торфохранилищ и дальше вдоль вертолетного поля, переименованного в память о скаутах, в Противоречие насмерть сорвавшихся с кинотеатра при попытке втащить повыше аортовский флаг. Гибель скаутов была ужасной глупостью, и о ней лучше было бы вовсе забыть, чтобы не угнетать все сожительство, но Трисмегист тогда выбрал другое и тем же вечером принес топонимистам проект, по которому тридцать лет как бесхозное место нарекалось пространством Тибо и Ессея; теперь уже было можно признать, что этот маневр никак не воскресил ни его незадачливых знаменосцев, ни забытое поле с остатками вышек, и Никита подумал проездом, что доставшаяся им земля если и не противится прямо, то едва замечает их, так что даже лучшие речи и песни не могут проникнуть в нее дальше первой поверхности, а уж то, что еще неспособно быть ни спето, ни сказано, но камнем стоит в груди многих, не имея себе отвода, не коснется ее и по краю даже вроде росы. С упредительным холодком в голосе Никита спросил у аортовца, чувствует ли тот себя дома в республике; тот как с резью в глазах посмотрелся в зеркало заднего вида и тоже спросил: разве исполнитель не сам пел зимою, что все счеты с мирным счастьем покончены, и просил запоздалый уют не напоминать о себе? Сам, ответил Никита, смиряясь с промашкой, и в два глотка высосал сок; за курортным поселком машина свернула на тесную набережную, убранную в туман; до отдела отсюда оставалось еще четверть часа езды, и он откинулся на сиденье, чтобы не выдавать беспокойства.
У китайских ворот с приваренным shruggie из обрезков от прошлой ограды вилась желтая пыль, отиралась бесцветная кошка; бывшая парикмахерская, место детских страданий, смотрелась вытряхнутой стеклянной коробкой, и представить, что Глостер был здесь, под рукой, было даже трудней, чем придумать слова для привратников и потом для Центавра.Никита вспомнил украшавшие мужской зал головы из крашеного железа, по одной против каждого кресла, и подумал, что новые обитатели здания должны были сохранить их, где были; он бы не удивился и если бы выяснилось, что отдел от избытка идей упражняется в стрижке подопытных, потому что, сказал бы Центавр и подпели бы прочие, красота не мешает никому из живых. Об отделе Никита знал меньше, чем мог бы: на уме были одни чайные шутки и пересуды о Лютере, но теперь было поздно жалеть; поискав и не найдя звонка, он постучался в ворота коленом, как будто шутя, но широкий металл не хотел отзываться, стук не удался, и коротколапая кошка не оглянулась. На зевающей улице время словно бы остановилось и отекло; все было как из картона, и все изнывало, как перед грозой. Тогда он стал стучаться сильней, в две руки, наливаясь дурацкой злостью; кулаки скоро раскраснелись и обмякли, но с той стороны не явилось ни окрика. Унимая разбитые руки, Никита решил, что подаст им другой знак, и метнулся до ближнего сквера найти длинный прут; по дороге обратно он снял с себя рубашку и приделал к подобранной ветке, а вернувшись, поднял свой флаг над воротами и наконец прокричал: кто-нибудь! В ту же секунду металлическая плоскость пришла в черепашье движение и отъехала вправо, а в просвете возник долговязый скучала, неточно знакомый ему по последней или предпоследней охоте; на плече его громоздко висела «Сайга». Не дожидаясь, пока его спросят, Никита сказал, что ему нужно видеть Центавра. Подбородок привратника двинулся влево-вправо с резкостью, показавшейся Никите нечеловеческой; председатель принимает с двенадцати, услышал он муторный голос, запись по третьему номеру в справочнике, но до августа, если правильно помню, уже все разобрано. Никита изобразил на лице ту же резь, что до этого гаденыш водитель, и скорее отвязал рубашку: ваши вахлаки влезли ко мне этой ночью без всякого уговора, пока я лежал трупом в постели, и я не вернусь домой, покуда не узнаю доподлинно, что им было там нужно и что означают эти чертовы розы. Возможно, отвечал привратник, но к чему сейчас эта жертва: в должный час все легко объяснится, а спешить бесполезно; все же в жизни должна быть какая-то тайна, и эта не худшая. Оставив попытки застегнуть воротник, Никита нагнулся к отягощенному плечу: я не хочу много говорить, кастелян, а тебе вряд ли хочется слушать; нам обоим известно, кого и откуда сюда привезли прошлым вечером, и я прошу доложить обо мне, пока еще не поздно что-то с этим поделать. Плечо отстранилось, и железный щит пополз обратно; от обиды Никита схватил ружейный ремень и рванул на себя, но привратник с внезапною ловкостью извернулся и, перехватив оружие, хлестко ткнул его прикладом в правый бок. Никита сумел устоять на ногах, но, когда щит вернулся на место, скрыв его от чужих глаз, сел в пыли, чтобы совладать с вяжущей болью; он знал, что совершил непростительный выпад, но и с ним так себя не вели уже целую жизнь; вдобавок к ушибленной печени он вспомнил утреннее лицо старика и смешок шофера и почувствовал в теле огромную лень, как если бы оба вина, принесенные ночью, были им уже выпиты.
От песчаной земли к лицу поднимался истощенный химический запах, след аварии, случившейся незадолго до его рождения; он бы не научился опознавать его сам, если бы не знакомство в какое-то детское лето с азартным дурачком Эрзей, собиравшим по мусоркам города материал для космического корабля и так перехватившим из Никитиных рук пишущую машинку, приговоренную мамой на вынос.Осчастливленный находкой, он больше месяца сам приходил к Никите во двор и однажды отвел его к железнодорожному мосту за пещерами, где предложил принюхаться к безобидному на вид песку: тогда это пахло похоже на йод, теперь больше на сахар, но утешительный привкус беды был таким же, как в тот день на насыпи, залитой солнцем, как жидким стеклом. Вскоре после той памятной прогулки Эрзя без объявлений исчез, и Никита, уже утомленный его неудержимой болтовней, не особенно горевал о пропаже, но опыт с песком протянул между ними родственную нить, оказавшуюся долговечнее многих; не желая нарушить ее, Никита не справлялся о бывшем приятеле ни в архиве, ни как-то иначе, предугадывая, что от Эрзи, скорее всего, мало что осталось еще в прежнее время, а узнать, что вопрос с ним решился уже при республике, в одно из распределений, ему не хотелось. Отсидевшись, он спустился вплоть до дальнего парка с перемотанными оградительной лентой аттракционами, где в прошлую долгую осень потерявшие голову плехановцы перерыли огромные площади в поисках муниципальных сокровищ, но докопались единственно до нетронутой авиабомбы; тотчас вызванный с островов Почерков определил, что искателям попался учебный снаряд, и игрушку отправили к детям в бассейн.Никита прошел парк не глядя, ненадолго срываясь на бег; на выходе в город, от нечего делать закрытом на низкий шлагбаум, его признал радостный караульный и задрал перекладину в небо перед исполнителем, но и в этой старательной лихости проступала почти что насмешка, и Никита, поблагодарив, не сумел выдавить из себя очевидной улыбки.
Теперь он стоял на расчерченной площади возле слышно работающей типографии, обдаваемый мягким ветром; несвежие волосы свисали на лицо, как сырая солома. Как детсовет под надзором конников размечал это место с одной на всех канцелярской линейкой, он помнил прекрасно, но для чего это делалось, нет; соображая, он засмотрелся вдаль, пока долгая белая сетка не стала зримо приподниматься над угольным асфальтом, и увидел, как в том конце площади из земли на чуть-чуть вырастает и скрывается снова беззвучный огонь, словно бы грива животного, спрятанного внизу. Под Никитиным взглядом пламя стало вздыматься слабее, пока наконец не убыло совсем; и тогда же горящая грива всплыла в углу справа, как пройдя под землей, и вновь начала убывать с каждым всполохом, пока он смотрел. Снова исчезнув, пламя возникло опять уже недалеко от Никиты, сдвинувшись по часовой; так он понял, что зверь путешествует по сточным пеналам, дразня его из-под решеток. Тогда Никита закрыл глаза и сосчитал так до тридцати; когда же он заново взглянул на площадь, тихий огонь украшал все четыре угла ее и успел подрасти выше прежнего, но сейчас же стал таять, уже без заметных рывков возвращаясь в подземную клетку. Никита следил за уходом как вкопанный и лишь в последнее мгновение бросился к ближайшей решетке, отчаянно загребая руками воздух, но не успел увидеть под ней ничего, кроме влажноватой черноты.
Подходя к ставке и зная наверно, что за ним наблюдают, Никита решил, что не станет высказываться о Центавре и о взломе с цветами: в самом деле, это не помогло бы ему скорее увидеться с Глостером; уже перед дверями Никита вдобавок подумал, что тот еще ночью вполне мог быть сплавлен водниками и теперь лежит выловленным где-то за полосой в ожидании тех, кто способен его опознать. Внизу Никиту не встретил ни один ординарец; как с утра во дворе, он пощелкал легкими пальцами, но только песчаное эхо явилось в коридорах по обе руки. Щелкая еще, он поднялся по лестнице на второй этаж и здесь наткнулся на первого встречного: за древней портьерой, вытянув ноги, с видом торговца сим-картами сидел тот же самый алголевец, что забирал его на острова. Он не стал подниматься, но все-таки чуть подобрался: поразительно видеть вас здесь в это время, нас научили, что никто из культурных работников не просыпается раньше полудня. У себя ли глава, спросил Никита, не желая выслушивать бредни; коридорный вцепился ногтями в комковатые колени: идет сверка сценариев игр на оставшийся год, обещали сидеть допоздна. Никита закатил глаза: именем первых кружков, если там выбирают, на сколько крюков будет правильнее подвесить новоразоблаченного, лучше сказать об этом прямо, а не предлагать мне поверить, что с утра они заняты изобретением игр. Не устраивайте, выдал вдруг коридорный, здесь не ваше ДК с обособленными местами для обрубков республики; а хотите дождаться, то ждите в конце у окна, там есть мягкие кресла. Никита почувствовал во рту такую дрянь, что захотел плюнуть в алголевца, но утерпел; я дождусь, сказал он, а уж вы с соседями по спальным мешкам, верно, считаете, что всего уже дождались; но пусть так, это значит, вам еще будет чему удивиться на свете.