– Выпью я с ним охотно сладкого вина, а ежели будет вино горьким – и тогда не откажусь.
Изумленно склонил он голову, а затем, взяв меня за руку, поднял с травы и повел в храм.
В первой палате увидела я идола человеческого роста из черного дерева, восседающего на яшмовом троне, отделанном крупным восточным жемчугом. Чресла его перепоясывал медный пояс, украшенный семью бериллами, во лбу сиял рубин, а с волос на бедра капало густое масло. Ступни божка покраснели от крови только что умерщвленного козленка.
– Это ваш бог? – спросила я.
– Да, это бог, – ответил жрец.
– Нет, покажи мне настоящего Бога, – вскричала я, – или ждет тебя смерть!
Тронула я жреца за руку, и усохла рука.
И взмолился он:
– О, пожалей, исцели сего скромного раба, и покажу я Бога…
Тогда дунула я на его руку, и она исцелилась и стала как другая. Задрожал жрец и повел меня во вторую палату. Там увидела я идола из слоновой кости, стоящего на цветке лотоса, высеченном из нефрита, осыпанном большими изумрудами. Ростом он вдвое превосходил человека. Во лбу у него сиял хризолит, а грудь была умащена миррой и корицей. В одной руке держал идол нефритовый скипетр, в другой – круглый кристалл. Ноги его покоились в медных сапожках, а с толстой шеи свисало ожерелье из селенитов.
– Это ваш бог? – спросила я.
– Да, это бог, – ответил жрец.
– Нет, покажи мне настоящего Бога, – снова закричала я, – или ждет тебя смерть!
Коснулась я его глаз, и ослеп жрец.
И вновь взмолился он:
– О, пожалей, исцели сего скромного раба, и покажу я Бога…
Дунула я на его глаза, и вернулось в них зрение. И вновь задрожал жрец и повел меня в третью палату. И – удивительное дело! – не было там ни идола, ни скульптуры, ни даже рисунка, зато на каменном алтаре стояло круглое зеркало из сверкающего металла.
– Где же Бог? – удивилась я.
– Нет у нас Бога, кроме зеркала, что ты видишь, и это зеркало мудрости, – сказал жрец. – Отражает оно все, что есть на земле и на небе, кроме лица человека, в него смотрящего. Не отразится там лицо твое, однако, посмотревшись, наберешься ты истинной мудрости. Все прочие зеркала – всего лишь зеркала воззрения, единственное же зеркало мудрости сейчас перед тобою. Обладающий им знает все на свете, ничто от него не укроется. Нет у тебя зеркала – нет и мудрости. Это наш бог, и ему мы поклоняемся.
Посмотрела я в зеркало и убедилась: не обманул меня жрец.
И тогда совершила я неподобающий поступок – а впрочем, что с того? В одном дне пути отсюда, в укромной долине спрятала я зеркало мудрости.
– Позволь же мне вновь войти в тебя, стать твоей слугою, и обретешь ты мудрость не в пример самым известным мудрецам. Допусти меня, и никто с тобой боле не сравнится.
Рассмеялся в ответ Рыбак:
– Любовь всяко превыше мудрости, а меня любит моя Русалочка!
– О, не может быть ничего лучше мудрости, – заспорила Душа.
– Любовь лучше, – ответил Рыбак и погрузился в пучину.
Заплакав, побрела Душа прочь, через топи и болота.
Прошел еще год, и вновь вышла Душа на берег моря и призвала Рыбака. Поднялся он из морских глубин и спросил:
– Зачем звала?
И ответила Душа:
– Подойди ближе, хочу поговорить с тобой, ибо видела я чудеса чудесные.
Подплыл Рыбак к берегу, присел на мелководье и приготовился слушать, подперев голову рукою.
– Когда ушла я второй раз, то обратила взор свой к югу – ведь все, что есть в нашем мире ценного, приходит оттуда. Шесть дней шла я по дорогам, ведущим в город Аштер, по покрытым красной пылью тропам, которыми идут паломники, и на утро седьмого дня перед моим взором в долине, расстилающейся под ногами, появился город!
Ведут в него девять ворот; перед каждыми стоит бронзовый конь и ржет всякий раз, когда бедуины спускаются с гор. Стены покрыты листами бронзовыми, а сторожевые башни – крышами медными. Во всех башнях стоит по стрелку с луком наготове. На рассвете пускает лучник стрелу в гонг, а на закате трубит в огромный рог.
Попыталась я пройти в город, однако стражники заступили мне дорогу и спросили, кто я и откуда. Сказалась я дервишем, держащим путь в город Мекку – говорят, есть там зеленое покрывало, на котором ангелы серебряными буквами вышили Коран. Удивились стражники и пропустили меня с поклонами.
Внутри повсюду там базар. Ах, как жаль, что не пошел ты с мной… На узких улочках того города покачиваются веселые бумажные фонарики, напоминающие больших бабочек. Когда задувает над крышами ветер, начинают фонарики плясать, словно раскрашенные пузыри – то вверх, то вниз. Перед кибитками на шелковых коврах сидят торговцы. Бороды у них прямые, черные, тюрбаны покрыты золотыми блестками, и меж прохладными пальцами то и дело пропускают они нити с нанизанными на них кусочками янтаря и зелеными горными камушками. Продают там млечный сок и нардовое миро, презанятные духи с островов океана Индийского и густое масло красных роз, благовония и пряность, напоминающую малые гвоздочки. Когда останавливаешься поговорить с торговцами, бросают они щепотку ладана в жаровню, и воздух обретает сладость необыкновенную. Видела я сирийца с тонкой, похожей на тростинку палочкой, испускающей серые струйки дыма, и запах того дыма подобен был аромату розового миндаля весной. Еще продают тамошние торговцы серебряные браслеты, украшенные кремово-голубыми камушками бирюзы, и ножные цепочки из медной проволоки, унизанные маленькими жемчужинами, и когти тигра, оправленные в золото, и когти дикого кота леопарда – тоже в золотой оправе. Продают серьги с изумрудами и кольца нефритовые. Из чайных доносятся звуки гитары, а бледные курильщики опия с улыбкою взирают на прохожих.
Ах, как жаль, что не пошел ты со мной… Виноделы в Аштере пробиваются сквозь толпу, закинув на плечи большие черные бурдюки. Более всего торгуют сладкими, словно мед, винами Шираза. Наливают их в маленькие металлические чашечки, а сверху посыпают лепестками роз. Стоят на рыночной площади и продавцы плодов земли южной. Чего только у них нет: и спелый инжир с пурпурной мякотью, и желтые, словно топазы, дыни, пахнущие мускусом, и померанец, и плоды джамбозы, и гроздья белого винограда, и круглые золотисто-красные апельсины, и овальные золотисто-зеленые лимоны…
Однажды видела я на улице слона. Хобот его был выкрашен киноварью и куркумой, а на ушах красовалась сеточка из малинового шелкового шнура. Остановился он у одного из лотков и принялся поедать апельсины, а торговец лишь рассмеялся.
Вряд ли можешь ты представить, насколько они там чудные. Пребывая в благостном расположении духа, идут к продавцам птиц и покупают пичугу в клетке, а затем выпускают на волю – и душа их радуется еще более. Когда печальны – бичуют себя плеткой с шипами, дабы грусть не уменьшилась.
Как-то вечером встретила я чернокожих, несущих по базару тяжелый паланкин из позолоченного бамбука с ярко-красными шестами, украшенными медными фигурками павлинов. На окошках висели муслиновые занавеси, вышитые крылышками жуков и осыпанные жемчужным песком. Когда проносили паланкин мимо, выглянула из него белолицая черкешенка. Одарила она меня улыбкой, и я последовала за носильщиками. Те ускорили шаг, нахмурились, однако я их гримасам значения не придала – уж больно стало любопытно.
Наконец остановились они у квадратного белого дома без единого окна. Одна лишь дверь – словно в склепе. Опустив паланкин на землю, трижды постучали медным молотком, и в окошко выглянул армянин в кафтане из зеленой кожи. Увидев черных носильщиков, отпер он запоры, расстелил по земле ковер, и женщина вышла из паланкина. У входа в дом обернулась и снова подарила мне улыбку. Никогда не видела более белокожего лица!
Когда взошла луна, вернулась я обратно на то же место и принялась искать белый дом, однако исчез он без следа, и тут смекнула я, что это была за женщина и отчего она мне улыбалась.
Ах, как жаль, что не пошел ты со мной… В праздник новолуния вышел из дворца молодой Император и отправился в мечеть помолиться. Волосы и борода его выкрашены были краской из лепестков роз, щеки напудрены тончайшей золотой пылью, а ладони и подошвы ступней – желтой пыльцою шафрана.
На рассвете покинул он дворец в серебряной мантии, на закате же вернулся в мантии золотой. Люди при виде его падали на колени и прятали лица, однако я их примеру не последовала – встала у лотка с финиками и принялась ждать. Заметив меня, изогнул Император накрашенные брови и остановился. Я стояла неподвижно и поклона ему не отвесила. Народ дивился моей дерзости; многие советовали мне бежать из города, но не вняла я советам. Отправилась после к ремесленникам, продающим фигурки божков чужеземных; здесь подобные искусства презирают. Поведала я о своем проступке, и каждый из них, вручив мне по маленькому божку, умолял быстрее уйти.
В тот вечер возлежала я на подушках в чайном доме на Гранатовой улице, когда вошли стражники Императора и силой отвели меня во дворец. Закрыли они за мной двери и замкнули их на цепь. Внутри обнаружила я большой двор с арочными проемами вдоль стен из белого алебастра, с голубыми и зелеными изразцами. Потолок подпирали колонны из зеленого мрамора, а пол замощен был мрамором персикового оттенка. Никогда раньше не видела ничего подобного!
Пока шла я по двору, с балкона воззрились на меня две женщины с лицами, скрытыми черным покрывалом, и послали в мой адрес проклятия. Заспешили стражники, стуча древками копий по отполированному полу. Открыли они двери из гладкой слоновой кости, и очутилась я в орошаемом саду с семью террасами. Произрастали там тюльпаны, луноцветы и серебристый алоэ. В сумраке сада висела в воздухе хрустальной тростинкой струя фонтана. Росли там и кипарисы, походящие на догоревшие факелы, а с одного из них пел соловей.
В самом конце сада стоял маленький павильон. Когда приблизились мы к нему, изнутри навстречу нам появились два евнуха.
Покачивая толстыми телесами, подошли они ко мне и уставились любопытными глазками из-под желтых век. Отвел один из них в сторону начальника стражи и что-то тихо прошептал ему на ухо. Второй стоял, пережевывая душистые пастилки, которые жеманно извлекал из овальной коробки, покрытой сиреневой эмалью.