Yesterday . И холодный пот проступил у меня на спине и в подмышках. И я уже знал, что сделаю. Встану, пригнусь – и лбом в его живот изо всех сил. От внезапного удара он переломится пополам или даже свалится с ног, и я, возможно, успею еще наддать ему сапогом в промежность, а что там будет дальше, меня не касается. Я придумал бы что-то другое, будь ситуация более выигрышна для меня, но она не была для меня выигрышна, а была проигрышна. А вида, что все в порядке, ничего страшного, перезимуем, я сделать не мог. Перезимовать не светило. Знакомое бешенство клинило мозги. Я столько раз переживал в мечтах свою встречу с ним, при которой я поражаю его в отместку за Джека, а он во всех случаях падает поверженным, что мне было плевать на то, что потом со мной сделают. Важно, что я сделаю с ним, пусть в самых невыгодных для меня условиях. Игра велась на их, а не на моем поле. Выходило, что у меня нет выбора. А может, у человека вообще нет выбора. И это тоже закон.
Они вышли на свет – и я увидел, что ошибся.
Я ошибся.
Как я мог так ошибиться?
Это был не он.
Этот никак не мог быть тем, потому что был ну ни капельки, ну ни чуточки не похож на того. Кроме роста.
А походка вихляющая была у короткого, а не у длинного.
Я не мог понять, что в моей башке замкнуло, что я так разнервничался, по-настоящему разнервничался, до такой степени разнервничался, что принял за своего глисту чужого человека. Или они все одним миром мазаны, как говорит теть Тома.
Высокий шел за низким, низкий впереди, немного развинченный, плотный, на коротких ногах-пружинках, а высокий за ним, и лицо у первого было точно ему хрен по деревне, а у второго нет, что он вроде пока не пообвыкся.
Руки-ноги ослабли, меня начало отпускать.
Я сразу догадался, что это за нами. А чувство опасности оставило. Я готов был чуть ли не в улыбке расплыться, ожидая, когда они подойдут поближе. Говорят, что время всегда идет одинаково. Нет. Вот хоть здесь взять: столько случилось за малый срок, что надо все это запомнить, чтобы потом, когда будет время, подумать, какая тут механика и что означает.
– Ты Королев?
– Я Королев.
– А это твоя подружка?
– Ее зовут Катя.
– Вставайте оба, пойдете с нами.
– Куда? К генералу?
– К генералу, генералу.
Говорили короткий и я. Говорили, в общем, дружелюбно. Но когда он скороговоркой повторил два раза кряду к генералу, генералу , я дернулся. Что-то в его тоне мне не понравилось. Он схватил меня двумя клешнями, как клещами, и повернул от генеральского кабинета в другую сторону.
– Ты чего? – попытался я сопротивляться.
– Ты мне не тычь, – сквозь зубы процедил он.
– Куда ты меня тащишь? – продолжал я свое.
– Кому сказал, не тычь!
Он стукнул меня прикладом, несильно, но обидно, особенно что при Катьке.
Катька шла позади меня, сама, высокий, не трогая ее, ничего, шагал рядом. Я подумал, что если ее не тронут, то я стерплю обиду. Все же время от времени я делал движения, чтобы освободиться от захвата, было неприятно, что ведут, как преступника, я же ж пришел сюда сам, свободно. Коротышка, однако, всякий раз свинчивал мне руки туже и туже.
– Ты чего делаешь, мент несчастный! – не выдержал я. – Я свободный человек, а ты чего делаешь?!
Несчастный был я, а не он. Он вывернул мне локти так, что они хряснули, в ответ я, почти механически, резко двинул ногой взад и попал, куда надо. Он коротко взвыл и схватился за причинное место, выпустив меня на мгновенье из железной хватки. Я крикнул:
– Катя, бежим!
Мы были уже возле лестницы и помчались по ней вниз, перепрыгивая через ступеньки. Нас нагнал крик:
– Стой! Стрелять буду!
– Вовка, остановись, – не прокричала, а прошептала Катька.
Я остановился.
Я же знал, что с ментами мне не по пути, и так по-дурацки попался. Попался, потому что в извилинах крутилась мысль, что я кому-то чего-то должен. Всего-навсего мысль. А в результате по доброй воле, верней, по дури, залез в ихнее осиное гнездо, и что теперь протестовать, если осы искусают до смерти. Раньше надо было догонять.
Я надеялся, что хороший мужик, знакомый Иван Федыч, будет стоять у дверей, и я смогу как-то за него зацепиться. Но знакомого Иван Федыча не было. На дежурство заступил незнакомый. И на этот раз не я с Иван Федычем, а он с коротышкой перемигнулись как кореша, и я понял, что ничего хорошего мне от этих корешей не светит.
Нас погрузили в закрытый «пазик», типа того, на каких возят товары или продукты, длинный сел за руль, короткий запер дверцу изнутри, стало темно, свет узко пробивался сквозь щели, и в этих узких полосках было видно, как короткий, прежде чем опуститься рядом с нами на скамейку, поднял автомат. Со всей мочи он саданул прикладом по моему и так треснутому черепу и вырубил мне сознание.
Меня везли, или трясли, или молотили, как колоду, или бросали, как мешок с навозом, я летел в черном небе, плыл, захлебываясь блевотиной, в воде, продирался сквозь чащу леса, царапая кожу, проваливался в яму, а надо всем, с высоты, странно звучала мне поднебесная мелодия Yesterday .
Я очнулся оттого, что на физиономию мне лили холодную воду и хлопали по щекам.
– Давай очухивайся, блядское отродье! – услышал я откуда-то издали голос коротышки.
Я лежал на каменном полу. Коротышка нависал с банкой, из которой поливал меня, как цветок. Было трудно разлепить глаза, они затекли горячим тестом, тело ломило, во рту кислил привкус крови, хорошо знакомый по прежним дракам. Кажется, в помещении не было окон. Наверху горела электрическая лампочка. Походило на какой-то подвал. Перед моим носом на стуле развалился длинный. Я с трудом повернул лицо и увидел Катьку. Она сидела на скамейке у стены, поджав под себя коленки, скосив лицо вбок и вниз, и крупно дрожала. Одежда на ней висела клочьями, вроде ее кошки драли, я вспомнил Котьку драную .
– Ка-тя, – сказал я разбитым и распухшим ртом, – сколько время прошло? И что они тебе делали?
Она не отвечала, только сильнее затряслась. Короткий заржал.
– Время прошло скоко надо, – хмыкнул длинный и вытер рукавом рот.
Рот был у него в слюне, а белесые глазки бегали, как беспривязные.
– Слушай сюда, говнюк, – проговорил с важностью коротышка. – Вел бы себя примерно, и разговор с тобой был бы вежливый. А как ты тот еще, видать, отпетый, себе и скажи спасибо. О Петровке – забудь. Нам по службе спущен приказ: обезвредить. Как – зависит от тебя. И от нее. Кое-что уже схлопотал, так что опыт у тебя есть. Но мы тоже не звери. Будешь паинька, будешь язык держать за зубами – отпустим, гуляй на свободе, хошь, вместе, хошь, поврозь. А решишь продолжать выеживаться – пеняй на себя. Так и так, запомни, на Петровке вас не ночевало. Никто вас туда не приглашал, не пускал и пускать не собирался. Где на что нарвались – придумаете сами, не детки. Про порошок забудьте. Самих посадим на иглу – и это самое легкое из всего, что достанется на вашу долю. Сгниете как пить дать – ни мама, ни папа косточек не найдут. Один продаст – второго достанем. Усекли, ребятки, обое, да? Не слышу ответа!
Звук его голоса ржавой пилой пилил мне лобную кость. Детки или не детки, они всегда выбирали, что им выгодней. Я застонал и прикрыл глаза, прикидываясь, что снова теряю сознание. Мне требовалось хоть сколько-то минут, чтоб осознать, где мы и что с нами стряслось, и прикинуть дальнейший план действий. Этот каменный подвал и два лба со стволами сужали набор возможностей до предела. Я был в плохом положении. Худшем, чем раньше, сколько-то минут, или часов, или суток назад, не знаю. Но я был. И я не мог позволить им ржать, как победителям, над нами. Я сжал зубы так, что у меня кровь из десен пошла, я по-новой ощутил ее вкус. Коротышка опять взялся за банку. Я выдержал новый полив, медленно приподнялся, опираясь руками о пол, и так же медленно встал. Зашатался. Меня реально шатало, но я и придуривался маленько, чтоб усыпить их бдительность. Я подгреб к Катьке на заплетающихся двоих. Она все так же смотрела вбок и вниз, и лицо у нее было какое-то стекшее вбок и вниз. Я вспомнил, как она светилась своей мордашкой в рыжем веночке, глазея на проходящую ментовскую публику, и ни одна живая душа тогда не могла бы предположить, что все нормальное так быстро и жутко закончится, а на его место явится ненормальное и застынет в таком вот виде, стекшее вниз и вбок. Я протянул руку, чтоб помочь Катьке подняться. Она слабо оттолкнула меня и поднялась сама.
Я выхватил нож из кроссовочного ботинка, приставил к ее горлу и крикнул:
– Она заложница! Я взял ее в заложницы! Условие: срочно доставить сюда генерала Валентин Василича! Слыхали, подонки моржовые! Срочно!!!
Почему, идя на Петровку, 38, я спрятал в кроссовке финку, подарок Хвоща, кто бы мне сказал. По разуму ее ни за что на свете не надо было брать с собой. Наоборот, следовало идти чистеньким: вот он я, и вот они, мои чистые помыслы. Первый же обыск, и кранты. Но я действовал не по разуму, а хрен знает по чему. А что они не обыскали ни на входе, ни на выходе, если можно так сказать про этот выход , само за себя говорило, что они овощи. Да и сам я хорош овощ. Подайте мне этого Валентин Василича, я расскажу ему всю правду про Чечевицына отца, которого упрятали за решетку при участии меня. А на кой хрен им моя правда, когда они проводили спецоперацию! Все в ней замешаны. Все. Каждый сыграл свою роль. Включая Хвоща. И включая меня. И ихнего генерала Валентин Василича также. Он и спустил указание обезвредить нас с Катькой, ежу ясно. По его распоряжению, которое передавалось от него к полковнику, от полковника к майору, от майора к капитану, ниже и ниже, до самого низу, по этому распоряжению вызвали рядовых уродов, чтоб запугать и заставить нас молчать. В ту минуту, как я приставил нож к Катькиному горлу и проорал свои условия, мне вдруг все-все-все сделалось так ясно, будто кто осветил окрестности нездешним светом. Сбрендить можно было от этой ясности.