— Господи, скоро шесть… — и пробует приподняться, но обессилено опускает голову на подушку. — Сынок, а сынок, — немного передохнув, говорит она, — рыбаки скоро с моря придут…
Сашук перестает болтать ногами, но продолжает уплетать горбушку.
— А я вот слегла… Есть-то им будет нечего… — Сашук перестает жевать и, зажав ладошки между коленками, ждет, что она скажет дальше. — Может, ты расстараешься?
— Так а я чего? Я не умею.
— Хоть как-нибудь.
— Да ну, мамк, не хочу я! И некогда мне, пускай сами…
— Ты погоди, ты подумай… Ушли они до света, а придут часов в восемь… Они ж не катаются, а работают. Тяжко работают, сынок… Ты весла ихние видел?
Сашук кивает. Весла здоровущие. Он как-то попробовал приподнять — и пошевелить не смог. Как бревно. Не зря на одном весле по два человека сидят.
— Ты подумай-ка сам: пять часов таким веслом помахать!
— Я бы взял и бросил.
— Глупый ты еще… И они, чай, не от радости — на жизнь зарабатывать надо… Ты вон только побегаешь и то есть хочешь. А им каково? Небось все руки-ноги ломит…
Сашук пытается представить, как это ломит руки-ноги, и не может. Но он знает, что рыбаки всегда приходят голодные-преголодные. Едят быстро и молча. А потом сразу ложатся отдыхать. Очень устали потому что. А тут они придут, а есть нечего, надо варить и ждать. Они будут сердиться и ругаться, и даже сам Иван Данилыч…
— Ладно, — говорит Сашук, — только ты говори чего…
— Вот и хорошо, вот и ладненько… — говорит мать, и губы у нее почему-то дрожат. — Хоть кондер сварим. Я тебе все по порядку… Ты перво-наперво плиту почисти, кочережкой…
Через полминуты под навесом начинается извержение вулкана — зола и пепел столбом поднимаются над плитой, усыпают все подступы к ней. Сашук чихает, кашляет, но орудует кочережкой, пока колосники и поддувало не становятся чистыми.
— Дальше чего? — прибегает он к матери,
— Господи, измазался-то, как чертушка! — скосив на него глаза, говорит мать. — Ладно уж… Натаскай воды в котел, ладошки две не до краев… Потом чайник. И разожги.
Хорошо хоть железная цистерна с водой близко. Сашук таскает воду котелком и старательно прикладывает к краю ладошки. На растрескавшейся эмали котла остаются сажевые следы, зато мера точная, тютелька в тютельку — две ладошки. Разжечь плиту — дело плевое. Сашук не раз с ребятами жег костры и в плавнях и на огородах. Пламя в плите начинает реветь. Потом Сашук приносит из подвала два котелка пшена, отрезает четвертушку сала. Он режет сало на мелкие кусочки, а Бимс, уловив волнующий запах, вьется под ногами и скулит.
— Не подлизывайся! — строго говорит Сашук. — Сказано тебе — нельзя! Артельское…
Все-таки он не выдерживает: отрезает маленький кусок шкурки и дает щенку. И себе отрезает такой же, кладет за щеку и сосет. Шкурка вкусная, ее можно сосать долго, но Бимс, не жуя, заглатывает свой кусок и так царапает Сашуковы ноги острыми когтями, так умильно заглядывает ему в лицо, что Сашук вынимает шкурку изо рта и отдает щенку.
Кондер закипает, и оказывается, что самое трудное — мешать. Большая деревянная ложка почти целиком уходит в котел, а кондер густеет и его все труднее размешивать. Сашук доливает воды, но он снова густеет, надувается пузырями, пахает паром и целыми шлепками кипящей крупы. Уже немало таких шлепков попало на плиту, они горят и воняют. А потом такой шлепок попадает ему на запястье, он бросает ложку и с ревом бежит к матери.
— Ошпарился? Ничего, ничего… Ты послюнь и солью посыпь. Оно и отойдет, не так печь будет…
Сашук посыпает, соль грубой коркой присыхает на ожоге, и через некоторое время и в самом деле становится легче.
Тем временем к причалу подходят лодки. Сашук бежит туда и, забыв об ожоге, обо всех неприятностях, горделиво кричит:
— Папа, дяденька Иван Данилыч! А я кондер сварил! Сам, один!
— А мать чего ж?
— Так она хворая! — радостно сообщает Сашук. — Вот я и варил…
Иван Данилович и отец переглядываются, отец вспрыгивает на причал и быстро идет к бараку. А Сашук обижается — никто не радуется и не удивляется тому, что он сам, один сварил кондер.
Рыбы мало, ее быстро разгружают, транспортер уносит ее в цех, и рыбаки идут домой. Надутый, обиженный Сашук бежит следом за бригадиром. Тот прежде всего идет в боковушку к матери. Та с трудом поворачивает к нему голову.
— Вы уж не серчайте, Иван Данилыч, не смогла я, совсем заслабла…
— Ничего, с голоду не помрем. Поправляйся давай, — говорит Иван Данилович, кивает отцу Сашука, и они выходят во двор. — Табак дело, Федор, надо Настю к доктору.
— Где ж его взять?
— В Николаевке нету. Там даже фельдшера нет. Только в Тузлах. Туда и везти.
— А на чем?
— Да не будь ты тютей! — сердится Иван Данилович. — Где, на чем да как… Иди в Николаевку — в сельсовет, в колхоз, — добывай транспорт. Там ведь люди, помогут. Нельзя, чтобы не помогли. Добивайся, требуй!
Отец, ни слова не говоря, поворачивается и быстро шагает со двора.
— Ну, кухарь, показывай, чего наварил.
Сашук стаскивает тяжелую деревянную крышку с котла. Иван Данилович заглядывает.
— И все сам? — Сашук быстро и часто кивает головой. — Знатный кондер!.. Кажись, малость подгорел. Ну, не беда — смачней будет… Молодец парень!
Сашук расплывается. Если уж сам Иван Данилыч говорит… Рыбаки садятся за стол, начинают есть, и Сашук ждет, что сейчас и все, как Иван Данилыч, будут говорить, какой замечательный кондер он сварил, и хвалить его, Сашука, но вместо этого слышит, как Игнат бурчит:
— Какой же то кондер, то ж каша, ее хочь колуном рубай.
— Заглотаешь и такую, — отзывается Жорка. — Щи да каша — пища наша! Верно, Боцман?
— Это тебе все одно, что дерево, что бревно… Дам табуретку — и ту сжуешь… А человеку после работы еда нужна.
— Не нравится? — спрашивает Иван Данилович, и голос его не сулит ничего хорошего, — Скажи малому спасибо и за такую еду, а то сидели бы на одном хлебе.
Каша в самом деле очень крутая, с трудом проходит в глотку, горчит, но из всех каш, какие он ел, кажется Сашуку самой вкусной. А Иван Данилович… Иван Данилович, конечно же, самый справедливый и самый авторитетный из всех людей, каких он знает.
САМОРДУЙ
Сашук наедается своей каши до отвала и соловеет от сытости и усталости.
Оказывается, даже если только сварить один кондер, и то устанешь, и он уже предвкушает, как вместе со всеми рыбаками пойдет в барак и ляжет отдыхать. С устатку… Но Иван Данилович говорит вдруг:
— Егор, прибери давай, что ли. — Жорка недовольно морщится. — Надо ж кому-то. А ты моложе всех…
— Ладно, — говорит Жорка. — Если только шеф-повар подсобит. Как, Боцман, подмогнешь? Мы с тобой враз все подчистую.
Сашук согласен. Он согласен сейчас на все. Даже сварить новый кондер. Или что угодно. Лишь бы опять говорили, какой он молодец и как здорово у него все получается.
— Как нам это дело оборудовать? — спрашивает Жорка и на минутку задумывается. Потом берет детскую оцинкованную ванночку, в которой Сашукова мать делает постирушки, и они сваливают туда все миски и ложки.
— Я буду мыть, а ты таскай, на столе раскладывай.
— И вытирать?
— Ну, еще вытирать! Сами на солнце высохнут.
И в самом деле, солнце так накаляет алюминиевые ложки и миски, что они обжигают руки.
— Вон ты его как уделал! — говорит Жорка, наклоняясь над котлом. — Теперь хоть бульдозером выгребай… Тащи песку!
— А где? Тут же нету.
— На море тебе песку мало? Эх ты, а еще Боцман…
Сашук бежит к морю и уже только на берегу спохватывается — прибежал он без посуды. Не раздумывая долго, он насыпает полную пазуху и, придерживая вздувшуюся пузырем рубаху, бежит обратно. Струйки песка щекотно текут по телу, но все-таки почти половину он доносит до места. Жорка шурует вмазанный котел, Сашук, облокотившись о плиту, наблюдает.
— А боцман — это кто? — спрашивает он.
— Боцман — это, брат, фигура. На корабле первый человек.
— Начальник?
— Ну, начальник! Чего доброго, а их и над ним хватает… А боцман — он и старший, и вроде свой. А главное — по всей корабельной части мастак. И по жизни тоже. Каждую заклепку знает и кто чем дышит… Кончик! Теперь можно пойти храпануть…. Постой, а где ж твоя краля? Или уже разошлись, как в море корабли?
— Ну чего привязался? — вспыхивает Сашук.
— Ладно, ладно, уже и пошутить нельзя, — примирительно говорит Жорка и уходит спать.
А Сашук бежит к матери, — может, она передумала и все-таки даст новую рубашку?
Мать еще бледнее, дышит тяжело и стонет. Какая уж там рубашка! Сашук поворачивает обратно, но мать замечает его.
— Посиди со мной, сынок, — слабым голосом говорит она.
Сашук садится на свой топчан.
— Иван Данилыч сказал — я молодец.
— Молодец, молодец… — подтверждает мать.
— А еще мы с Жоркой посуду помыли!
Мать молчит, но Сашук и так знает — ей не по душе, что он опять был с Жоркой. Он лезет под топчан, достает кухтыль, заново рассматривает свое сокровище, потом прячет обратно. Мухи звенят, бьются о пыльные оконные стекла. Сашук складывает ладонь лодочкой и начинает их ловить. Мухи надсадно жужжат и щекотно бьются в ладошке. Однако мухи скоро надоедают. Мать все так же смотрит в угол под потолком и тихонько стонет. От этого Сашуку становится совсем тоскливо.
— Я пойду с Бимсом поиграю, — говорит он.
— Ладно уж, беги, — вздыхает мать.
Сашук бежит, но вовсе не играть с Бимсом, а прямиком к пятой хате. Он подбегает и столбенеет — машины нет. Совсем нет. Ни во дворе, ни в сарае, ворота которого распахнуты настежь, ни за сараем. Уехали. Вот даже видны свежие отпечатки покрышек в толстом слое пыли на дороге. Значит, недавно. Может, только что. Обманул Звездочет. А еще звал приходить. Ну, не звал, а сказал «валяй» — значит, приходи, а сам… Эх!.. Сашуку становится так горько, так обидно — хоть плачь. Но он не плачет, а, сунув кулаки в карманы, насупившись, смотрит вдоль улицы, в Балабановку. Может, они не насовсем, а так — на базар или куда — и еще приедут? Хорошо бы пойти во двор и спросить, куда уехали квартиранты, однако на это Сашук не решается — прогонят и еще обругают. Лучше здесь подождать. Все равно дома ничего интересного — мамка стонет, а рыбаки спят.