вытерпеть молча во что бы то ни было, потому что иначе она переймет еще и мою речь, и тогда что останется у меня моего? Может быть, ты сочтешь эту предосторожность надуманной, но, исполнитель, это в жизни всегда можно что-то исправить, а во сне все, что сделано, непоправимо. В отдалении уже было видно, как десяток причастных расхаживают над головной всадницей, почти не возвышающейся из травы; это первая, решил объяснить Никита, а первые терпят, как правило, больше других, но сегодня, как кажется, худшая жертва уже принесена. Движения тех, кто сновал впереди, были смутны, долетавшие слова отдавали зевотой, но, заметив их на дороге, эти выстроились в неровный коридор; изо всех возвышался фехтовальщик Тимур, отличившийся год назад при усмирении южной промзоны, где прокатилось недовольство интернированных: обладая одной лыжной палкой, обескровил двух самых скандальных, после чего остальные прислали тряских парламентеров и, пока длились переговоры, убрались с занимаемого общежития при рекомендованном равнодушии оцеплявших. Сейчас он держал на руках картонную коробку с распахнутым верхом; заглянув, Никита увидел внутри мотки прозрачного скотча. Обольстительный выбор, сказал он, можно предположить, что у спонсоров закрылся убыточный офис. Тимур неожиданно вздрогнул, как разбуженный, грохотнув своей ношей; соседний с ним толстяк в накидке сигнальщика прихватил его сзади, и Никита понял, что и эти подвеселены, как до этого Клейст. Вместе все это стоило открытого письма, но его мало трогало их разгильдяйство; карминная девочка покоилась в их ногах вниз лицом, будто бы без чувств, с сильно бьющейся жилкой на щиколотке.
Приступ общего столбняка ослабел, и какой-то спасатель поприветствовал их вполне одушевленно; кажется, здесь они напали на тех, для кого Глостер еще воплощал дидактический натиск и грубую правоту первостроительства, время которого отпылало так быстро, что все, кого не подгоняли в кружках, не успели отвыкнуть. Отмерев, причастные разделились, с новой ловкостью подвели под велосипедистку ремни и, вчетвером оторвав от дороги, отнесли к выбранной сосне; девочка не оживала, повисла покорно меж ними, качая ивовыми руками, и все они словно бы снились ей в летнем лесу, соткавшись в уме от смолы и от солнца. Ее вытянули вдоль ствола, не убирая ремней; треснул скотч, и летящая лента обвила прозрачные плечи и грудь неудачницы, перекинулась к бедрам, схватила колени и голени; отсалютовавший Никите и Глостеру спасатель помог укрепить голову, приподняв ее под подбородок. Попавшие под скотч на лбу волосы застыли как размазанные пауки, и вся девочка словно бы истончилась еще, так что под пеленами скотча тело угадывалось не везде. Глостер ладонью собрал комаров, севших на неприкрытое место вокруг ее рта: светле, злачне, покойне, сказал он отсутствующе, и Никита не успел заметить, как снова оказался у него под рукой. Оставшиеся без дела причастные пропустили их перед собой и потянулись следом на легком расстоянии. Выпускную ночь я продержался в учительской за инструментом, вполне рабочим, заговорил Никита, пока в актовом зале надо мной спотыкалась дискотека; в четвертом часу это улеглось, и я выбрался на лестницу, имея в виду выяснить, не случилось ли наверху какого-то несчастья. За окнами уже начиналось первое солнце, но свет ложился так, что мне не было видно сидящих вдоль стен; enrevanche, проникавшее лезвие позолотило сиреневатую полосу выпускной рвоты, наискосок пересекавшую пол, и это было так неотменимо красиво, сиреневое с золотым, что мне было впору вернуться за клавиши и сыграть им, неслышащим, рассветную песню. Утро все приливало, на скамьях обозначалась какая-то жизнь, и я поспешил вниз, где охранник уже отпер двери и каждый был волен уйти насовсем. Так сложилось, что впредь с этого утра я не встречал никого из своих соучеников, все они так и остались в той слабеющей тьме, у рвотной кляксы; это давало мне повод считать себя обереженным, но сегодня меня как будто догнали оттуда и эта команда у нас за спиной, как умеет, наследует тем пьяным детям.Глостер отер лицо рукавом: ты готов ущемляться на каждом углу, исполнитель, потому что твои дорогие обиды влекут тебя больше, чем чужие надежды, вдобавок бесплатные; по-твоему, все было начато не для того, чтобы не первый год лысеющие сожители записывались на конкурсы чтецов, волонтерили на смотрах и сражались с велосипедистками, но чего же ты хочешь для них? Я застал их на ранних поездах восемь лет назад, когда ты еще смешил педовок, и что было отпущено им: спать на сумке под желтыми лампами, покупать позорную еду и стыдные газеты; заливаться по пятницам на том же месте, в субботу или воскресенье покрикивать на стадионе, если есть на кого, и приглядывать по вечерам за грузинами, прибалтами и украинцами, и все это было мужское, тяжелое дело и упрямый труд, с которым ты бы вряд ли справился, подсади тебя к ним на неделю в третий вагон, но произошло как раз другое, и это их допустили в твой сад, и они прижились, и устроили игры по собственным силам, и терпеливо ждут, что найдут в тебе отзвук. Он умолк, и Никита попробовал освободить локоть, но не вырвался и на полпальца; медицинский шатер уже брезжил в сосновых просветах, и к встречавшему Гленну они вышли в той же сцепке; Никитины губы сами по себе явили резиновую улыбку. Пока развивалась охота, врач, по-видимому, тоже что-то глотал в лазарете и теперь стоял на солнце красиво оплывший, трудно поводя каштановыми глазами; Никита, сказал он, тебе не простят, если завтра не будет поднята медикаментозная тема; мои морфинисты обещают коллективно издохнуть у тебя под окном. Даже Глостер не вынесет всех этих тел, застывших немым укором. Греко-римлянин крепче стиснул Никиту и спросил, не приколот ли где-то вблизи прогулочный ял, но Гленн не давал от себя отмахнуться: по нашим подсчетам, в первую неделю сентября на складах закончится инсулин и если за оставшееся лето глава не подпишет бумаг на ввоз, то осенью ему придется объявить диабет лжеболезнью, а тебе с библиотекарями назначат составить разоблачительные куплеты для санитарных трансляций. Никита почувствовал, как глупый холод растет у него в животе, и повис на Глостере, как на застоявшейся с подругой матери. Гленн еще никогда не имел к нему просьб, и ему не хотелось отнекиваться от него; вжавшись в опекуна, Никита испуганно пообещал посмотреть свои тетради и что было сил дернул Глостера к берегу. Перевалив луг, они через тесную заросль вышли к играющей воде, и Никиту качнуло от хлынувшей свежести. Небо возносилось над рекою подобно стене, сиреневея над лесом напротив. У поставленной водниками тумбы одна на другой, как майские жуки, лежали две лодки из рыжей пластмассы, видимо отторгнутые транспортниками у заносчивого курорта еще до окончательного пожара. Глостер разнял их и выбрал лежавшую выше, а Никита подобрал с земли короткие обкусанные весла и с ними узелковую метку от прошлого пользователя: он не умел читать эти письма дальше первого пункта, относившегося до воинской обязанности, и от себя завязал в конце ровную бабочку.
Он предугадал, что на веслах Глостер станет благонамеренней, успокоенный плеском; пока ждущие остальных катера не скрылись из виду, зачинщик «Самоконтроля» не произнес ни слова и Никита почти перестал различать его за его же коленями, огромными, как два холма. Когда они достаточно отдалились, Глостер сложил весла, собрал пальцы в замок и сказал, что еще до того, как на складах иссякнет инсулиновый запас, он намерен покинуть совместный лагерь, где ему не могут вменить никакого полезного дела; таким образом, завтрашний концерт оказывается последним, который Глостер сможет увидеть живьем, и он просит Никиту устроить это; ты бы мог посадить меня в амфитеатр с профсоюзами, подсказал он, так меня не заметит почти что никто, и ты сам не будешь уверен, остался ли я после первых вещей. Будем считать, что так ты поквитаешься за сегодняшнее приключение, исполнитель; я, по крайней мере, не прошу для себя никаких посвящений, даже и тайных. Я займусь этим, проговорил Никита и, освоившись с новостью, предположил: видимо, ты не желаешь, чтобы тебя одного прибивали к потолку, но когда бы я мог выбирать, то скорее бы предпочел девочкин сук, чем китайское чаепитие. Прекрати это сразу, сказал Глостер, расстегиваясь от солнца, я не стал бы ни о чем с тобой говорить, если бы мне не было ясно, что нужное время настало, и потом, я почти убедился, что республика если не прямиком, то окольно толкает меня ровно к этому выходу. Этот никчемный вызов на спектакль, видимо, обновил меня в общей памяти и так единственно смог помешать мне; но я ставлю на твой завтрашний выход, он должен заставить их все позабыть. Я не люблю эту присказку о быстроте, повторяемую вольнокомандующим по всякому поводу, я думаю, что всё, что чего-нибудь стоит, случается долго и никогда до конца, но со мною самим все вышло именно так, как настаивает Трисмегист: я случился один раз и быстро, но потом еще долго считал, что продолжаюсь, пока на декабрьском отчетном меня наконец не отсеяли с первого ряда в седьмой. С тех пор я стал заметно глупеть, исполнитель, печальная песня; но в мае на пустошах я понял, что с концом моей видимости началась история моегоисчезания и она будет длиться несравненно дольше, что бы со мной ни произошло. После седьмого был восьмой и четырнадцатый, а потом не осталось и этого; в феврале меня вывели из совета по ближнему бою, в марте вышла последняя реплика в «Панче», и этим течением меня очевидно выносит наружу: что же, теперь я вложусь в это сам, ни на кого больше не полагаясь. Никита свесился ниже к воде, отворачивая от Глостера разгоревшееся лицо: пусть получится все, как ты хочешь, но мне нелепо от мысли, что бассейные обитатели, не всегда уверенные в собственном отчестве, ошучиваемые всеми и неделями питающиеся одной муко́й, преданы республике больше, чем их первейший наставник, за которым они посчитали бы счастьем донашивать недоистлевшие майки, вчетвером помещаясь в одну. Вспоминаешь ли ты вообще об этих цинготных, в недострое сидящих без нормальной постели и целой обуви, но ждущих, что каждый получит свое именование? Их сминают болезни, они умирают в грязи, но лучшие речи, что говорятся теперь, произносятся на их похоронах теми, кто переменял им повязки.