А то, что влюбиться в Певцова было все равно что решить, что больше всего на свете любишь комковатую пшенную кашу. Уж лучше сгореть, как бабочка на огне.
– Спокойной ночи, – попрощалась Лиля, – мне нужно еще кое-что написать.
Ничего ей не нужно было писать, просто ей вдруг стало как-то не по себе – то ли заплакать, то ли закричать, то ли чашку на пол бросить... Изредка у нее случались такие мгновенные приступы отчаяния и сиротства: никто ее не любит в этой семье, ни в этой, ни в какой другой, она всем чужая, одна, совершенно одна на свете...
– Лилечка, а как же урок музыки? – встрепенулась Дина.
– Фу, Дина, как же ты мне надоела! Сама сиди и бей по клавишам, – свирепо отозвалась Лиля. – Я больше не желаю заниматься глупостями.
– Пожалуйста, не бросай меня... Ох, ну хорошо, так и быть, покажи мне ноты, я согласна. До-ре-ми, не больше, в крайнем случае, еще фа.
– Никаких до-ре-ми и тем более никакого фа. И, будь добра, убери локти со стола! Эта твоя манера, cela ne tient pas debout – не выдерживает критики, – сурово сказала Лиля, мечтая больно шлепнуть Дину по руке, как когда-то ее за локти на столе шлепнула гувернантка, и вышла из комнаты – с гордо поднятой головой и вся в слезах.
Спустя несколько минут к ней в комнату постучались.
– Кошечка моя, кто тут у меня плачет? – Мирон Давидович просунул в дверь сначала руку, потом ногу, потом всего себя. – Кто плачет, тому подарок. Смотри, что Мика тебе принес...
От его ласкового голоса Лиле стало еще горше, она плакала и мотала головой, она даже начала икать и от стыда уже совсем невыносимо жалела себя – у нее уже начиналась настоящая истерика. Мирон Давидович постоял, покачал головой, положил на тумбочку сверточек, который держал за спиной, – сюрприз, и взял ее на руки, стал носить по комнате, как маленькую дочку, пока она не затихла.
– Кошечка моя, мышка, смотри, что у меня для тебя есть... – Он протягивал ей на ладони половину белой булочки.
Булочка, настоящая белая булочка! Лиля так удивленно смотрела на нее, будто не знала, что это еда.
– Сегодня паек принес, – сказал Мирон Давидович. Раз в месяц он приносил паек: две-три селедки, несколько кусков сахара, немного пшена и четверть литра льняного масла. Паек считался роскошным. Но булочка, откуда могла взяться белая булочка?
– Булочку мне подарили за одну услугу, – пояснил Мирон Давидович. – Фаина сказала, булочка тебе. Сказала, что у тебя сложный женский возраст... Не знаю, что это за возраст такой, у нее самой всю жизнь сложный женский возраст.
Девушки разделили булочку на троих – вкус был такой странный, забытый – и уже засыпали, Дина на диване, Ася с Лилей на большой кровати, как вдруг в кровать бухнулось что-то тяжелое и принялось ерзать, устраиваясь между ними поудобней.
– Девочки, – прошептала Дина, – девочки! Я не могу уснуть!
Дина всегда засыпала мгновенно и никогда не участвовала в их ночной болтовне.
– Динуль, повернись на бочок и посчитай слонов, – сквозь сон отозвалась Ася.
– Девочки, – торжественным баском сказала Дина, – поклянитесь, что никому не скажете – я женщина!
– Конечно, ты женщина, а кто же ты, Динуль, мужчина? – пробормотала Ася. – Не хочешь считать слонов, посчитай овец...
– Вот как? И кто же это? – несонным голосом спросила Лиля.
– Девочки! Конечно, это он! Я не могу больше притворяться, скрывать! Вы же знаете, вы видите, что я его люблю! – Дина бросилась целовать и обнимать Асю, потом Лилю. – Хотите, я вам подробно расскажу, как это все было?..
– Нет, – быстро ответила Лиля.
– Да, – сказала Ася.
– Девушка становится женщиной, когда полюбит, – значительно сказала Дина. – Она начинает чувствовать иначе, все ее существо полно любимым человеком. Мне снятся сны, такие сны, что вы даже не представляете себе...
– О Господи, это все? – спросила Лиля.
– Ну да, а что же еще, – снисходительно улыбнулась Дина. – Ох, девочки, вы не знаете, а я от природы такая страстная...
И Дина рассказала, КАКАЯ она страстная. Она стыдилась этого ужасно, стыдилась кое-чего, что ей иногда приходилось с собой делать. Но ведь у нее нет никого ближе Аси и Лили, и что же ей было делать, если в ней было такое сильное напряжение, что ей непременно требовалась разрядка? А теперь ей снятся настоящие эротические сны, во сне она испытывает сладкую резкую боль, то ли боль, то ли счастье – во сне не разберешь... И теперь ее сны получили лицо – Павел.
Выскальзывая из Дининых объятий, слегка отдающих запахом вчерашнего пота, Лиля изумленно думала: как можно быть таким невинным младенцем, такой инфантильной, неужели она не заметила ничего – что Ася и Павел влюблены, а она, Дина, – бедная Дина? Дину было жаль, но... Ася беспомощно поглядывала на Лилю, растерянно улыбалась, не понимая, что же делать – кивать, выслушивать Динины счастливые признания?
– Скажи ты, Лиля, – Ася была похожа на майскую розу, зардевшаяся от смущения, смугло-розовая.
– Юноша девушку любит, а ей полюбился другой, другой полюбил другую, назвав своею женой... – задумчиво проговорила Лиля. – Диночка, дорогая, но... только не вздумай плакать! Это не я сказала, это стихи Гейне... Павел же влюблен в Асю, это все видят...
– Как все? – ошеломленно сказала Дина. – Но... ну раз все, тогда... Я понимаю, Ася совсем не то, что я, я некрасивая... Но ведь он сам еще ничего не сказал, пусть он сам скажет, правда?
Ася плакала и уверяла Дину, что не могла представить себе всю силу Дининых чувств и никогда не захочет быть счастливой ценой ее счастья. Дина плакала и уверяла Асю, что она никак не могла предположить, что Ася любит Павла, и теперь единственное ее желание, чтобы Ася была счастлива с Павлом. Лиля плакала от жалости к обеим сестрам, восхищения всеобщим благородством и стыда от собственного несовершенства, – она сама ни за что бы никого никому не уступила. Так они и уснули, заплаканные, втроем на одной кровати, хотя спать с Диной было неловко, во сне она толкалась, крутилась и посапывала.
Лиле было семнадцать, Асе девятнадцать, Дине двадцать.
В квартире на Надеждинской часто звучали крики и лились слезы, но это были «то смех, то слезы», а незадолго до Нового года это стали настоящие слезы, злые крики, почти непритворные стоны, требования сию секунду подать лекарство от сердца...
Илья Маркович и Фаина очень ссорились. Вернее, ссорилась и скандалила Фаина, а Илья Маркович деловито собирался в Белую Церковь.
Старый Маркус очень болеет, писала соседка. Старый Маркус хочет видеть Элишу, чтобы проститься, писала соседка. Добраться из Петрограда до Киева непросто, писала соседка, так что Элише нечего и думать, чтобы ехать, тем более ему все равно не застать отца живым.
Получив известие об отце, Илья Маркович как будто впервые со дня отъезда Беллы проснулся и энергично начал действовать. Отец умирал, отец хотел его видеть, так что его решение было самое простое – ехать незамедлительно.
– Ты покинешь этот дом только через мой труп! – кричала Фаина. – Я посмотрю, как ты переступишь через труп своей единственной сестры!
Фаина обошла всех домочадцев, всех подговаривала, миллион раз повторила: «Старый дурак сошел с ума, кто сейчас едет через всю страну проститься?!» Особую беседу провела с Леничкой, который только пожал плечами: на Украине калейдоскоп петлюровцы-банды-деникинцы-Директория-поляки сменила советская власть, и в чем, собственно говоря, проблема – добраться до Киева не просто, но и не так уж сложно.
– Не то сейчас время, чтобы через всю страну прощаться... Вот и папочка то же самое говорит... – беспомощно повторяла Фаина, хотя Мирон Давидович ничего такого не говорил и даже пытался робко возражать:
– Ты, конечно, права, Фанечка. Так ведь и Илюша прав – отец все-таки.
И Фаине, не привыкшей к сопротивлению, ничего не оставалось, как сделать вид, что она РАЗРЕШИЛА.
Но уехать в тот же день, когда было получено известие об отце, было невозможно.
Необходимо было зафиксировать отношения гражданина Белоцерковского Ильи Марковича и государства. Как назло, у него на руках был только старый паспорт, а трудовая книжка пропала, – может быть, Фаина постаралась, чтобы она пропала? Она клялась и божилась, что нет, но трудовой книжки не было, а на тот момент это был основной документ, без которого не разрешалось перемещаться по стране. Можно было бы получить новую трудовую книжку, но тут уже вступила в действие советская бюрократия – из комиссариата труда Илье Марковичу пришлось уволиться, иначе его не отпускали, и теперь получить новую трудовую книжку вместо потерянной было теоретически возможно, но практически нельзя...
Но ведь и обойти бюрократические препоны всегда можно. Трудовые книжки были основным документом, но – вот удивительно – первыми их получили не рабочие, а нетрудящиеся элементы, такие как, например, бывшие присяжные поверенные. Мирон Давидович, у которого повсюду были знакомые, помог получить Белоцерковскому вместо его полноценной трудовой книжки специальное временное трудовое удостоверение для буржуазии. На самом верху этой ущербной трудовой книжки была надпись «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а рядом надпись шрифтом помельче «Кто не работает, да не ест!». Именно так, с библейским пафосом – «да не ест».
С таким опереточным документом Илья Маркович и уехал, – за день до Нового года ему удалось получить разрешение на место в украинском санитарном поезде.
Фаина на вокзал не пошла, осталась дома, из своей комнаты вяло, без веры в успех сказала: «Только через мой труп... не уезжай, Илюша».
Провожали Илью Марковича Леничка с Лилей: поезд отходил днем, Дина была в школе, Ася в учреждении.
– Ну, прощайте, Железная маска... – сказал Белоцерковский, легко дотронувшись до Лилиного плеча. – Я никогда не спрашивал, что привело вас к нам, но мне все время хотелось сказать вам, как Станиславский – не верю... Но это мое дело – верить или нет. А ваше дело жить, chère petite.