– А в местной газете об этом что-нибудь писали? Джим ее в интернете читает.
– Нет. Думаю, это обсуждалось только в кулуарах. И вот какая штука… Вы слышали показания Мохаммеда и Абдикарима. Для них случившееся на самом деле было ужасно. Но дело в том, что сегодняшнее решение суда может побудить и федеральную прокуратуру принять меры. Некоторые сомалийцы до сих пор от них этого требуют.
– Господи… – простонал Боб и тихо добавил: – Прошу прощения.
– За что?
– Что поминаю Господа всуе.
– Вы серьезно?! – Маргарет посмотрела на него и закатила глаза. – Джерри О’Хейр не хотел, чтобы генеральная прокуратура штата предъявила Заку такое обвинение, – сообщила она, снова разворачивая машину, чтобы вернуться в город. – Он не хотел того, что произошло сегодня. Он вроде бы давно знает Сьюзан. И считает, что Зак уже наказан достаточно. Но… но люди вроде Рика Хаддлстона из Комитета по борьбе с расовой диффамацией не хотят ничего спускать с рук. И, положа руку на сердце, я бы тоже считала, что это нельзя спускать с рук, если бы речь шла не о Заке.
– Но речь-то именно о Заке…
Боб не мог отделаться от ощущения, что знает эту женщину очень давно.
– Да… – грустно произнесла Маргарет и вздохнула: – Ой-вей…
– Что вы сказали? Ой-вей?
– Да. Один из моих мужей был евреем, вот нахваталась у него словечек. Он вообще изъяснялся очень выразительно.
Они проехали мимо школы, спортивная площадка была завалена снегом. На фасаде здания красовался транспарант: «ШЕРШНИ, ВПЕРЕД! РАЗГРОМИТЕ ДРАКОНОВ!»
– А что, у вас было много мужей?
– Двое. С первым, евреем, мы познакомились в колледже, в Бостоне. До сих пор дружим. Он очень хороший человек. Потом я вернулась в Мэн и снова вышла замуж, но брак скоро распался. И вот к пятидесяти годам у меня за плечами два развода. Полагаю, моя репутация теперь подмочена.
– Ну что вы! Для кинозвезд два развода – это только начало.
Маргарет остановила машину у дома Сьюзан.
– Но я не кинозвезда. – Улыбка у нее была искренняя, лукавая и немного грустная. – Что ж, рада вас встретить, Боб Бёрджесс. Если чем-то могу помочь, звоните.
К удивлению Боба, Зак и Сьюзан сидели за столом на кухне, словно бы дожидались его.
– Мы надеялись, ты привез что-нибудь выпить, – сказала Сьюзан.
В темно-синем платье она смотрелась очень по-взрослому. Будто она здесь за главную.
– Да, у меня есть в сумке. Вы не искали? Я купил вина и виски по дороге из аэропорта.
– Я так и думала. Но в сумку не лазила. В нашем доме не принято шарить по чужим вещам. Я бы выпила немного вина. И Зак тоже.
Боб разлил вино в стаканы для воды.
– Может, тебе лучше виски, Зак? У тебя был тяжелый день.
– Я боюсь, что от виски мне будет плохо. Один раз уже было.
– Когда это? – встрепенулась Сьюзан. – А ну выкладывай!
– В восьмом классе. Вы с папой отпустили меня на вечеринку к Тафтам. Все пошли в лес и пили там как ненормальные. Я думал, что виски это вроде пива, ну и выпил залпом. А потом меня стошнило.
– Бедный мой… – Сьюзан потянулась через стол и погладила сына по руке.
– Каждая вспышка фотоаппаратов для меня была как выстрел. – Зак смотрел в стакан. – Точно в меня стреляют настоящими пулями. Щелк, щелк. Просто ужас. Я из-за этого воду пролил. – Он поднял глаза на Боба: – Я все испортил, да?
– Ничего ты не испортил, – ответил Боб. – У этой женщины куриные мозги. Все уже кончилось. Забудь.
Солнце клонилось к закату. Бледный луч падал через окно на стол, на пол. И было довольно приятно сидеть на кухне с сестрой и племянником и пить вино.
– Дядя Боб, а вы, типа, втюрились в эту священницу?
– Втюрился?
– Ну да. На вид так и есть. Уж не знаю, влюбляются ли пожилые…
– Влюбляются. Хотя я не влюбился.
– А вот и врете. – Зак вдруг улыбнулся во весь рот. – Проехали. – Он хлебнул вина. – Я так хотел домой. Сидел там и все время думал, как же я хочу домой.
– Ну вот ты и дома, – сказала Сьюзан.
4
В жизни Пэм и ее идеального мужа бывали такие субботние вечера, как этот, когда лифт доставлял их прямо в переднюю большой квартиры, где сияли круглые желтые светильники, а в комнатах играли фантастические тени. Пэм целовала в щеку едва знакомых людей, брала бокал шампанского с подноса, услужливо протянутого официантом, и шла дальше – туда, где на стенах темно-оливкового или насыщенно-красного цвета висели подсвеченные картины, длинный стол был сервирован хрусталем, а за окнами гордо раскинулась до самого горизонта широкая улица, и по ней праздничной иллюминацией плыли красные габаритные огни автомобилей, постепенно сливаясь в одну линию. Пэм смотрела на женщин в черных вечерних платьях, в золотых и серебряных ожерельях, в превосходных дорогих туфлях и всегда думала: «Вот чего мне хотелось».
Что она подразумевала, она и сама не смогла бы объяснить. Простая истина окутывала ее мягким уютом, и пропадали, пропадали без следа назойливые мысли о том, что она живет чужой жизнью. На Пэм снисходило глубокое, полное спокойствие, она растворялась в этом моменте, так уверенно разворачивавшемся перед нею. Решительно ничто в ее прошлом – ни пыльные деревенские дороги, по которым она в детстве часами гоняла на велосипеде, ни долгие часы, проведенные в крошечной местной библиотеке, ни скрипучие полы общаги в кампусе в Ороно, ни маленький домик семейства Бёрджессов, ни даже восторг от начала взрослой жизни в Ширли-Фоллз, ни квартира, которую они с Бобом сняли в Гринвич-Виллидж, хотя Пэм там очень нравилось, нравились круглосуточно шумные улицы, клубы, куда они ходили слушать джаз и выступления стендап-комиков, – ничто из этого не указывало, что когда-нибудь Пэм захочет такой жизни и ее получит, окунется в эту особую прелесть, которую окружающие ее сейчас люди так изящно и удивительно принимают как должное. Хозяин рассказывал гостям, что вот эту вазу они с женой купили во Вьетнаме восемь лет назад.
– О, вам понравилось? – спросила Пэм. – Понравилось во Вьетнаме?
– Очень! – воскликнула жена. Она шагнула к Пэм и обвела взглядом гостей, приглашая их к разговору. – Просто до смерти понравилось. А ведь я еще не хотела ехать.
– А страшно не было? Сами понимаете…
Женщину, которая это спросила, Пэм встречала несколько раз. Она была замужем за известным журналистом и говорила с южным акцентом, усиливавшимся под воздействием алкоголя. Подбирая одежду, она руководствовалась явно не чувством стиля, а стремлением выглядеть как положено южной леди с хорошими манерами, привитыми еще в детстве. Вот и сейчас на ней была белая блузка с воротником-стойкой. Пэм умиляло ее упорное нежелание расставаться с чопорным прошлым, застегнутым на все пуговицы.
– О, нет, нет, там было чудесно, – заверила хозяйка. – Чудесная страна. Никогда не подумаешь… ну, знаете, о чем я. Невозможно представить, что все эти ужасы творились именно там.
Гости перешли в столовую, Пэм проводили к определенному ей месту – вдалеке от мужа, в этом доме принято было разделять пары. Она отыскала глазами мужа за другим концом длинного стола и помахала ему. И вдруг вспомнила, что Джим Бёрджесс сказал ей: «Нью-Йорк тебя погубит», когда они с Бобом заговорили о переезде сюда. Этих слов она ему до сих пор не простила. Джим не разглядел ее аппетит, ее способность приспосабливаться, ее вечную жажду перемен. Конечно, тогда Нью-Йорк был другим, и, конечно, тогда они с Бобом не располагали большими средствами. Но целеустремленность Пэм всегда помогала ей справляться с любыми разочарованиями. Пускай их первая квартирка, такая крохотная, что посуду приходилось мыть в ванне, со временем утратила первоначальное очарование, пускай подземка была очень страшной, особенно лязг вагонов, въезжающих на станцию, – Пэм все равно ездила в подземке и стоически переносила все трудности.
Сидевший рядом с ней мужчина сказал, что его зовут Дик.
– Дик, – зачем-то повторила Пэм и тут же подумала, что вышло двусмысленно. – Очень приятно с вами познакомиться.[10]
Он склонил голову и с подчеркнутой любезностью спросил, как у Пэм дела. Признаться честно, дела у Пэм были так себе – ее уже слегка развезло. Ела она теперь меньше, чем прежде, годы – а значит, и метаболизм – были уже не те, и она больше не могла пить столько, сколько раньше. Поймав себя на желании выложить все это Дику, она сообразила, что пьянеет, а может, уже пьяна, и потому лишь молча улыбнулась. Дик спросил ее, вежливо и уже без камуфляжа церемоний, работает ли она, и Пэм начала объяснять про свою нынешнюю неполную занятость в больнице, про то, как работала в лаборатории, – может, она и не похожа на ученого, ей об этом говорили, хотя и непонятно, что эти люди имели в виду, но дело в том, что она никогда и не была ученым, она ассистировала ученому, одному паразитологу, который…
Дик оказался психиатром. Он приподнял брови, сделав любезное выражение лица, и положил на колени салфетку.
– Валяйте, не стесняйтесь, анализируйте меня сколько хотите, – разрешила Пэм. – Мне это ничуть не мешает.
Она снова помахала мужу, сидевшему на другом конце длинного стола рядом с южанкой в наглухо застегнутой блузке, Пэм так и не запомнила ее имени. Дик тем временем говорил, что анализирует не самих людей, а их желания. Он работал консультантом маркетинговых компаний.
– Неужели? – отозвалась Пэм.
В другой вечер подобное заявление могло разбудить в ней страшную мысль: я живу не своей жизнью! В другой вечер она могла спросить Дика, давал ли он клятву Гиппократа. Могла язвительно поинтересоваться, использует ли он свои врачебные знания, чтобы заставить людей больше потреблять. Но сегодня у нее было хорошее настроение, и Пэм решила, что иногда на некоторые вещи следует просто закрыть глаза, как будто ее нервные клетки могли испытать возмущение лишь ограниченное число раз, а сейчас повод для этого неподходящий. Она вдруг поняла, что ей безразлично, кем работает Дик, и когда он повернулся к соседке с другой стороны, Пэм стала разглядывать собравшихся и воображать, какова их интимная жизнь и есть ли она у них вообще. Она заметила, как толстощекий мужчина тайком поглядывает на женщину без талии и та отвечает ему долгим многообещающим взглядом. До чего удивительно: неважно, как люди выглядят, они все равно желают сорвать друг с друга одежду и слиться в экстазе. Зов природы, давно потерявший смысл, ведь собравшиеся здесь женщины определенно вышли из детородного возраста… Да, Пэм еще не успела доесть салат, а уже выпила слишком много.