Сквозь молчаливую толпу Борис пробрался к машине, где стоял председатель.
Председатель обернулся к Борису и, показывая на железное сиденье, сказал:
— Стань сюда ногами, чтобы все видели. — Потом строго спросил: — Отвечай: кто ты такой?
— Ученик я, — пробормотал Борис, — технического училища.
— Громче! — приказал председатель.
Борис повторил.
— И много вас таких?
— Много.
— Слыхали? — спросил председатель и, обернувшись к Борису, строго произнес: — Бумагу объяснительную ты нам оставишь? Чтоб в случае чего мы могли сами починку делать?
Борис кивнул головой.
— А теперь. — крикнул председатель, — скажем товарищу спасибо! И отпустим его с мобилизации. — Усмехнувшись, он тихо добавил: — У него небось тоже мамка есть, заждалась. А чтоб ухи зря не натрепала, мы ему официальную бумагу напишем. — И, подождав, пока одобрительные крики смолкли, председатель кратко огласил: — Митинг считаю закрытым. Машины принять. Механику благодарность мукой там, чем придется.
Возвращались обратно уже не на крыше, а в служебном отделении вагона, куда их устроил председатель.
Сидя на мешке с мукой и глядя на мелькавшие перед глазами телеграфные столбы, Борис думал о счастье, перед которым меркли даже самые необыкновенные фантастические дела героев его любимых книг, — о счастье, заключавшемся в простой истине: много уметь, много знать.
НАСТОЯЩИЙ ТРУД
Под стеклянной крышей бродили, как пенистые облака, кучи грязного пара.
В бетонных канавах стояли паровозы.
От удушливого сернистого газа, исходившего от топок, першило в горле, слезились глаза.
Мастер, присев на корточки, кричал изо всех сил вниз, в канаву:
— Тормозные колодки опять шлепают. Забыли, на кого работаете!
Борис подошел к мастеру и представился.
Мастер, яростно оглянувшись, сказал:
— Не успел поступить, а уж разгуливаешь? Развесил руки по сторонам! Нарезай болты шесть с осьмушкой, живо! — И, спрыгнув в канаву, мастер исчез под брюхом паровоза.
Борис нерешительно направился в глубину цеха, откуда слышались звон и скрежет металла.
Внезапно из канавы высунулась голова мастера.
— И чтоб не штопором, а под контргайку. Чистенько.
Борис, обиженный приемом, даже не оглянулся на крик мастера.
Разыскав в ящиках штыри, приладившись к тискам, Борис начал нарезать болты.
Сломанные ворота депо, сквозь которые ветер наметал в цех снежные сугробы, талая грязь в цехе, суетливость мастера вызвали у Бориса чувство унылого разочарования.
Он ожидал увидеть здесь людей, одержимых гордым сознанием нужности своей профессии, чистый и тщательно прибранный металл — и уж никак не жестяной чайник, стоявший в топке паровоза, как в печке.
Борис решил удивить мастера, с самого начала показав, с каким незаурядным слесарем ему придется иметь дело.
Нарезав болты, Борис стал полировать их, чтобы придать им тот свежий, отточенный блеск, каким отличались изделия училища, представленные на ремесленных выставках.
В дополнение к заданию Борис нарезал к болтам и гайки. И подогнал резьбу так, что почти от одного дуновения гайка, кружась, сползала до основания резьбы болта. В училище это считалось особым шиком.
К концу рабочего дня на верстаке лежали три болта, сияющие, скользкие, красивые — хоть для витрины технического магазина.
Забрав болты, Борис пошел отыскивать мастера.
Мастера он нашел в будке паровоза. Сидя на табуретке, мастер пил чай и доверительно объяснял расположившимся вокруг рабочим:
— Я почему теперь с одного как с двух спрашиваю? А вот почему. Половина ребят наших на фронте. И выходит, ты должен за себя и за товарища, который на фронте, работать. Понятно? Арифметика обыкновенная.
Увидев Бориса, мастер кивнул ему и спросил участливо:
— Сделал урок?
Борис торжествующе протянул три сияющих болта.
Лицо и шея мастера начали медленно заливаться багряной краской. Он уставился на болты, моргая, словно ослепленный их блеском.
— Это что же такое будет? — произнес он шепотом. И вдруг неистово закричал: — Где болты, где болты, я спрашиваю?
— Ослеп он, что ли? — пожав плечами, обратился Борис к рабочим в поисках сочувствия.
Мастер сгреб изделия в кулак и, потрясая ими над головой, гневно сказал:
— Голод! Люди хлеба ждут! Хлеб возить — паровозов нет. А он тут целый рабочий день уничтожил! Да за это время их полсотни настрогать можно!
Мастер бросил болты на пол и глухо сказал:
— Ты, парень, над голодными посмеялся! Как саботажник посмеялся!.. Пошел вон, с глаз долой! — И, выплеснув из котелка воду в топку, скрылся в облаках пара.
Уязвленный горькой обидой, встретив на следующий день мастера, Борис хотел пройти мимо него.
Но тот остановил Бориса и, вынув из кармана холодно блестевшие болты, сказал проникновенно и тихо:
— Ты с них окалину содрал для лоска, а окалина металл от ржавчины бережет. Это раз. Болт должен деталь держать, а если на нем гайка со слабиной, кому такой болт нужен? Это два. Только дурак бессмысленную вещь любит. Во всякой вещи главная мысль должна быть. Какая она в болте? Держать! А как он держать будет, когда он у тебя весь скользкий? То-то! — И уже добрым голосом добавил: — В цирке я борца видел — он рельсы у себя на груди для хвастовства силой гнул. Здоровый, ничего не скажешь! А пошли его к нам в кузню — он через полчаса весь пар отдаст. Так что ж, по-твоему, я того борца больше уважать должен, чем Ефимова, когда Ефимов в смену четыреста пудов металла мнет; хоть и щупленький, а кует так, аж все звенит! — И, легонько оттолкнув от себя Бориса, мастер, насупленный и важный, пошел в цех.
Бориса поставили на очистку паровозных котлов.
Только подростку, худому, подвижному, удавалось проникнуть в узкие ходы котлов.
Забрав связку ключей и огарок свечи, вставленный в гайку, Борис через сухопарник пролезал к самой стенке котла. С трудом расставив руки, он начинал зубилом отбивать камнем запекшиеся пласты накипи. Приходилось при этом закрывать глаза — чтобы их не повредили острые осколки. Молоток вслепую опускался не на зубило, а на пальцы. На левой руке они стали пухлыми от ушибов.
Борис лежал в котле, как шахтер в тесном забое. После того как накипь была обита, нужно было вставлять инжекторные трубы. В отверстие, которое соединяло инжектор с котлом, слесарь просовывал проволоку с зажженной паклей. В духоте пакля гасла, источая удушливый дым. В это мгновение, пока отверстие освещалось факелом, Борис должен был вставить трубу. Задыхаясь от ядовито-масляного угара, почти теряя сознание, Борис толкал трубу, как пику; иногда труба застревала, и ее невозможно было сдвинуть. Прищемленный трубой, Борис с ужасом думал, что ему теперь не удастся отсюда выбраться. Становилось так страшно, что хотелось кричать истошным голосом, прося о помощи.
Но вот слышался глухой, словно из-под земли, голос мастера:
— Ну, как жизнь, ювелирных дел мастер? Котел шлифуешь? Чего молчишь?
И Борис, наваливаясь всем телом на трубу, снова задохнувшись от жирного чада гаснущего факела, наконец устанавливал трубу как нужно.
Вылезать обратно было еще труднее.
Обитая накипь заполняла лаз мелким щебнем. Нужно было по-собачьи подгребать под себя этот щебень, чтобы выбраться наружу.
Никто не хвалил Бориса за этот труд, все держались так, словно иначе и не могло быть.
Но однажды, на общем собрании, когда председатель цехкома предложил выпустить в честь праздника Октября внеплановый паровоз, мастер, задумчиво пожевав бородку, обратился через головы сотен людей, сидящих в зале, к Борису и негромко сказал:
— Ну как, Скворцов, сделаем? — И, не дожидаясь ответа, добавил громко: — Сделаем!
Рабочие, встречаясь на улице, серьезно здоровались с Борисом, как со взрослым.
МАШИНИСТ РЯБУШКИН
Множество вагонов столпилось на путях Сортировочной.
Здоровые и больные, классные и товарные, плоские платформы — все перемешалось.
Куцый черный маневровый паровоз с хриплым визгом набрасывался на вагоны.
Вопили в медные трубы стрелочники. Свистели сцепщики. Бряцали буфера. Но выдать из этой сутолоки и давки вагоны на магистраль было почти невозможно.
Злобно пыхтя, шаркая колесами так, что из бандажей высекались сухие длинные искры, паровоз напрасно пытался растолкать вагоны.
Чтобы освободить место паровозу и получить наконец возможность с разбегу протолкнуть состав на магистраль, приходилось раскатывать вагоны вручную.
После чистки паровозных котлов Бориса поставили на ремонт тормозов Вестингауза. Тщательный, кропотливый труд оказался ему по душе.
Но когда открылась возможность попасть помощником на маневровый, Борис без сожаления покинул мастерскую.
Мечущийся на коротком пространстве паровоз, стойбище побитых вагонов, тупики, где в теплушках жили какие-то подозрительные люди, шныряющие по путям с озабоченными лицами зябнущих жуликов, — все это произвело на Бориса безотрадное впечатление.
И когда машинист Рябушкин послал его растаскивать вагоны, Борис неохотно пошёл выполнять задание.
Рябушкин не рассердился, он внимательно посмотрел в лицо Борису и тихо сказал:
— Я тебя так понимаю, голубок ты мой сизокрылый: не хочется тебе свои пёрышки мять и пачкать. Тебе охота сразу порхнуть на курьерском. А помойку пускай другие чистят.
Рябушкин спрыгнул на землю и пошел в голову состава, где громко кричали люди, надсаживаясь над тяжелыми вагонами.
Вернувшись на паровоз, Рябушкин больше не разговаривал с Борисом и всем своим видом старался показать, что не замечает его присутствия.
И это было очень тяжело.
Вечером к паровозу подошел человек с желтым, послетифозным лицом. Покопавшись у себя в кобуре, он не спеша вынул наган и спросил:
— Состав под воинский эшелон будет или нет?
Рябушкин спокойно посоветовал:
— А ты постреляй в небо, по главному начальнику.