хладенеющий пол. Ближе к вечеру его, полувысохшего, обнаружили плехановцы, выносившие оргтехнику; муниципальный отряд ускользнул из здания ночью, подавленный успехами противников, не решив о своем единственном пленном; отваливший ведущую к Глостеру дверь без всякого такта сообщил, что ему одному выпало быть украденным с места событий.Вместе с тем вскоре после того, как его унесли, на позиции «Аорты» и смежных с ней геймеров Суллы были брошены гренадеры, под чьими ногами погибло до десяти человек, и «Аорта» с проклятиями отступила за старые бани; наставшей же ночью в военном лагере произошел дикий пожар, после которого уже ни один из карателей не встал обратно в цепь. На рассвете были без сопротивления заняты военторг, театральные кассы и центральная почта; над фонтанами ненадолго возник флаг «Весны» с циркулем вверх ногами, но отряд коммунальщиков, не задумываясь, снес его длинным шестом. Состоявшийся в военторге совет положил развернуть главный фронт в направлении радиостанции, что было исполнено; видя сильное движение в свою сторону, радийщики успели в основном разгромить аппаратную комнату и покинуть здание через подвальный ход; на поправку вещания отрядили способных из «Элевсина», но до сих пор станция не оживала. Глупый от голода Глостер спросил, не нашлась ли на проверенных этажах его камера, не выпущенная им из рук при захвате и отобранная только здесь, и собеседник сокрушенно повел головой. Тогда узник, не в силах сносить прибывающую пустоту, попросил себе еды и вина; его вывели вниз, под слепящее солнце, и проводили до кухни, устроенной за вечным огнем; вымотанные кухари затруднились узнать проповедника, и плехановцу пришлось настоять, чтобы вино было выдано.
Втягивая жаркую лапшу из ланчбокса, Глостер осваивался на изменившемся месте: «Аорта» расположилась в ярмарочных палатках по обеим сторонам от мемориала; кое-где еще оставались вывески, предлагавшие липецкий мед и травы Алтая, а в соседней с кухней будке окопался лютеровский класс с черно-белыми открытками. В дальнем конце проступал составленный из парт редут, достигавший хорошей высоты; вдоль всей ярмарки с инспекторским видом по двое разгуливали длинные юноши в неизвестных нашивках, но представивший его к обеду плехановец уже скрылся и не мог объяснить, в чем здесь дело. Сладкий уличный воздух переполняли просвечивающие голоса. Спину военного памятника украшала теперь оранжевая запись: МАТЕРЬЯЛИСТЫ И НИГИЛИСТЫ РАЗВЕ ГОДЯТСЯ ТОЛЬКО В ГОРНИСТЫ; Глостер поймал себя на том, что не помнит, как монумент выглядит спереди, и, забрав откупоренное вино, обошел широкие белые плиты: там оказались скуластые барельефы освободителей в два человеческих роста с пририсованными той же оранжевой краской женскими органами.Здесь к нему подошли двое длинных и, явно признав, сдержанно попросили быть благоразумным, имея в виду начатую бутылку; он не стал ни в чем их заверять и в ответ спросил, кто их организует; оказалось, поддержка порядка возложена на сформированную сутки назад малую ставку, а ему как известному автору следует показаться в отдел по разъяснению, посаженный в кассах. Не теряя вина, он пошел, как сказали, наискосок через мемориал; две зенитки, стоявшие ближе к фонтану и прежде нацеленные в сторону церкви, глядели теперь жерлами на исполком. Снизу них друг на друге сидели простаки-возрожденцы в характерных зазубренных шапочках не по погоде; эти выстроились бы к нему в очередь хотя бы и за подзатыльниками, и Глостер поспешил прочь с открытого места. В синей аптеке, углом выходившей на площадь, оказался устроен медпункт; отвлекшись, он зашел оценить заведение, опустив на пороге тяжеловатое красное. Внутри полудремали два бессребреника из «Чабреца», с ходу предупредившие, что для съемки им нужно побриться; Глостер рассказал им об отнятой камере, и они без большого сочувствия выдохнули и поникли в вертящихся креслах. От этих он узнал, что в центральной больнице, вполголоса заявившей о нейтралитете, при не вызывавших доверия обстоятельствах скончались четверо раненых при воскресном штурме; собранную же для расследования рабочую группу от формирований не допустили ни до документов, ни до собственно тел. Трисмегист, никогда, как известно, не терявший задумчивой выдержки, в этот раз был как в нервном припадке и порвал наработки воззвания к служащим, плод муторных прений; разбирательство было, однако, отложено от нехватки подходящих сил: исполком укрепился переброшеннымиполуказаками, наварил на забор еще кольев и вывесил на балконе манерную растяжку: НА ТОМ СТОИМ. Глостер попросил себе укол глюкозы, ссылаясь на истощение; его ткнули не особо набитой рукой, и ужаленный локоть болел до самой ночи. После аптеки он спустился на улицу вниз, мимо растоптанного со всем скарбом «Велодрома» и спортбара, теперь источавшего хлорную вонь; кассы были уже за углом, когда возрожденцы настигли его, и Глостеру пришлось как попало отшучиваться, стараясь не завалиться от их прибоя. Отступив в конце концов к нужным кассам, он был встречен уже в дверях кем-то из секретарей в рыжих крапинах; за загруженными чепухой столами ковырялось с десяток человек, никак ему не известных. Тот, что выглядел старше других, без выражения назвался ответственным и сразу пообещал, что, как только исправится ситуация с радио, Глостер будет приглашен неразменным ночным ведущим и сам сможет определиться с удобным форматом; это было не то, на что он бы хотел быть употребленным, но сама перспектива казалась еще далека. На обратной дороге его встретили те же двое, что напоминали ему о приличиях около монумента; улыбаясь как надо, они протянули Глостеру его камеру, объясняя, что вольнокомандующий Трисмегист, узнав о случившемся, распорядился о стремительном обыске плехановских накоплений на почте, что и увенчалось счастливой находкой. У них это в крови, примиряюще объяснили ему: муравьиная кровь! После того, как съемки признали слабейшим из искусств, Глостер вспоминал эту сцену как бы из тюрьмы; в долгие вечера он один уходил на горячие пустоши за поселок резинотехников заниматься закатами под урчание насекомых. Никита видел эти работы и не из одного сострадания хвалил, понимая вполне, что не в силах и близко заделать провала в приятеле; оседающее солнце вселяло в пески уловимую дрожь, и земля западала и старилась, будто бы ничего не хотела и уже ничего не ждала.
Опомнившись в комнате у Почеркова, сидящего над его постелью в одном белье, Никита пролежал без слов какое-то время, пока Почерков не почувствовал на себе его взгляд; тогда полководец грузно повернулся к столу и подал ему заготовленное питье: Трисмегист сожалеет, сказал он кренясь; мне тоже жаль, не сомневайся. От груди его пахло слежавшейся хвоей; в выключенном жилье угадывался гражданский бардак. Думаю, я продвинулся в списках на санаторий, ощупался под одеялом Никита; он давно не бывал здесь, хотя и любил этот вечно не убранный дом со скулящими полами и окнами на укрепления. На своих малых метрах Почерков не скрывался, и усталость читалась в нем ясно, как на объявлении; он взялся здесь из-за Урала, с диких застав, состоял теоретиком при чрезвычайной части, занимался в литобъединении, а в разгар майских дел вышел в погонах к фонтанам с подборкой стихов и читал о «последней свободе» и «ничьих именах», пока муниципалы не подстрелили его из пейнтбольного ружья. Заляпанный краской, он рухнул на площадную плитку и был оттащен добежавшими школьниками; узнав о расстреле из чьего-то пересказа, Никита попробовал выпросить у Почеркова тогдашние тексты, но военный отказал, заявив, что те отслужили свое у фонтана. Этот ответ подружил их, и в прошлую осень, когда шла лавина декретов и формулировок, они просиживали здесь ночи за разбором вестника, считая слова и загадывая об успехах до Нового года под негромкий «Могвай», приносимый Никитой; это было время легких ожиданий и короткой памяти; лежа сейчас в почерковских подушках, он грустил о нем, словно о никогда не рожденном ребенке. Саша, подал он голос, почему нам так скучно все это последнее время, что меня опрокинул с ног поющий мертвец, что ты скажешь? И, пожалуйста, объясни, сколько еще продлится эта ночь; по всем выкладкам, рассвести должно было еще на спектакле. Почерков улыбнулся одними глазами: ты проспал почти сутки, исполнитель, сейчас три утра. У тебя определили переутомление; конечно, не стоило трогать тебя, пока ты не слишком вынослив. Никита с усилием сдвинул одеяло и сложился пополам; я приготовлю тебе поесть, сказал Почерков, никуда не срывайся. Пока полководец занимался на кухне за дверью с зеленым стеклом, Никита успел снова выпасть из жизни; хозяин очнул его, вернувшись с фасолевым супом и тостами: еще минус сутки, сладкопевец! На охоту пришлось отправлять детский хор, предварительно выпоров. Пощади меня, Саша, приподнялся Никита, принимая ложку, этот хор еще переохотит всех нас, только дай натаскаться. Ешь и не задавайся, проговорил Почерков; Гленнов корпус выделил тебе какие-то средства, их не пьют натощак. Хочешь ли знать, первый ряд по итогам весь в нервной палате; но эти, конечно, повредились еще до того. Во сне ты жаловался на дождь, едва ли не в рифму; я было подумал, что у тебя начинается период тихих песен, и даже не знал, стоит ли радоваться за тебя. Скверный дождь, отозвался ему Никита, не опасайся так, я еще наработаю маршей для ваших процессов, можете положиться. Он прилег к стене, и тарелка в руке его дрогнула. Ветер со стороны укреплений навалился на окна, вынуждая их петь; в голове было холодно, как у реки. Это лето всего только перевалило вершину, а я уже жду, когда здесь ляжет снег, хотя это и невероятно представить; я не знаю, как это поможет мне, но для чего-то надеюсь. Почерков сместился на пол, сел спиной к кровати и опустил затылок в ноги Никите; голова его была тяжкой, как камень. И все это длится уже так давно, что я сам будто бы постарел на десяток лет за этот промежуток, пока остальные бились за то, чтобы всем доказать свою молодость, произнес он, интересно тебе или нет, но неделю назад Энвер выходил на меня в нелучшем виде и узнавал, не готов ли я прочесть краткий курс пиротехники на планируемых сборах, как он