уржуй недорезанный». Вселенные на Фурштатскую жильцы также же называли Лилю «недорезанной буржуйкой», и звучало это хоть и беззлобно, но страшно, а тут – любовно... Он был немного похож на отца, такой же крупный, полноватый, с мягкими манерами и даже в такой же шубе с бобровым воротником. Лиля однажды встала с ним рядом и незаметно притронулась к шубе – на мгновенье и тут же одернула руку.
Никогда еще вокруг нее не было столько мужчин!.. Что-то с ней произошло, немного даже неприличное, – она сама называла это свое состояние «не хочу учиться, хочу жениться». Замуж Лиля нисколько не хотела, но и учиться тоже отчего-то больше не хотела, хотела только романов, хотя ей и дальше пришлось притворяться литературной барышней.
На семинарах вокруг Лили рассуждали о цезурах, эйдологии, семантике, конвергенции, пиррихиях, но ее ничуть не интересовали ни пиррихии, ни французские сонеты, ни переводческое искусство, ни литературная критика, она не писала стихи и прозу, она даже непростительно не испытывала от стихов студийцев никакого дрожания, только скуку. Когда в студии читали стихи, она начинала стрелять глазами по сторонам, а если никого не находилось, прикрывала глаза и дремала, изображая на лице вдохновенную углубленность в себя. Однажды Лиля задремала по-настоящему, почти что заснула, чтение случайно прервалось, а она так и продолжала сидеть «с выражением лица», словно слушала стихи и восхищалась.
Зато потом, когда чтение заканчивалось и начинались игры, беготня, смех, Лиля играла лучше всех, бегала живее всех, смеялась громче всех. Когда-то, на редких детских праздниках, играли в petits jeux, «комнатные игры» – фанты, жмурки, «барыня прислала сто рублей», и теперь Лиля больше всего любила играть в фанты, заранее придумывала, как будет загадывать желание – что этому фанту сделать?
Лиле было немного перед собой неловко: девушки из поэтической студии учатся, а она, такая всегда хорошая ученица, вдруг заневестилась! Но долго она не расстраивалась, – никто из девушек-поэтесс не учился так много, как она, никто не знал столько языков – английский, немецкий, французский и еще латынь и древнегреческий! Никто так хорошо не играл на рояле! И дифференциальное исчисление она могла бы вспомнить при случае, и коллекцию бабочек она когда-то составляла, и опыты с серной кислотой проводила – раньше. Сейчас ей по ее естественному циклу полагались балы, выходы в свет, флирт, романы... еще свадьба ей полагалась, а не цезуры и пиррихии! А к девушкам-поэтессам Лиля с самого начала относилась подозрительно, – ну, не могла она поверить, что они искренне корпят над своими поэтическими таблицами, что приходят в Диск за цезурами и пиррихиями!.. На самом деле девушки-поэтессы мечтают о том же, что она – о коротких романах-переглядках, о мгновенно возникающих флиртах, признаниях в любви и поцелуях, а стихи и прочее – только предлог для того, чтобы привлечь к себе мужское внимание... которое полностью должно принадлежать Лиле!
Внутреннее, для самой Лили, ее положение было очень удобное: она была влюблена одной большой любовью и многими маленькими. Большая любовь – это, конечно, Мэтр – Поэт, Путешественник, Георгиевский кавалер.
Лиля считала, что ее роман с Мэтром протекает как должно. Изредка Мэтр приглашал ее погулять, они доходили до Невы, затем шли вдоль набережной, мимо Летнего сада, по Гагаринской, к Таврическому саду, и оттуда на Надеждинскую. Он уже не молчал, как в тот раз, когда провожал ее впервые, рассказывал об Африке, о французских поэтах. Мэтр говорил о смерти, не о самой смерти, а о том, как кончается жизнь, что человек имеет право... несравненное право – самому выбирать свою смерть... И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще... И что там дальше, после смерти... ...Чтоб войти не во всем открытый протестантский прибранный рай, а туда, где разбойник, мытарь и блудница крикнут: «Вставай!»[19] Мэтр уверял, что знает, что доживет до девяноста лет, и это совершенно точно – у поэтов есть предчувствие своей судьбы.
Лиля действительно находилась с ним в особенных отношениях, не отношениях учителя и послушной ученицы, как все остальные. Она и не была «как все», не писала стихов, не чертила таблиц, а была с ним кокетлива и мила просто как с интересным мужчиной, что даже придавало ей очарования в его глазах, – он не шутя ею восхищался. Эта зеленоглазая своенравная девочка была кем-то очень правильно воспитана: мужчине нужны широко открытые восторженные глаза, мужчину нужно уметь слушать, зачарованно слушать, и она умела.
Мэтр говорил, что каждый человек всегда имеет свой истинный возраст, не паспортный, не биологический, а один и тот же вечный возраст, на всю жизнь. Ему самому, он считал, тринадцать лет. А Лиле всегда будет пятнадцать, она всегда будет цветущая весна, а он рядом с ней мальчик... ...Заблудился навеки в слепых переходах пространств и времен... ...Некрасив и тонок, полюбивший только сумрак рощ, лист опавший, колдовской ребенок, словом останавливавший дождь. Ей было невыразимо приятно, что знаменитый поэт, храбрец, Георгиевский кавалер рядом с ней, с этим ее нарочито наивным бантом в волосах, – мальчик. Подумать только, он мальчик, а она взрослая, «цветущая весна»!
– Нет, если вам тринадцать, то мне десять, – заспорила Лиля из чувства противоречия. На самом деле десятилетняя она была совершенно такая же, как сейчас, читала книжки из запрещенного шкафа, мечтала о любви и все про себя знала – знала, что ей, Лили, предназначено что-то необыкновенное. И неважно, как теперь ее имя, она здесь, на земле, не просто так. Возможно, что и для Мэтра... Он был очень мужчина, настоящий мужчина, с настоящим мужским вкусом к жизни – путешествия, войны, стихи, и стихи его были мужественные, взволнованные, как удар, как приглашение к любви. Порой из него выглядывал робкий мальчик, пытающийся скрыть свою робость, быть храбрым, но это и было настоящим знаком мужественности...
Мэтр прочитал ей бездну стихов, своих и чужих, а однажды сказал, что заведет «Альбом Лили» и будет вписывать туда ВСЕ СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЕЙ!.. Больше об этом разговора не было, но ...подошла неслышною походкой, посмотрела на меня любовь. Отравила взглядом и дыханьем... и ушла в белый май с его очарованьем... Или: Нежно-небывалая отрада прикоснулась к моему плечу... Или: Нежный друг мой, беспощадный враг, так благословен твой каждый шаг, словно по сердцу ступаешь ты, рассыпая звезды и цветы. Неважно, что он это уже написал, это он КАК БУДТО ПРО НЕЕ написал! Мэтр так и не посвятил Лиле ни одного стихотворения, но Лиля не огорчалась: ходили слухи, что Мэтр последовательно посвящал разным дамам сердца одни и те же стихи, чуть изменив строку, – спрашивается, зачем же ей, Лиле, становиться в общий ряд и в один прекрасный момент обнаружить, что ее стихи не вполне ее?! У них и без посвящений совершенно особенные отношения.
Мэтр крестился на каждую церковь, не скрывал и как будто даже гордился тем, что он монархист: ...Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя. Лиля не крестилась, вспоминала, как она в детстве обожала Государя, и у нее мелькала мысль: какое счастье просто БЫТЬ СОБОЙ. И еще одна у нее была мысль, не мысль, так, мыслишка, мелкая хозяйственная женская мыслишка: если Мэтр так привержен монархии, то непременно должен ценить дворянское происхождение, тогда, узнав, кто она, он увлечется ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ? Она думала об этом, как будто придерживала козырную карту в игре, на крайний случай, но это был всего лишь козырной туз в рукаве, который она никогда бы не вытащила, – стоит только начать рассказывать и потом уже не остановишься... Нет. Но искушение было, и вовсе не осторожность помешала ей поведать свою романтическую историю, а только то, что все, что происходило между ними, – прогулки, стихи – было в самый раз.
Это был насквозь литературный, придуманный роман, который полностью ее устраивал, – настоящий роман был ей не нужен. Лиля как ни старалась, не могла представить физической близости с Мэтром, и никаких бабочек в животе у нее не летало...от его стихов да, но не от него самого... Мэтра, очевидно, такое положение дел тоже устраивало, – настоящий роман был не нужен и ему тоже, а может быть, он не заметил даже «придуманного романа».
Несмотря на бант, Лиля вовсе не была наивной дурочкой, но все это идеально отвечало ее теперешнему состоянию влюбленности в любовь, роман с Мэтром, гениальным, знаменитым, был хоть и вымышленный роман, но большой, а для маленьких романов у нее оставался целый Дом искусств.
Маленькие романы поджидали Лилю в Доме искусств на каждом шагу.
Иногда Лиле становилось стыдно – когда же она что-нибудь напишет, в Диске все что-то писали, кто прозу, кто стихи, а она ни-че-го. Но разве она виновата, что ее волнуют не слова, а люди? И так сильно в ней бурлит жизнь, что эта бурлящая в ней жизнь никак не может втиснуться в слово? Ведь те, кто сочиняет стихи или романы, переживают романы на страницах, а не в жизни, и уж если выбирать между «писать» или «жить», то жить, жить! Ни одной минуты своей единственной жизни она не хотела бы потратить на то, чтобы сидеть в одиночестве, сжимая в губах карандаш, бормоча строчки, – ну, нет, ни минуты настоящей жизни она не хотела бы потратить ни на одну, пусть самую лучшую строчку в мире! Да и зачем, ведь женщина все равно не может быть гением.
Женщина не может быть гением, но она может быть с гением. И Лиля легко отложила собственную славу на потом, а вскоре и вообще поменяла на более приятные мечты – быть с гением, принадлежать гению, вдохновлять гения... Беатриче стала знаменитой не сама по себе, а любовью к ней Данте, вошла в историю, в литературу, не сочинив ни одной строчки...Оставалось только решить – кто же ее гений?
Иногда Лиля оставалась в поэтической студии, а иногда через переходы и закоулки отправлялась в гости к соседям, – соседи поэтов были прозаики.