доктор? Мать-одиночка и дочь. Неверное распределение ролей. Тот, кто должен о тебе заботиться, не выполняет свою работу.
Если Риттер и был впечатлен, он этого не показал, однако Миа заметила, что он сменил тон.
– Вивиан Берг не подвергалась насилию, нет, – он откашлялся. – Но она выросла в неспокойной среде, где ощущала себя жертвой. Так случается чаще, чем мы думаем. Маленький ребенок с уважением относится к своим родителям, хотя мы этого вообще-то не заслуживаем. Крохотная, хрупкая душа, которая, если за ней не следить, легко может найти себе место, где можно спрятаться и чувствовать себя в безопасности. Обычно я говорю, что именно поэтому и не верю ни в каких богов. Если бы они существовали, они бы, скорее всего, создали такую расу, которой бы не требовалась помощь на протяжении первых двадцати лет и которую было бы не так легко ранить, вам так не кажется? Человечество? Мы слабые животные, разве нет?
– Значит, человек с таким диагнозом прячется в собственной голове? – спросил Мунк.
– Прячется. Исчезает. Ищет помощь, – улыбнулся Риттер.
– Но, – сказал Мунк, – если она была серьезно больна, почему ее не положили в больницу?
– Конечно, мы говорили об этом. Но для нее было важно танцевать. Пока она часто посещала меня, мы могли держать ее болезнь под контролем.
– Она шла на поправку?
– Без сомнений. В чем-то помогали таблетки, но важнее всего была, конечно, дистанция.
– Дистанция? – переспросил Мунк, но тут же догадался, о чем речь. – От матери?
– Да, – кивнул психиатр. – Физическая дистанция – это, конечно, еще не все, но она важнее, чем многие полагают.
– Она знала об этом? – спросила Миа.
– Что вы имеете в виду?
– Вивиан. Когда пришла к вам. Она осознавала, что больна?
– Отчасти. Вообще, она пришла, чтобы справиться с симптомами, но обычно все так и начинается.
– Какими симптомами?
– Расстройство пищеварения, прежде всего, но это очень часто бывает с людьми ее профессии, поэтому прошло некоторое время, прежде чем я понял, в чем действительно дело.
Миа уловила гордость в его голосе.
– У вас много пациентов с такой проблемой?
– К сожалению, о других пациентах я говорить не могу, – сказал Риттер с улыбкой и снова с этим слегка надменным взглядом.
– Я не имела в виду конкретно, я только…
– Как я уже сказал. Та бумага, которую вам подписали, дает вам доступ только к данным Вивиан.
– Она много говорила о своей матери? – спросил Мунк.
– Поначалу – нет. Но постепенно – да, разумеется. Это было необходимо. Да, для нее это было болезненно. Она любила свою мать больше всего на свете. Это сложно, не правда ли? Увидеть, что именно этот человек нанес тебе больше всего вреда?
– Она когда-нибудь называла имя Реймонда Грегера?
– О да, несколько раз.
– Как именно?
– С гневом, отчаянием, она ведь знала все, что рассказала мать. Она даже хотела его убить.
– Убить?
– О да, конечно, я советую это всем моим пациентам.
– Что вы имеете в виду? – спросил Мунк, бросив взгляд на Мию.
– Само собой, не буквально, – улыбнулся Риттер и снова снял очки, – но это важная часть моей терапии.
– Убийство?
Риттер издал смешок.
– Хороший способ избавиться от животного, с которым мы не можем покончить внутри себя, как вы считаете? Если вы меня спросите, я скажу, что имел большой успех именно в этом методе.
– Могу я спросить, как это происходит? – поинтересовался Мунк.
– Убийство?
– Да.
Риттер опять улыбнулся.
– Ну, по-разному. Иногда мы разыгрываем по ролям. Иногда пациенты расписывают убийство на бумаге. Кто-то рисует. Все зависит от того, что подойдет конкретному человеку.
– А что сделала Вивиан? – спросила Миа.
На мгновение Риттер замолчал.
– Слушайте, мы так далеко не зашли, но были на пороге. Она планировала танец.
– Танец… смерти? – спросил Мунк, сморщив нос.
– Вы ведь не видели, как она танцует?
– Нет.
– А вы? – спросила Миа.
– О да, много раз. Она была, как бы это выразиться? Совершенно особенной. Возвышенной. Это действительно потеря для мира, что ее больше нет. Она могла достичь всего, что пожелает. Видеть ее на сцене было… нет, это невозможно описать словами.
Мунк снова бросил взгляд на Мию, и она опять отлично поняла, что он имеет в виду.
Лежавший на столе телефон уже некоторое время вибрировал. Риттер надел очки и взглянул на него.
– Я прошу простить меня, но мы должны закругляться. Некоторые мои пациенты не могут ждать слишком долго, если вы понимаете.
– Спасибо, – сказал Мунк и поднялся. – Вы пришлете нам все, что у вас есть, в письменном виде?
– Мой секретарь позаботится об этом, – сказал Риттер и подал руку им обоим. – Позвоните ей, если понадобится что-то еще.
– …Что думаешь? – сказал Мунк, когда они оказались на парковке.
– Теперь все чуть лучше встает на свои места, правда? – сказала Миа, доставая новую пастилку из кармана.
Мунк зажег сигарету, когда закапал дождь, ох уж эта весна в Осло, ну никак не начнется.
– Реймонд Грегер?
– Мы должны найти его, – кивнула Миа.
– Согласен. Позвоню в Ларвик, попрошу их задействовать больше людей. Хочешь есть?
– Я бы перекусила.
– Хорошо. Плохо думается на пустой желудок. По бургеру?
– Может быть, что-то более полезное?
– Хм, он видел, как она танцует?
– Знаю, – сказала Миа.
– У тебя тоже возникло такое чувство?
– Да. Приставим к нему хвост?
– Давай прощупаем это, – сказал Мунк и пошел к машине.
В этот момент у него зазвонил телефон. Миа все увидела по его лицу задолго до того, как он положил трубку.
– Где?
– Отель в Гамлебюене.
– Есть связь? – спросила Миа, быстро открыв дверь в машину.
Мунк не ответил. Только кивнул, помрачнев, и быстро сел за руль.
20
Отель «Лундберг» располагался в конце переулка в Гамлебюене, ближайшим его соседом были железнодорожные рельсы, и его едва ли можно было назвать отелем. На старой неоновой вывеске светилась одна лишь буква «О», а на двери была приклеена бумажка с надписью от руки: «только наличные». Все это ясно говорило о том, кто имел обыкновение останавливаться в этом обветшалом здании. Патрульные уже перегородили узкую улочку, и Миа заметила, что СМИ стоят наготове: множество ретивых муравьев толпились за ограждением. Они с Мунком вошли в ржавую дверь, где на обшарпанном ресепшене их встретила слегка нервная Анетте Голи.
– Уже известно, кто он? – спросил Мунк, расстегивая пуговицы пальто.
– По документам – Курт Ванг. Кто-то утверждает, что он джазовый музыкант, но мы сейчас проверяем.
– Кто нашел его? – поинтересовалась Миа.
– Ресепшионист, – сказала Анетте, кивнув на заднюю комнатку, где виднелся силуэт пожилого мужчины с чашкой кофе в дрожащих руках.
– Постояльцев много?
– Нет, – ответила Голи. – Торчок в третьем номере и девушка из Боснии, отрицающая, что она проститутка, в пятом.
– Они еще тут? – спросил Мунк.
– Пока мы держим обоих в их номерах.
– Сколько всего номеров? – спросила Миа.
– Десять. Наша жертва в девятом, – сказала Анетте и пошла впереди них по коридору.
Их кивком встретил криминалист и дал каждому по паре голубых пластиковых перчаток.
– А на ноги? – спросил Мунк, указав на свои ботинки.
– Нет необходимости, – пробурчал эксперт и вышел из помещения.
Переступив порог номера, они поняли, что он имел в виду. Пол переживал не лучшие времена, и еще несколько отпечатков ног на полусгнившем ковре не сыграли бы большой роли.
– Вы дадите нам минутку? – сказала Анетте.
Трое криминалистов вышли из комнаты.
– Твою мать, – сказал Мунк, когда они шагнули в комнату и увидели лежавшее на кровати тело.
– Такой же фотоаппарат, – сказала Голи, кивнув на камеру на штативе. – Никон Е300. Думаешь, это имеет значение?
Последний вопрос был адресован Мии, но она не слушала. Давно она не бывала на месте преступления. Она уже почти забыла, каково это. В последние годы она пряталась за фотографии. Использовала их в качестве защиты, но не в этот раз. Она почувствовала, как к ней подбирается она.
Тьма.
– Телефон на столе, – сказала Анетте, словно откуда-то издалека, – принадлежит убитому, запрограммирован с помощью Spotify играть одну и ту же песню снова и снова, на это и среагировал ресепшионист. Очевидно, тут тонкие стены.
– Какую песню?
Теперь голос Мунка прозвучал издалека, будто из тумана.
– Джон Колтрейн. «My Funny Valentine».[7]
Миа взяла себя в руки. Нашла в кармане куртки пастилку и использовала ее так, как всегда это делала, – в качестве отвлекающего маневра. Трюк, которому научил ее психолог. «Вкус соли на языке. Защищает тебя. Символизирует что-то хорошее. Что-то красивое. Вы чувствуете, Миа? Получается?»
– «My Funny Valentine»? – переспросил Мунк.
– Да, – сказала Анетте. – Это что-то значит?
– Естественно, – кашлянула Миа. – Все, что он делает, что-то значит. Здесь нет ничего случайного.
– Значит, надпись вон там свежая?
Голи указала на надпись черным фломастером на обоях в цветочек над кроватью.
LOOK WHAT I CAN DO.
«Смотри, что я умею».
– Без сомнений, – сказала Миа, овладев собой.
Поначалу она едва взглянула на кровать, боясь того, как увиденное подействует на нее, но теперь позволила взгляду остановиться на безжизненном теле.
Молодой мужчина.
Где-то двадцать четыре-двадцать пять.
Рядом лежал саксофон.
На мужчине ботинки и куртка.
Глаза открыты.
Во взгляде страх.
Пальцы рук сжаты.
Словно он хотел защититься, но не смог.
– Как ты думаешь, что она означает? – пробормотала Анетте. – Надпись?
– Это из «Бэмби», – сказала Миа и подошла к фотоаппарату, стоявшему на треноге штатива, направленному на посиневшего парн