Ездить на паровозе и учиться в техникуме было невозможно. Борис поступил на Мытищинский вагоностроительный завод машинистом дизеля.
Прощаясь с Борисом, Рябушкин сказал:
— Помни, Скворцов. Я тебя просто так больше видеть не желаю. Инженером приходи — обрадуешь. Чайку попьем, поразговариваем. — Дрожащими руками он отстегнул от серебряной цепочки толстые часы и, грубовато сунув их Борису, добавил: — Это я тебе, чтоб время помнил. Ступай! — И уже с подножки паровоза крикнул: — Не живи вприглядку да вприкуску. Дуй по главной магистрали — человеком будешь!
С чувством печали и скорби Борис покидал железнодорожные пути.
ГЛАВНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ
— Сейчас я тебя с Михаил Иванычем познакомлю, — сказал Блажкин и плавным движением руки разделил свою бороду надвое.
— Кто это Михаил Иваныч?
— А вот, — и механик торжественно кивнул на дизель, — личность почтенная, сто девяносто сил.
Борис подошел ближе.
Огромный маховик, окруженный проволочной сеткой, беззвучно вращаясь, казалось, висел в воздухе в полурастворенном виде.
— Характер у него кроткий, — пояснил механик, — но капризный, обожает чистоту, на уход отзывчивый, возраст солидный. Примерно мы с ним однолетки! — Блажкин гордо посмотрел на Бориса. — Весь завод током питаем. Главное место, вроде как сердце. Разумеешь, куда попал? — Блажкин вынул гребенку, расчесал бороду, дунул на гребенку и спрятал ее обратно в карман жилета.
Голубой свет электроламп, мрамор распределительных досок, мерное жужжание динамо-машины, похожей на гигантскую улитку, простор и чистота, сверкающая, почти корабельная чистота. Действительно, было чем гордиться.
Механик поплевал на пальцы и, закрутив усы, надменно сообщил:
— У меня здесь в белом халате работать надо. Следующий раз в обыкновенной одежде не пущу.
Борис почтительно обещал сшить себе белый халат.
Конечно, механик немного преувеличивал. В белом халате нужды не было. Изношенная машина частенько фыркала перегретым маслом. Вместо медных щеток на динамо ставили самодельные угольные. Угольная пыль прилипала к промасленной одежде.
Очень часто приходилось останавливать дизель на ремонт. Разобранные части купали в керосине, протирали ветошью, отдельные изношенные детали изготовлялись тут же, на токарном станке, а для бронзовых подшипников имелась в полу специальная литейная форма.
Борису нравились эти ночные часы, когда при свете керосиновых коптилок он вдвоем с механиком копался в теле дизеля, расчленяя его огромные суставы, и потом на рассвете, замирая, следил за первым вздохом поршня. И когда машина приходила в движение и в угольной лампе волосок начинал медленно наливаться краснотой, они оба испытывали одинаковое чувство облегчения и радости, словно только что даровали жизнь близкому и родному существу.
На стене трезвонил телефон, похожий на аптечный шкафчик.
Блажкин, как обычно, вынимал гребенку, медленно и тщательно расчесывал бороду, дул на гребенку, прятал ее в карман и, подойдя к телефону, сняв трубку, говорил:
— Алё! Электростанция слушает. Можете действовать! — и отходил от телефона, торжественный и важный.
Пользуясь затишьем, Борис садился на табуретку, поближе к дизелю, и начинал готовиться к зачетам в техникуме.
Он приучил себя даже во время самых сложных вычислений по высшей математике недремно прислушиваться к шелестящему шороху дизеля. Малейшее изменение звука заставляло Бориса срываться с табуретки и сразу безошибочно подходить к той части машины, которая нуждалась в помощи.
Перекачка ручным насосом отработанного масла из картера в бочку, приделанную у самого потолка, откуда масло снова по трубам стекало в машину, отнимало много времени.
Борис сделал деревянный пюпитр и, ставя на него книгу, мерно качая ручку насоса, читал. Если руки были грязные, страницы книги перелистывал Блажкин. Он проникся уважением к Борису не за его стремление к учебе, а за упорство, которое проявлял Борис, готовя здесь уроки.
Блажкин утверждал, что машине как бы передаются свойства человека, создавшего ее. И выучиться управлять машиной невозможно, если твои личные наклонности не совпадают с особенностями машины.
На досуге Блажкин «для души» готовил различные инструменты, он умел закаливать их как никто.
Погружая шипящий резец в масло, он говорил Борису:
— Один старик ученый нашел меч в земле. Этот меч стальные бруски рубил, как прутья. Изготовил его знаменитый в древности мастер, несколько тысяч лет тому назад. Заговоренный меч, особенный. Но ученый волшебству не поверил, сцарапал алмазом с того меча тонюсенькую стружку, принес к себе в лабораторию и начал кислотами пытать. И выяснил: в сталь меча молибден входил. Вот где собака была зарыта. После этого молибден в орудийной стали применили. А почтенный мастер небось и арифметики не знал.
— Ну и что же? — вызывающе спрашивал Борис, ожидая подвоха.
Но механик печально произносил:
— А так, ничего, это я для себя больше. Ты учись, не сомневайся.
Электрокар, перевозивший из цеха в цех полуготовые вагоны, заглатывал электроэнергии на сто ампер.
Меркли контрольные лампы, трезвонил телефон, потому что в цехах сейчас же, обессиленные, замирали станки.
Блажкин, сердито щелкая рубильниками, кричал:
— На этого зверя току не напасешься! Прорва проклятая!
Он подбегал к окну, влезал на стремянку и. высунувшись до половины из форточки, вопил:
— Долго вы нас сосать будете? Лошадей купите. Лошадь сено жрет. Я вас на сорокаамперный паек посажу, дождетесь, черти!
Электрокар скрывался в огромных воротах цеха.
Контрольные лампочки вспыхивали.
— Грабители! — вздыхал Блажкин и вынимал гребенку.
Часто бывало и так: разозлившись, Блажкин хватал плетеную кошелку и устремлялся на улицу.
Бегая по цехам, по коридорам заводоуправления, он вывертывал везде лампочки. Вернувшись на электростанцию, осторожно ставил набитую электролампочками кошелку в угол, снимал телефонную трубку с рычагов, а дверь запирал на железный засов.
Когда в клубе устраивались вечера или собрания, приходил секретарь комячейки и просил:
— Уж вы поддержите нас, товарищи, не пожалейте току!
— Ладно, — важно отвечал Блажкин, — но ты нам после индивидуальный доклад сделаешь. А то что получается: мы вам светим, а вы нам нет.
После работы на электростанцию частенько приходили токарь Нефедов и сборщик Агапов. Наслаждаясь чистотой, светом, мягким теплом, излучаемым машинами, закусывая пайковой воблой, они просиживали здесь до утра, рассказывая всякие истории.
Нефедов недавно вернулся с Царицынского фронта, где он служил в авиационном отряде механиком. О себе он всегда говорил немного насмешливо, грустно и неохотно. О летчике своем — с влюбленной пылкостью и обожанием.
— Мы как-то с Иваном Павлычем захворали, — с особой бережностью произнося имя летчика, начинал рассказывать Нефедов. — Отлежаться нужно было. Устроились мы с ним в землянке, пищи заготовили, ведро воды на стол поставили, от него тряпичные фитили провели, чтоб сосать и пить: людей отрывать неудобно для ухаживания, а вставать — слабость.
Но вот дней через пять забегает к нам в землянку пехотный командир и говорит, что нас требуют. Оделись мы и потихоньку пошли на аэродром.
Стоит в поле наша машина, латаная-перелатаная, одна нога у шасси из водопроводной трубы сделана. На аэродроме — группа военных. Откозыряли, ждем, что дальше.
«Вы летчики?»
«Мы летчики».
Подходит к нам — мы его часто в штабе видели — военный комиссар и говорит:
«Вы больны, товарищи? Почему у вас вид такой неважный?»
Иван Павлыч вытягивается и возражает:
«Извините, мы только что спали, неумытые, потому и вид такой».
«Нужно пакет в отряд доставить. Сможете?»
Я молчу и глаза в сторону отвел. Иван Павлыч меня локтем подтолкнул и громко сказал:
«Раз партия приказывает, какие могут быть разговоры?»
«Хорошо ответить, товарищ, — это еще не значит хорошо сделать. Мы с вами пока советуемся».
А тут военному комиссару кто-то и скажи:
«И что вы с ними разговариваете? Они тифозные».
Иван Павлыч обиделся, сорвал с головы фуражку.
«Видите, говорит, голова кудрявая. Это что значит? Это значит, что я послетифозный, выздоровевший. Попрошу не оскорблять!»
Между прочим, у Ивана Паалыча волосы всегда кудрявые были.
Военный комиссар поверил Ивану Павлычу и попросил зайти к нему с обстоятельным докладом о возможности полета.
Облился я холодной водой, белье переменил и самолет готовить к отлету начал. Прикрутил в кабине пулемет «максим», мотор опробовал. Всё в порядке.
Приходит Иван Павлыч.
«Ну, Степа, был я больной, а теперь совсем здоровый стал. Есть, брат, такие слова — они на человека как спирт действуют».
Поднялись мы и пошли. Ветерок в лицо хлещет, приятным холодком обдувает, в ногах у меня горшки глиняные, железным хламом набитые, лежат. Мы ими вместо бомб пользовались. Под сиденьем — чугунная сковородка для защиты от пуль. На голове пехотная стальная каска, войлоком подбитая. Одним словом — полное снаряжение.
К вечеру снизились мы в расположение отряда, передали приказ, обратно собрались.
Но тут начальник нам рассказал, почему у них заминка вышла и они вовремя подойти к Царицыну не могут. Мост впереди них взорван. Строят они этот мост своими силами, но неприятель с утра с самолетов этот мост бомбит и всю проделанную за ночь работу разрушает.
«Помогите», — просит.
«Ладно, поможем. Только вот что, — сказал Иван Павлыч, — когда противник подойдет, мы стрелять по вас мимо будем, а вы по нас, то же самое, поаккуратней».
Расхохотался командир.
«Вот, говорит, хитрюги!»
Легли мы спать пораньше, а утром чуть свет в воздух поднялись и над мостом кружить стали.
Наконец показался над облаками самолет, видно по всему — новенький «Таубе».
Начали мы косить из пулеметов вниз по степи. Я еще для убедительности горшки скидываю. А в лагере огоньки вспыхивают.