Было решено подготовиться всем к экзамену по физике с особенной тщательностью. Самых ленивых и тупых учеников взять под особое наблюдение. А если кто провалится — бить втемную, лучше пускай из училища заранее уходит.
Члены экзаменационной комиссии расходились, недоуменно пожимая плечами.
— Это похоже на заговор, — бормотал лысый старичок из округа. — Подозрительная успеваемость! — И, разводя руками, он изрек: — Деев — ведь это же типичный тупица, а четыре с минусом. Нет, это мистика!
Инспектор, наклоняясь к старичку, вежливо заметил:
— Вы же, ваше превосходительство, вопросы сами задавали.
Старичок выпрямился и строго сказал:
— Задавал. Но ответам не верю, хоть и правильно. Заговор! Утверждаю! — И, сердито фыркая, он засеменил в канцелярию.
В воскресенье ученики пришли на квартиру к Гусеву.
Гусев вышел к ним навстречу; виновато улыбаясь, пожимая руки, он говорил всем:
— Благодарю вас, очень благодарю! — и кашлял так, что всё его узкое тело сотрясалось.
В комнате его было пусто, на полках уже не было приборов.
Гусев кашлял, молчал и виновато улыбался. Ребята тоже чувствовали себя как-то стесненно и неловко.
И когда все встали, Гусев вдруг засуетился, на лице его выступили красные пятна, и он, подняв руку ко рту, произнес надтреснутым, дребезжащим голосом:
— Вспомните, господа, Гусева. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь захочет сделать открытие, полезное для своего отечества, то пусть он знает, что перед ним будут закрыты все двери. Он может кричать, стучаться в них, умереть на пороге — никто не поможет ему. Потому что пройти в эти двери можно, только сломав их. А сломать невозможно: швейцар в мундире даст вам по шее раньше, чем вы соберетесь с силами.
Гусев хотел улыбнуться, но снова закашлялся и больше не мог выговорить ни слова. Он так и остался в коридоре, одной рукой опираясь о стену, другой поднеся ко рту скомканный платок.
ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ?
«Полотером» называли ученики преподавателя рисования за его манеру тщательно вытирать доску губкой перед началом занятий.
Маленький, седой, чрезвычайно опрятный, он до самозабвения любил свой предмет. Став спиной к классу, он рисовал твердой маленькой рукой античный орнамент. Отступив от доски на шаг в сторону, он подносил ладонь к глазам, увлеченно улыбался, забыв об учениках, облизывал испачканные мелом пальцы.
Ставя плохую отметку, он огорченно поджимал губы и бледнел. Выписывая же «пять с плюсом», краснел от удовольствия, и лицо его расплывалось в такую счастливую улыбку, словно эту отметку он ставил не ученику, а самому себе.
— Искусство художника, — говорил учитель торжественно, — заключается не только в умении повторить очертания и формы предмета на бумаге. Душа изображения — свет. Световые лучи находятся в постоянном движении. Запечатлеть это движение — значит открыть дивное живое свойство предмета.
Своими витиеватыми рассуждениями он напоминал мастера Щептева.
Борису не стоило особого труда занять место первого ученика на уроках рисования. Быстро, точно, не испытывая при этом никакого волнения, он переносил на бумагу очертания гипсовых слепков, античные носы, руки, головы. Борис так набил себе руку, что мог рисовать их с закрытыми глазами.
Легко доставшееся первенство вызвало у Бориса пренебрежительное отношение к урокам рисования.
Но вот в училище перевели из лицея двух новых учеников.
Почему-то в училище прислали и пары этих учеников. Когда парты были установлены в классе, на внутренней стороне одной из них, принадлежавшей Виктору Дубровскому, была обнаружена вырезанная перочинным ножом картина, — она изображала морское сражение. Разбитый корабль, захлестнутый волнами, погружался на дно, на мостике стоял капитан, гордо сложив на груди руки, и мимо его лица плавали удивленные рыбы.
Но ребята решили, что Виктор Дубровский врёт, будто рисунок сделал он сам.
Внимательно разглядывая рисунок на парте, Борис испытывал щемящее чувство тревоги.
На первом же уроке рисования все выяснялось.
Борис, как обычно, сдал свою работу первым. Сдали свои работы почти все ученики, только один Дубровский сидел, склонившись над своей тетрадью, не обращая внимания на насмешливый шепот.
Прозвенел звонок.
Учитель подошел и взял у Дубровского работу. Тот растерянно протянул руку, жестом умоляя подождать еще немного. Учитель сердито сказал:
— Времени было достаточно.
— Ну еще секунду! — попросил Дубровский и потянул тетрадь к себе.
Бумажная стрела ударила Дубровского в щеку, он оглянулся.
Учитель взял тетрадь и направился к кафедре, перелистывая её на ходу. И вдруг лицо его покраснело; резко повернувшись и обведя класс возбужденным взглядом, он поднял над головой тетрадь Дубровского и, показывая всем, воскликнул:
— Смотрите, господа! Скворцов, вы тоже смотрите!
Ученики увидели голову умирающего гладиатора, но не мертвый гипсовый отпечаток ее, а живое лицо страдающего человека с меркнущими глазами.
Столпившись вокруг Дубровского, ученики восхищенно поздравляли его. А Дубровский, поеживаясь, печально говорил:
— Мне бы еще полчасика! Морщины на лбу, как на голенище сапога, получились, неживые.
Борис решил не сдаваться. Он просиживал за тетрадью целые дни, но рисунки получались у него по-прежнему холодные и черствые.
Он подозревал, что Дубровский владеет каким-то особым секретом. Ревниво и внимательно Борис изучал рисунки Дубровского, но секрета раскрыть не мог.
Дубровский помог ему сам. Как-то во время большой перемены Борис увидел Дубровского у подоконника с листком бумаги. Борис спросил, зачем он рисует, когда сейчас перемена. Дубровский, подняв голову, сказал удивленно:
— Но ведь я люблю рисовать, мне это нравится.
Борис отошел от него обиженный. И вдруг как-то внезапно пришла мысль:
«Но ведь я бы не стал рисовать во время перемены, — значит, я просто не люблю рисовать, значит, не в особенности моего «я» дело, а в чем-то другом. В чем же? Любить то, что ты делаешь… Пожалуй, верно… Вот если бы вместо урока рисования мне предложили…»
Но решить, что он выбрал бы в этом случае, Борис пока еще не мог.
ПЕСНЯ О СОКОЛЕ
Замаскировавшись учебником Шапошникова и Вальцева, Борис весь вечер читал роман «Таинственный автомобиль».
Мать ходила на цыпочках, чтобы не мешать сыну заниматься. Отец мастерил синий колпак для лампы, осторожно бряцая ножницами.
Ложась спать, Борис вспомнил зловещее обещание математика вызвать завтра к доске.
«Опоздать на урок, сославшись на железнодорожную катастрофу? Купить в аптеке бинт и замотать голову, чтобы видны были только одни глаза? Или, может, обмазать йодом правую руку и подвесить ее к груди на ремне?»