Повисла долгая пауза. Затем Боб спросил тихо:
– Неужели Джим все это натворил?
– Да, натворил. Возможно, не только это. Дети в шоке. Они прилетели домой поддержать меня, но я видела, что они сами перепуганы до смерти. Человеку нужны родители, Боб. В любом возрасте. Отец в их глазах упал с пьедестала, им и так страшно, не хватало еще любоваться на раскисшую мать. Я собрала волю в кулак, успокоила их, отправила обратно, и знал бы ты, сколько сил это у меня отняло.
– Хелен, я очень тебе сочувствую.
Боб не кривил душой, он на самом деле ей очень сочувствовал. И ему было невыразимо грустно. Произошло невозможное, вселенная раскололась пополам. Он привык считать Джима и Хелен единым целым и не мог представить их по отдельности. Ему дурно делалось при мысли о детях, он будто переживал утрату вместе с ними. Хотя разве можно сравнивать, это их родители, им гораздо, гораздо хуже…
– Ой-вей, – пробормотал он. – Ой-вей.
Хелен кивнула и, помолчав, добавила задумчиво:
– А я ведь делала для него все, что могла.
– Да, – согласился Боб со всей искренностью.
Он вспомнил, как Хелен подбирала брошенные Джимом носки в этой самой комнате в тот вечер, когда он, Боб, рассказывал им про Адриану, что та заявила на мужа в полицию. (Адриана! Он ведь еще жалел ее, встретив у дома наутро!)
– Господи, Хелен, прости, что я посоветовал этой женщине пойти работать к Джиму. Само с языка слетело. Мне стоило бы сообразить, что ей нельзя верить. Я же сам сидел у вас и повторял, что полиции про мужа она наврала.
Хелен обратила на него отсутствующий взгляд:
– Что?
– Я про Адриану. Я должен был понять, какой она человек.
Хелен грустно улыбнулась и проговорила негромко:
– Ах, Бобби. Только не надо брать на себя еще и это. Он нашел бы кого-нибудь, не ее, так другую. Вроде консультантки по стилю жизни. Их таких много, только и ждут. Для меня это все как чужой язык. Даже не знаю, какими словами принято начинать интрижки.
– Просто ты хорошая.
– Да, он любил мне это говорить. – Хелен приподняла безвольную руку, снова уронила ее на колени. – И мне так приятно было это слышать. Господи…
Боб медленно обвел глазами комнату. Хелен создала прекрасный дом, была терпеливой и любящей матерью, поддерживала хорошие отношения с соседями – мимо которых Джим мог прошагать, не здороваясь. Дом ее украшали цветы и комнатные растения, она хорошо обращалась с Аной, она собирала чемоданы в дорогие путешествия, ждала, пока он наиграется в гольф, и не перебивая слушала (тут Пэм была права) его бесконечные разглагольствования о себе, как он блестяще выступил в суде, какой он непревзойденный адвокат и как все признают это. Она накупила ему полный ящик запонок, подарила чудовищно дорогие часы, потому что он всегда хотел такие…
И все же семью разрушать нельзя. Дом и семья должны всегда оставаться незыблемыми. И Боб сказал:
– Хелен, ты знаешь, почему мы с Джимом много месяцев не общались?
Хелен махнула рукой:
– Ну да, у тебя вроде была какая-то драма на личном фронте.
– Нет. Мы с ним поссорились.
– Какая разница?
– Большая. Он что, не упоминал о нашей ссоре? О том, что сказал мне?
– Нет.
Боб пересказал ей разговор с Джимом на балконе гостиницы.
– И он всю жизнь держал это в себе, Хелен. Человек убил своего отца – или думает, что убил, – и всю жизнь молчит об этом из страха… Хелен?
– Ты что, пытаешься этим меня утешить? – спросила Хелен, сощурившись.
– Я пытаюсь объяснить тебе, почему его понесло.
– И только делаешь хуже. Я-то убеждала себя, что у него просто кризис среднего возраста, а он, значит, всегда был хладнокровным лжецом.
– Это не ложь, Хелен. Это страх. – В голосе послышалась мольба, словно он обращался к суду с прошением, и Боб постарался это скрыть. – Это нормально для ребенка – попытаться скрыть свою вину. Ему было всего восемь лет. Он был ребенком. Даже с точки зрения закона он еще был ребенком. Он это сделал – ну или думает, что сделал, – прошли годы, а он так и молчал, ведь чем больше проходило времени, тем сложнее становилось признаться. Вот так и вышло, что он всю жизнь носит в себе страх – страх, что однажды обман раскроется и его накажут.
Хелен вскочила:
– Боб! Хватит! Так только хуже. В моем браке не осталось ни дня, ни единого дня, который был бы моим, который я провела бы с честным, порядочным мужем. Я не знаю, что делать и как мне дальше жить. Я серьезно. Я завидую мертвым, Боб. Я даже плакать не могу, потому что мне отвратительны собственные рыдания, эти убогие, жалкие звуки, которые я издаю одна по ночам. Я поручила развод адвокатам, а что дальше – понятия не имею. Наверное, перееду куда-нибудь. Пожалуйста, уходи.
– Хелен! – Боб встал, протягивая к ней руку: – Хелен, прошу тебя. Пожалей его. Ты не можешь его бросить. Он же совсем один. Он тебя любит. Ты его семья. Господи, Хелен, ты его жена, вы тридцать лет вместе прожили. Нельзя все просто взять и растоптать.
И тут бедную женщину прорвало. Она обезумела от ярости – или позволила себе обезуметь. Впоследствии, когда Боб вспоминал этот момент, – а вспоминал он его довольно часто – он так и не смог понять, что Хелен произнесла намеренно, а что у нее просто вырвалось. Потому что наговорила она немало.
Она заявила (и, вспоминая это, Боб всякий раз бормотал: «Господи…»), что в глубине души всегда считала Бёрджессов семейкой невысокого пошиба. Практически белым отребьем. Деревенщиной. А эта кошмарная развалюха, в которой они росли! И Сьюзан всегда была сукой. Она невзлюбила Хелен с самой первой встречи. Знаешь, что она один раз подарила мне на Рождество? Зонтик!
Хелен потребовала, чтобы Боб немедленно уходил, и он уже вышел за дверь и успел наполовину спуститься с крыльца, когда она проорала ему вслед:
– Она подарила мне черный зонтик! Вот уж спасибо!!!
11
Боб ехал, ехал и ехал. Машина неслась по дороге, взбиралась на пригорки, спускалась в низины, по которым текли ручьи, миновала крошечный городок из нескольких домов и одной заправки. Прошел не один час, прежде чем встретился указатель на колледж. Много километров назад дорога сделалась узкой и петляла меж холмов, золотых под осенним солнцем. Иногда дорога вела по вершине холма, и тогда были видны разноцветные поля – бурые, желтые, зеленые, а над всем этим раскинулось бесконечное голубое небо с белыми облаками. Но Боб не замечал всей этой красоты.
– Господи… – прошептал он, увидев городок под названием Уилсон, в котором располагался колледж. И произнес громче, успокаивая самого себя: – Вот колледж, где преподает Джим. Времена меняются. Это не фильм ужасов.
Но отделаться от ощущения, что попал в фильм ужасов, Боб не мог. Было что-то нехорошее в этом убогом городе с узкой центральной улицей под названием Мэйн-стрит. Как будто чьи-то глаза потихоньку следят за красной прокатной машиной, одиноко едущей по пустынным улицам Уилсона субботним вечером.
Брата он нашел в квартире неподалеку от кампуса. Здание частично врезалось в холм, и, чтобы добраться до входа в подъезд, нужно было преодолеть высокую деревянную лестницу. Боб позвонил в домофон и ждал, пока в подъезде не раздались шаги.
Джим приоткрыл дверь наполовину и прислонился к косяку. Под глазами у него залегли лиловые круги, на шее проступили жилы, кадык торчал. Свитер он надел прямо на голое тело.
– Привет, – лаконично сказал он, подняв ладонь.
Поднимаясь следом за ним по лестнице, застеленной грязным ковром, Боб обратил внимание, что носки у брата грязные, а джинсы на нем болтаются. Из-за двери на втором этаже доносилась отрывистая иностранная речь, тянуло чесноком вперемешку с какими-то сладковатыми специями, вонь была просто чудовищная. Джим оглянулся через плечо и поднял палец вверх – мол, нам выше.
Зайдя в квартиру, Джим опустился на зеленый клетчатый диван, а Бобу кивнул на стул, стоящий в углу. Боб осторожно присел.
– Пива? – предложил Джим.
Боб покачал головой. Несмотря на большое окно, под которым стоял клетчатый диван, в комнате не хватало света. Лицо у Джима было каким-то чужим.
– Паршиво, да?
Джим открыл стоящую под настольной лампой коробку пластырей, вынул из нее косяк, лизнул пальцы.
– Джимми…
– Ну как ты, брат мой?
– Джимми, ты…
– Честно скажу, ненавижу эту дыру. Если, конечно, тебе интересно знать.
Джим взял косяк тонкими губами, нашарил в кармане зажигалку, раскурил и затянулся.
– Ненавижу студентов, – сообщил он, все еще удерживая в легких дым, – ненавижу кампус, ненавижу эту квартиру. (Выдох.) Ненавижу вьетнамцев или кто там подо мной живет. От них с шести утра тянет горящим жиром и чесноком.
– Джимми, ты совсем дерьмово выглядишь.
Джим пропустил замечание мимо ушей.
– Жуткое местечко этот Уилсон. Вот сегодня, например, намечается игра в футбол, а на улицах, как всегда, никого. Преподаватели живут там, на холмах, студенты – в общежитиях. – Он снова затянулся. – Кошмарное место.
– Запах от соседей снизу тошнотворный.
– Да, точно.
Джим сидел с безучастным видом. Потер плечо и скрестил ноги, откинул голову на спинку дивана, выдохнул дым и некоторое время смотрел в потолок. Затем оторвался от потолка и обратил взгляд на брата:
– Я рад тебя видеть, Бобби.
Боб подался вперед:
– Господи, Джимми, послушай…
– Слушаю.
– Что ты здесь делаешь?
Лицо Джима заросло щетиной и казалось серым.
– Убегаю. Что еще я могу тут делать? Вот подумал – уютный кампус, умные ребята, шанс начать новую жизнь. Хотя, по правде говоря, учить-то я не умею.
– Студенты есть хорошие?
– Нет, говорю же, я их ненавижу. Хочешь посмеяться? Они не знают, кто такой Уолли Пэкер. В смысле, знают только, что он песни поет. Он для них кто-то вроде Синатры, а про суд они и слыхом не слыхивали. Они даже не в курсе, кто такой О. Джей Симпсон, – во всяком случае, большинство. Все это происходило в их раннем детстве. Они ничего не знают и не хотят знать. Тут сплошь золотая молодежь, Боб. Отпрыски разных воротил. Один из коллег сказал мне, что крупные бизнесмены отправляют детей сюда, зная, что домой те вернутся по-прежнему республиканцами.