а локти; Павел подхватил его на руки.
– Не знаю, как это случилось, – пожаловался Бруно. – Качели казались вполне надежными.
– Ты слишком высоко взлетал, – отозвался Павел спокойным тоном, и Бруно сразу почувствовал себя в безопасности. – Я наблюдал за тобой и думал, что это может закончиться падением.
– Так оно и вышло, – печально констатировал Бруно.
– Да, так вышло.
Павел нес его на руках через лужайку к дому. На кухне он усадил его на деревянный стул.
– А где мама? – Бруно оглядывался в поисках человека, к которому он обращался в первую очередь, когда с ним случалось несчастье.
– Боюсь, твоя мама еще не вернулась. – Встав на колени, Павел осматривал его колено. – Я здесь один.
– Что же теперь будет? – невольно запаниковал Бруно, а от паники и до слез недалеко. – Я истеку кровью и умру.
Павел добродушно рассмеялся:
– Ты не умрешь от потери крови. – Пододвинув табуретку, он положил на нее ногу Бруно. – Не шевелись пока. Я сейчас возьму аптечку.
Бруно смотрел, как он подходит к буфету, вынимает аптечку болотного цвета и наливает воду в мисочку. Воду Павел сначала попробовал пальцем, проверяя, не слишком ли она холодная.
– Меня отправят в больницу? – волновался Бруно.
– Нет, нет. – Павел опять опустился на колени перед Бруно, окунул сухую тряпицу в мисочку и нежно провел ею по ноге Бруно. Тот вздрогнул от боли, хотя процедура была не такой уж болезненной. – Всего лишь небольшой порез. Даже зашивать не придется.
Пока Павел промывал рану, Бруно сидел, сдвинув брови и закусив губу. Затем Павел приложил к колену другую тряпицу, а когда снял ее, кровотечение прекратилось. Достав из аптечки бутылочку с зеленкой, Павел начал мазать ею рану. Кожу защипало.
– Уй-уй-уй-уй!
– Ну, ну, это не страшно. – Голос у Павла был добрый и ласковый. – Не думай о боли, и она сама пройдет.
Удивительно, но на Бруно рекомендация Павла подействовала отрезвляюще, и он пересилил желание уйкнуть еще разок. Закончив обрабатывать рану зеленкой, Павел вынул из аптечки бинт и перевязал колено.
– Ну вот, – сказал он. – Полегчало?
Бруно кивнул. Ему было немного стыдно за то, что он вел себя не так храбро, как хотелось бы.
– Спасибо, – поблагодарил он.
– Всегда рад помочь. Посиди здесь минут пять, прежде чем ступать на ногу, хорошо? Пусть рана успокоится. И к качелям сегодня больше не подходи.
Бруно опять кивнул. Его нога лежала на табуретке, а Павел в это время тщательно мыл руки над раковиной, он даже поскреб под ногтями проволочной мочалкой, затем он вытер руки и вернулся к картошке.
– Вы расскажете маме о том, что произошло? – спросил Бруно, пребывавший в сомнениях: назовут ли его героем, выжившим в ужасной катастрофе, или негодником, соорудившим адскую машину себе на погибель.
– Думаю, она сама все поймет. – Покончив с картошкой, Павел вывалил на стол морковь и сел напротив Бруно. Морковные очистки падали на старую газету.
– Да, наверное. Возможно, она захочет отвести меня к врачу.
– Вряд ли, – негромко сказал Павел.
– Наперед никогда не знаешь. – Бруно не желал, чтобы катастрофа была забыта слишком быстро. В конце концов, ничего более захватывающего в его жизни не произошло, с тех пор как он сюда приехал. – Рана может быть опаснее, чем кажется на первый взгляд.
– Она не опасна. – Павел слушал Бруно вполуха, словно морковь полностью завладела его вниманием.
– Откуда вы знаете? – Бруно начинал сердиться, несмотря на то что был обязан Павлу своим спасением: кто поднял его с земли, принес на кухню и унял кровь? – Вы же не врач.
Павел вдруг перестал чистить морковь и глянул через стол на Бруно. Голову он не поднял, только глаза. Похоже, он колебался, не зная, что же ответить на подобное обвинение. Вздохнув, он опять надолго задумался, а потом сказал:
– Я врач.
Бруно в изумлении уставился на него. Что-то тут не складывалось.
– Но вы прислуживаете за столом, – медленно произнес он. – И чистите овощи. Как вы можете быть врачом?
– Молодой человек, – сказал Павел (и Бруно оценил его деликатность: он назвал его «молодым человеком», а не «большим человеком», как лейтенант Котлер), – я действительно врач. Если кто-то по ночам смотрит на небо, это еще не значит, что мы имеем дело с астрономом.
Бруно не понял, к чему тут астрономия, но что-то в голосе Павла заставило мальчика впервые пристально взглянуть на своего собеседника. Павел был невысок ростом и очень худ, острые нос и скулы и тощие длинные пальцы. На вид он был старше папы, но моложе дедушки – значит, старик, подумал Бруно, и хотя он познакомился с Павлом только здесь, в Аж-Выси, Бруно мог бы поспорить, что раньше этот человек носил бороду.
А теперь почему-то сбрил.
– Но я не понимаю. – Бруно, как всегда, хотелось докопаться до сути. – Если вы врач, зачем вам прислуживать за столом? Почему вы не работаете где-нибудь в больнице?
Павел опять долго молчал, Бруно терпеливо ждал. Странно, но он чувствовал, что нельзя торопить старика, хотя бы из вежливости.
– У меня была врачебная практика до того, как приехал сюда, – наконец высказался Павел.
– Практика? – Бруно это слово было незнакомо. – И у вас плохо получалось?
– Очень хорошо, – улыбнулся старик. – Видишь ли, я всегда хотел быть врачом. С самого детства. Когда я был в твоем возрасте, ни о чем другом я уже не помышлял.
– А я хочу быть путешественником-исследователем, – поспешил сообщить Бруно.
– Что ж, удачи тебе.
– Спасибо.
– Ты уже совершил какое-нибудь открытие?
– В нашем доме в Берлине я провел много экспедиций. Но там у нас большой дом, больше, чем вы можете вообразить, поэтому там было что исследовать. Здесь не так.
– Здесь все не так, – согласился Павел.
– Когда вы приехали в Аж-Высь? – спросил Бруно.
Павел отложил морковку, нож и посмотрел куда-то в сторону.
– Мне кажется, я всегда был здесь, – прошептал он.
– Вы здесь родились?
– Нет, – Павел затряс головой, – нет.
– Но вы же сказали…
Он не успел закончить – снаружи раздался голос мамы. Стоило Павлу услыхать ее, как он проворно вскочил и вернулся к раковине, прихватив с собой морковь, нож и газету, полную очисток. К Бруно он повернулся спиной, сгорбился и рта больше не открывал.
– Господи, что с тобой? – воскликнула мама, появляясь в кухне. Наклонившись, она разглядывала повязку.
– Я построил качели и упал с них, – объяснил Бруно. – А потом они еще ударили меня по голове, и я чуть сознание не потерял, но Павел спас меня, принес сюда, промыл рану и наложил повязку. Очень щипало, но я не плакал. Я ведь ни разу не заплакал, правда, Павел?
Павел повернулся к ним вполоборота, но спины не разогнул.
– Рана промыта, – тихо сказал он, не отвечая на вопрос Бруно. – Беспокоиться не о чем.
– Ступай к себе, Бруно. – Мама явно чувствовала себя неловко.
– Но я…
– Не спорь со мной… Иди в свою комнату! – приказала она.
Бруно слез со стула и оперся на ногу, которую он отныне решил называть «моей деревяшкой»; нога немного побаливала. Пересекая прихожую, Бруно услышал, как мама поблагодарила старика, и обрадовался: ведь ясно же, что если бы Павел вовремя не подоспел, он, Бруно, истек бы кровью и умер.
Но затем он услыхал кое-что еще – фразу, которой мама закончила разговор с кухонным слугой, провозгласившим себя врачом.
– Если комендант спросит, скажем, что рану обработала я.
Бруно подумал, что это ужасно некрасиво с маминой стороны – приписывать себе чужие заслуги.
Глава восьмаяПочему бабушка хлопнула дверью
Из всех, кого Бруно оставил в Берлине, он больше всего скучал по бабушке и дедушке. Они жили вместе в маленькой квартире около овощных и фруктовых рядов, и незадолго до того, как Бруно переехал в Аж-Высь, дедушке стукнуло семьдесят три, – по мнению Бруно, он был самым старым человеком на свете. Однажды Бруно подсчитал: проживи он всю свою жизнь целиком снова и снова восемь раз, дедушка все равно был бы на год его старше.
Всю свою жизнь дедушка прожил хозяином ресторана в центре города, а шеф-поваром там работал отец Мартина, друга Бруно. Хотя дедушка лично больше не готовил и не обслуживал столики, в ресторане он просиживал целыми днями: днем за барной стойкой, болтая с посетителями, вечером – ужиная в уголке в шумной дружеской компании. Из ресторана он уходил только после закрытия.
А вот бабушка никогда не казалась Бруно старой; во всяком случае, по сравнению с бабушками других мальчиков. Когда Бруно узнал, сколько ей лет – шестьдесят два, – он был потрясен. Бабушка познакомилась с дедушкой после концерта, и каким-то образом он уговорил ее выйти за него замуж. Тогда она была совсем молодой девушкой с длинными рыжими волосами, удивительно похожими на волосы ее невестки, и зелеными глазами. У нее оттого такие волосы и глаза, утверждала бабушка, что в ее жилах течет толика ирландской крови. Бруно всегда знал, когда вечеринка в его доме достигала самого разгара. Знак подавала бабушка: она начинала кружить около пианино, пока кто-нибудь не садился за него и не просил ее спеть.
– Ну что вы! – неизменно восклицала она, прижимая руку к груди, словно у нее перехватило дыхание от столь неожиданного предложения. – Нет-нет, молодой человек, это невозможно. Боюсь, я свое уже отпела.
«Спойте! Спойте!» – кричали вразнобой гости, и после приличествующей паузы – иногда затягивавшейся секунд на десять, самое большее на двадцать – она уступала и, обернувшись к молодому человеку, сидевшему за пианино, вежливой скороговоркой давала указания:
– La vie en rose, ми-бемоль минор. И старайтесь не запаздывать с переходами.
Бабушкино пение было главным событием на вечеринках в доме Бруно, и почему-то каждый раз оно совпадало с тем обстоятельством, что мама была вынуждена срочно уединиться на кухне с кем-нибудь из своих подруг. Папа всегда оставался послушать бабушку, и Бруно тоже, очень уж ему нравилось, как в самом конце бабушка поет во весь голос, а потом тонет в аплодисментах. К тому же от La vie en rose у него мурашки по коже бегали и волоски на загривке вставали дыбом.