нике на Пироговке со своей луковицей двенадцатиперстной, в которой образовалась перфорация, услыхала от профессорши, пышнотелой умницы-армянки, с густой черной гривой, оттененной благородной серебряной прядью: диета обязательна, но если вам захочется сделать зигзаг, сделайте его, организм в нем нуждается.
Народ прибывал. Харчевня пользовалась популярностью. Здесь не курили, но от висевшего в помещении гула и пара от пищи воздух в свете низко опущенных ламп казался синим. Ей ничто не мешало. Она сидела в одиночестве за маленьким столиком и, покончив с ногой, собиралась заказать чай с творожным пудингом. Зеленый официантик подошел на секунду раньше, чем она сделала знак, чтобы он подошел. Она была в восторге. Там посетительница спрашивает, не будете ли вы возражать, если она пересядет к вам, сказал он. Какая посетительница, подняла она бровь. Зеленый еле заметным движением глаз показал на стол наискосок, занятый тремя мужчинами и одной женщиной. Видно было, что простецкие мужики вместе составляют компанию, а молодая изящная блондинка в украшениях – отдельно от них. Но эта ваша посетительница, похоже, заканчивает, сказала она. Да, и кофе заказала, но просит разрешения выпить его за вашим столом, сказал официантик. Вы такой славный и так хорошо разговариваете с клиентами, что я не могу вам отказать, светски улыбнулась она, но за это вы принесете мне чай с творожником. За счет заведения, улыбнулся он и отошел. Она удивилась и обрадовалась. Она видела в зарубежных фильмах, что так бывает, но что так бывает у нас, не знала, не было случая узнать. Она была новичок в ресторанном бизнесе. Она так и подумала про себя: новичок в ресторанном бизнесе. И засмеялась. Ее и завлекали бесплатным чаем с творожником как новичка. Все правильно. Все хорошо. Капитализм с человеческим лицом идет, шагает по Москве. Лицо молодого Никиты Михалкова в качестве олицетворения на секунду образовалось в синем воздухе и пропало. С ней бывали такие фокусы сами по себе.
Чему вы смеетесь, спросила блондинка, уже перебравшаяся к ней.
Так, своему , ответила она негромко, знакомое лицо всплыло в воображении.
Чье?
Неважно.
Не мое, продолжала допрашивать блондинка.
Ваше, снова подняла она бровь, ваше нет.
А мое лицо вам незнакомо, настаивала блондинка.
Ваше нет, повторила она.
А лицо Антона вы помните?
Антона?.. Мальчика?!..
Они звали его Мальчиком. Антоном, Антошей тоже, Мальчиком чаще. У него была болезнь с завораживающим названием лимфогранулематоз . И сам Антоша завораживал. Ему было чуть больше двадцати, но выглядел он на четырнадцать. Кареглазый, кудрявый, белозубый, с прелестным свежим овалом лица, ноздри короткого носа немного широковаты и слишком вывернуты наружу, что грозило нарушением гармонии в более позднем возрасте, но сейчас ничуть не портило, а придавало своеобразия. Когда у него не болело, он ужом вертелся перед всеми: врачами, нянечками, сестрами, больными и теми, кто навещал больных. Он и минуты не мог усидеть на месте. Бил теннисным мячиком о стенку, напяливал чужую одежду, особенно женскую, изображая из себя модель, чем нещадно веселил публику, помогал разносить еду и лекарства, рассказывал истории, в которых нельзя было разобрать, что правда, а что выдумка, не уставал устраивать розыгрыши и первый заливался таким заразительным смехом, что жертва смеялась вместе с ним. С утра он выбивал костяшками пальцев по стеклу двери ее палаты начальные такты «Турецкого марша» Моцарта, и соседка, рыхлая, молчаливая и тяжелая, ворчала: твой глаза продрал, стучит, за ночь соскучился. Он входил со своим гортанным добрым утром, весело обращенным к народу, и тряс спинку ее кровати: ну как ты спала, хорошо, меня во сне видала? Он взял манеру говорить ей ты , хотя она была старше него чуть не вдвое. А если точно, на шестнадцать лет. Он мог присесть на чью-то постель, пристав к больному или больной с внезапным диким вопросом. Например: какое расстояние под силу одолеть потерявшейся кошке, чтобы вернуться к домашнему очагу. Или: каково число солености океана в единицах промилле. Или: сколько световых лет отделяют Солнце от Земли. Никто понятия не имел. В клинике лежали в основном простые тетки и дядьки, чьи интересы были сугубо конкретны, а не абстрактны и не выходили за пределы обыденного. Иногда он принимался сыпать своими цифрами, которые некому было проверять, оставалось верить на слово или нет. Конкретные тетки и дядьки не верили. Она верила. Она сама задавала ему похожие вопросы, не про цифры, с которыми у нее не ладилось, а про снег или облака, про коварство и любовь, пепел и алмазы. Что-то он пропускал с высокомерным видом, за что-то цеплялся. Про алмазы – оживился. Он носил на мизинце волшебный камень опал и говорил, что это оберег. Хочешь, подарю, спрашивал и уже скручивал кольцо с мизинца. Ты что, ты что , протестовала она, отталкивая его руки, которые хватали ее руки, это же твой оберег. У него была неправдоподобно нежная кожа, и всякий раз, когда они случайно дотрагивались друг до друга, руками или лицами, она ощущала эту детскую нежность и терялась: все-таки он уже брился. Был мой, будет твой, уговаривал он, мне отец сделает посильнее, этот для меня ослаб. – В каком смысле сделает, спрашивала она, он кто у тебя. – Ювелир, отвечал он. Она думала, что и это розыгрыш, но однажды услыхала разговор медсестер между собой: вот и в золоте купаются, а что толку. Быть ювелиром в те поры означало нечто едва ли не постыдное, вроде спекулянта или жулика. Но оно же было и завидное, высокопоставленное, нечто вроде члена Политбюро. Отец приходил часто, вместе с другими родственниками. Он был как состарившийся Мальчик: толстый, короткий, лысина съела часть кудрей, нос окончательно расширился, и вывернутые ноздри заняли пол-лица. Ей не хотелось думать, что Мальчик так подурнеет в будущем. Мать, сестры, родные и двоюродные, наносили кучу еды, редкостной, дефицитной по тем временам, черной икры, балыка, семги, фруктов, конфет и потом сидели с ним на диване в холле, и едва показывался кто-то солидный в белом халате, отец вскакивал и шел с ним беседовать в кабинет, после чего возвращался с деланным веселым лицом, которое никого из этой семейки не обманывало, но они делали такие же лица, и только Мальчик не утруждал себя притворством, а с ходу раздражался и грубо кричал на родных, после чего свидание сворачивалось. По окончании одного такого свидания она видела, как отец глухо рыдал перед железной решеткой лифта. Так же Мальчик мог ни с того ни с сего наорать на медперсонал. Настроение его менялось быстро и резко. И с ней оно у него менялось, реже, чем с иными, но все-таки. Он глотал книжки, и когда услышал, что она переводчица, изумился: смотри-ка, сколько прочел зарубежников, а ни разу не стукнуло, что их кто-то перевел, ты первая переводчица, с которой я знаком, гордись. Он был знатоком редкого, и ему было неизвестно распространенное. Ее смешили черные дыры в его образовании.
Она надписала ему последний нашумевший роман, вышедший в ее переводе, он проглотил его за два дня и сказал: ты испортила мне жизнь, я думал, они сами все понаписали, а это, оказывается, ты. Она расхохоталась.
Он исчезал из поля зрения, когда у него болело, забивался к себе в палату на день-два и никому не разрешал заходить. У него была отдельная палата, и спросить о нем было не у кого. Медсестры помалкивали, профессорша-армянка его не навещала, занимаясь язвами, печенками и поджелудочными, как и все лечащие врачи кругом. Лимфогранулематозом Мальчика занимался главврач, хирург.
Он и оперировал его. Ей не сказали об операции. Случайно наткнулась в коридоре на перевозку, на которой Мальчика доставили из реанимации. Он лежал, в белых бинтах на голове, шее и плечах, белый, как эти бинты, с закрытыми глазами, и она невольно ахнула про себя. Как-то он ее почувствовал, и, сделав слабый жест рукой, проговорил неверным голосом: не бойся, все хорошо.
Она ушла к себе в палату и там плакала. Потом вытерла лицо насухо полотенцем и побрела искать свою профессоршу, а отыскав, спросила, что такое лимфогранулематоз. Это развитие множественных опухолей, похожих на гранулы, объяснила профессорша, они садятся где угодно по ходу тока лимфы и постепенно душат человека. Там, где они вырастают и прощупываются под кожей, их можно вырезать, но помощь эта временная. Они могут сесть внутри, на глазные нервы, на позвоночник, на дыхательные пути, и это делает конец человека ужасным. Увидев ее реакцию, профессорша добавила из милосердия: Антоша давно прописан здесь, уходит и снова приходит, здесь его родной дом, он знает это и знает, что его все любят, и как всякому любимому ребенку ему от этого легче.
Нарушая все запреты, она простучала по стеклу его двери «Турецкий марш» Моцарта, потянула на себя дверь и заглянула внутрь. Он смотрел на нее блестящими глазами. На фоне белизны бинтов они горели радостным пожаром. Какая ты умница, сказал он, что пришла, заходи, заходи, мы устроим с тобой пир, у меня столько вкуснятины. – Какая вкуснятина, ты что, замахала она руками, мне точно нельзя, и тебе не факт. – Мне можно, сказал он, а ты покормишь, так у меня аппетита нет, а так появился. Она протягивала ему бутерброд с черной икрой, он откусывал по кусочку, жевал и глотал. Проглотив последний, сказал: если тебе не противно, что от меня воняет икрой, поцелуй меня. Она наклонилась к нему, отросшая щетинка кололась, но там, где ее не было, кожа по-прежнему оставалась нежной, как у ребенка. Она целовала его не как ребенка, а как мужчину, осторожно действуя губами и языком, и неожиданно почувствовала, как он всосал ее в себя крепко и страстно, по-мужски, после чего опять лежал бледный, как его повязка, а глаза горели.