держись, старина, увидимся.
В воскресенье вечером позвонила журналистка. Расспрашивала, что и как. Он пересказал ей часть Надиного рассказа. Они ругались , спросила она проницательно. Да, ответил Ноль, да. – Вот видите, вздохнула журналистка, вот и ум, и вершина карьеры, и все, а милуются, огорчаются, ругаются, мирятся, или не успевают помириться, человеческое, как везде. – Так это же… начал Ноль и задохнулся, человеческое-то лучше бесчеловечного! – О да, подхватила собеседница, о да, вы даже не знаете, как вы правы, но потому человеческие люди и умирают раньше времени, а бесчеловечным хоть бы хны. Бесхитростная, расхожая эта мысль странным образом утешила Ноля, и он сказал: будете там, попрощайтесь с ним за меня, я уезжаю, приеду, позвоню. – Обязательно, сказала она, обязательно .
Он не позвонил. Ни тогда, ни позднее.
Он слышал, что у нее была какая-то тяжелая операция, после чего ее лечили гормонами, она сильно изменилась, на экран обратно не допустили, с телевидения пришлось уйти, но все это нисколько его не занимало. Он не мог забыть, как, вернувшись из Аргентины, узнал, что в эти дни повторяли ее программу с Макаром, повтор предваряла ее прямая речь в эфире, она выступила как близкий человек, будто ей доподлинно известно все про Макара, вот и ум, и вершина карьеры, говорила она, а человеческое, как везде,милуются, огорчаются, ругаются, мирятся, а иногда не успевают помириться. Закончила прямой цитатой: но, как сказал его друг Ноль, человеческое лучше бесчеловечного. На девять дней Надя устроила ему скандал, начав сдержанно, а кончив бурными рыданиями, словно именно это было главное горе, а не то, что являлось главным на самом деле. Не сдерживая себя, кричала во весь голос про его предательство и стремление нажиться на чужом горе. Ноль, понимая, что у нее истерика, пытался успокоить ее – напрасно. Ее увели, а он напился. Линь выпил с ним и сказал: не бери в голову, пройдет, мы с тобой осиротели, а ей хуже нас. Надя и Ноль никогда не ладили. Линь ладил.
Теперь Ноль думал о журналистке исключительно в мстительных выражениях. В ней сосредоточилось все, что по чему-либо не вышло из его жизни. Слава Богу, что привычка мучить себя рефлексией не входила в состав его недостатков, или достоинств, как поглядеть. Неинтеллигентно, – сказал себе Ноль. Это было клеймо, каким он клеймил окружающее.
С тех пор минуло два года.
Новая гостья входила в комнату, где шла симпатичная вечеринка. Входила гора, в чем-то газовом, легком, летучем, вызывающе броском, что выглядело абсолютно нелепым, не скрывая, а лишь подчеркивая бесформенность массы. Входившее существо широко взмахивало опухшими, похожими на оползни, руками, словно пытаясь удержаться на сильном ветру. Аляповатая шляпа с большими полями скрывала жидкую шевелюру, судя по торчащим из-под нее редким волосенкам.
Ноль не сразу узнал в этой оплывшей фигуре журналистку. В то, что с ней сталось, трудно было поверить. Очки с утолщенными линзами были прежними, да еще, кажется, живой нрав остался при ней. Остальное было безобразно. Впрочем присутствующие, будто не замечая безобразия, встретили ее радушными возгласами, видно было, что она своя тут. Не своим почувствовал себя Ноль, внезапно и круто, и это моментально разрушило его душевный комфорт. Улыбаясь всем сразу, добродушная новенькая, то есть старенькая, искала места, где сесть.
Успев охватить картину единым мимолетным взором, Ноль встал, дотянулся до гитары, лежавшей на кресле сбоку от пиршественного стола, забрал ее и направился к выходу.
Куда вы, с изумлением остановила его любезная хозяйка, сперва подумав, что он уступает новой гостье место.
Он произнес негромко: с этой папарацци я не то что за одним столом, я на одной поляне срать не сяду.
И удалился в кромешной тишине.
РОЛЬ
Ксюха!
Ма? Чего так поздно звонишь?
Да чегой-то беспокоюсь, опять простудился.
Он часто простужается.
Часто, да. Счас сильно.
Врача вызывала?
Приходила. Новых лекарств понавыписывала.
Каких?
Постой, счас рецепт тебе прочту.
Не надо, не читай. Я так и так в названиях лекарств не разбираюсь.
Могла б уж выучить.
Я роли учу.
Роли, они, конечно, важнее.
Да, мать, важнее. С Пашкой я ничего не могу поделать! Ничего, понимаешь? Я могла бы только его убить! Или отказаться в роддоме! Если бы знать...
Ты лучше у себя на сцене убивай, Аксинья… убить… Ты что?! Что ты говоришь, подумай! Да разве можно от такого золотого парня отказаться? Он добрый, всех любит, мыша не обидит. Вы там, в Москве, совсем с ума посходили.
А вы в Костроме нет?
Мы в Костроме не претендуем. Это у вас претензии, как сказать, как поступить, как в мозги народу втюхать… Погоди, увидишь, чем обернется...
Она учила роль, и у нее ничего не получалось. Она запоминала слова роли и не могла запомнить. Память ли под завязку набита или что, но эта битком набитая сволочь крутила ею, как хотела, хотела – впускала, чего хотела, хотела – ни грана не пропускала.
Она упала в проем сцены на репетиции, и что-то случилось с ее спиной. Она не сразу заметила. Было больно, очень больно, сделала усилие, надо было держать фасон, актеры перед актерами всегда держат фасон, выбралась из ямы, партнер помог выбраться, горячими руками умело и осторожно притянул к себе, постонала в его объятьях, покряхтела, посмеялась над собой, актеры посмеялись вместе с ней, стали продолжать, и она вместе со всеми, режиссер после репетиции подошел, сказал: ну ты сильна, мать, я, как увидел, думал, все, кранты. Поцеловал, она в ответ поцеловала его и своей легкой, танцующей походкой, кривясь от боли, удалилась со сцены. Не навсегда. До завтра. Назавтра болело еще сильнее, вызвали врача, сделали обезболивающий укол, но все равно репетицию пришлось пропустить. Через три дня она как солдат снова была в строю. Оказалось, сгоряча. Спустя короткий срок стали неметь руки, слабеть шея, голова на шее как будто не держалась, врачи сказали: нужна операция на позвоночнике, без операции не обойтись. Она пришла в ужас: в кои веки главная роль, какая операция! Но однажды на репетиции, когда по ходу дела они с ним бранятся, и она, как будто не всерьез, берет со стола кухонный нож, она никак не могла его взять, а когда взяла, нож выпал у нее из рук и вонзился в дощатый пол сцены в двух миллиметрах от стопы. Она испугалась, растерялась, а режиссер закричал: браво, отлично, так и оставим!
В больницу ей приносили цветы, записки, прибегали товарки, торговали лицом, делали большие глаза, известность приносила дивиденды, доктора млели и ставили дополнительные капельницы со страшной силой.
Ее положили в последние дни зимы, цепляясь за остатки сезона, мела метель, в окна машины, в которой ехала, будто кто бросался сыпучими снежками, залепляя стекла, а когда вышла, начиналась осень, город переодевался для нового сезона, и оттого, что стояли ясные солнечные дни, выглядел ярко и празднично, а весну с летом она пропустила, и было такое ощущение, что, пока отсутствовала, все как-то таинственно сплотились для новой яркой и праздничной жизни, а ее в свое сплоченное таинственное братство не пускают, они все вместе сами по себе, а она одна сама по себе.
В театре открылся сезон, и первое, что она сделала, отправилась смотреть спектакль, где ее заменила другая актриса. Сперва она надеялась, что операция пройдет быстро, партнеры обязательно ее дождутся и она выйдет на сцену в роли, которая ее увлекла и которая могла стать реваншем за последние два года, минувшие практически без ролей. Когда выяснилось, что, кроме операции, предстоит еще долгий послеоперационный период, надежды увяли. Театр – что поделать. Пьесы должны репетироваться, спектакли – играться, публика – получать удовольствие за свои кровные. Она не роптала. Сама выбрала судьбу.
Когда заменившая ее актриса все хватала и хватала длинными пальцами нож и не могла схватить, а потом, схватив, выронила из рук, и он вонзился в пол сцены, она тихо встала со своего бокового места в восьмом ряду и, никого не беспокоя, стараясь держать спину прямо, прежней танцующей походкой вышла из зала. В фойе навстречу поднялась из кресла старая капельдинерша, гордость и талисман театра, старше этой величавой старухи из работников никого не осталось. Ксюшенька, ну как ты, детка, спросила она густым мужским басом. Спасибо, Анна Николавна, спасибо, милая, все хорошо , отвечала она. Ну и хорошо, что хорошо, пробасила капельдинерша, ты заслужила, чтобы у тебя было хорошо, детка. Она всех называла детками. Откуда ей знать, заслужила или нет, промелькнуло в голове Ксении. Впрочем, она знала, что театр как рынок: кто чем торгует, что выставляет напоказ, а что прячет, ведет себя по-честному или жульничает, – все про всех участникам рынка известно, а в то же время каждому кажется, что свои концы он упрятал в воду надежно.
У Ксении было два мужа по очереди и несколько любовников, тоже по очереди. Второй муж театральный, первый нет, обыкновенный, и даже хуже того, один любовник из научной среды, известный в этой среде и за пределами, остальные – неизвестные. Все ее бросали. Она была хороша собой, она была умна, она была горда, она была хорошая актриса, она отдавалась чувству, погружаясь в любовь со всеми потрохами, а когда любовь проходила, оставляли они ее, а не она их. Она увлекалась мгновенно, а дальше начинались ее завышенные требования. Отношения с посторонними – пожалуйста, все, что угодно, полная свобода. С близкими – вынь да положь. Она знала это за собой, а зная, жалела мужчин, что обречены жить с ней такой. Требовала, жалея, и жалела, требуя, – тот еще