ановку, в которой они жили, разбиралась во всех тонкостях одежды. Известна ей была по многим книгам и жизнь простых людей Греции. В мальчике, разбившем вазу, и в больном мальчике она изобразила Архила, «маленького гончара из Афин», из исторической повести Александра Усова. Старик тоже был из повести, и звали его Алкиной.
Обломок, подаренный Манолисом Глезосом, в соединении с впечатлениями от прочитанных книг, помог Наде восстановить всю обстановку. На стене висел барельеф, на котором сохранилось совсем мало подробностей, а на журнальном столике лежали два тонких рисунка, воспроизводящих с прекрасным ощущением стиля и то, что отсутствовало на обломке.
Широков минуту или две держал эти рисунки. Он сравнивал их с обломком на стене, и сравнение это доставляло ему удовольствие. В полной тишине, наступившей в кабинете, он передал рисунки, чтобы другие посмотрели и помолчали. А сам, опустив голову, двинулся в противоположный конец кабинета. У стола он неожиданно выпрямился и, опустив решительно руку, стукнул кулаком по столу.
– Выставка!
Стукнул – и тотчас же распахнулась дверь кабинета и появился, как всегда деловой, спешащий и чуточку запыхавшийся Лев Красин.
– Я не опоздал?
Надя его сразу узнала. Он был очень похож на свой портрет в книжке, настоящий сказочный адмирал, только немножко состарившийся. Лицо Льва Красина было вытянуто, и сам он был высокий и стройный.
Пожимая руки сотрудникам редакции, Красин повернулся вполоборота к девочке и заговорщически улыбнулся ей. Она ему ответила улыбкой. Надя не знала, что близкие друзья говорили в шутку про Красина «что он, как бритва, не имеет фаса, только один профиль», но именно это она отметила и попыталась представить, как будет выглядеть профиль Арделяра Кейса на монетах выдуманного им государства. Профиль Красина не вписывался в круг. Подбородок и лоб выпирали наружу. Надя мысленно изменила контур монеты, сделала ее вытянутой, как обруч в руках «Гимнастки с обручем», и монета получилась похожей на древнегреческую драхму – такую они видели с отцом в Эрмитаже.
Рисунки были разложены по всему кабинету, Красин быстро обежал их один за другим, некоторые подержал в руках.
– Позвольте, – неожиданно сказал он, – а где же уши?
– Какие уши? – удивился кто-то.
– Уши… Неужели никто из вас не заметил, что у ее персонажей нет ушей?
Он говорил весело и держал в руках «Гимнастку с обручем» как доказательство своего открытия. Удивившийся сотрудник редакции склонился над рисунками так низко, словно хотел заменить недостающие уши своими собственными. Действительно, ни у мальчиков, ни у девочек, ни у стариков, ни у старух, ни у гимнасток, ни у фигуристов – ни у кого не было ушей. Надя их прятала от зрителя: то под платочком, как у «Маши, которая пашет», то под прической, как у «Гимнастки с обручем», то за дымным облачком, как у «Старика, курящего трубку». Она находила выгодные ракурсы, изобретала сотни уловок, чтобы не показывать уши.
– Надя, – спросил Красин, – а где у твоих героев уши?
Он смотрел на нее с удивлением, а вместе с тем и озорно, как будто хотел подзадорить. Надя тоже посмотрела на свои работы с интересом, словно видела их впервые. Помедлив немного, она сказала:
– Я их не рисую. Они некрасивые, – и пояснила: – Самое некрасивое у человека – это уши.
– Вот те на, а я, можно сказать, гордился своими ушами, – пошутил Красин.
И все присутствующие в редакции, не сговариваясь, стали смотреть с некоторым беспокойством друг другу на уши и, когда осознали это, дружно рассмеялись…
– Марат Антонович, а почему вы ушли сразу после того, как медведь…
Она не договорила, но вожатый понял ее.
– Испугался, Надя, – просто ответил он. – Боялся, что щека дергаться начнет. Слышала слово «тик»? У меня это бывает. От неприятностей, от испуга, – он улыбнулся. – Все-таки медведь. Мне впервые пришлось пожать лапу медведю. Я еще не привык.
– Вы очень смелый человек.
– Нет, Надя, – мотнул он головой. – Я ответственный человек. Я же за вас отвечаю. Есть материально ответственные люди, а мы, вожатые, духовно ответственные.
Белое платье Гейлы Пейдж
В тот же день вечером произошло еще одно событие. Все укладывались спать, когда в палату вошла Милана Григорьевна.
– Быстро все под одеяла! – деловым тоном скомандовала она.
Надина кровать стояла третьей от окна, вернее, от раздвижной стеклянной стены, обращенной к морю. Ветер запрокидывал легкие полупрозрачные шторы, и они развевались над кроватями, как опахала. Ветер был довольно прохладный, и Надя с удовольствием юркнула под одеяло.
– Не холодно? Может, закрыть окно? – спросила вожатая.
– Нет, по-моему, – сказала Надя, и несколько голосов в разных концах палаты поддержали ее.
На противоположной стороне, также на третьей кровати от стеклянной раздвижной стены, возилась, не успевшая улечься Гейла Пейдж из Сиднея. Австралийка очень интересовала Надю, как и вообще все иностранные ребята. Гейла была не в майке и трусах, как остальные артековцы, а в голубой курточке с кружевным воротничком и расклешенной ночной юбочке, не достававшей до колен.
Ноги у нее были красивые, длинные, светлые волосы пышно рассыпались по плечам. «Рисуешь ухо, смотри на пятку», – вспомнила Надя совет Чистякова и с улыбкой подумала: «Ноги у Гейлы до ушей». Недавно этой девочке, живущей на противоположной стороне земного шара, исполнилось шестнадцать лет, и отец, крупный австралийский кинорежиссер, подарил ей эту поездку в Артек.
Серебряный звук горна, возвестивший отбой, давно отзвучал, а Гейла все расчесывала свои густые волосы и никак не могла их расчесать. Вожатая недовольно нахмурилась.
Поймав на себе строгий взгляд Миланы Григорьевны, австралийка доверчиво спросила:
– Пора? Будь готов?
– Пора, пора, давно пора, – неохотно улыбнулась вожатая, а Надя и другие девчонки рассмеялись. Они сегодня слышали от Гейлы бессчетное количество раз эти слова, которые она повторяла впопад и невпопад, по всякому поводу. Только эти три слова успела она усвоить из русского языка.
Гейла поняла, что сейчас у нее получилось «впопад», радостно засмеялась и повторила:
– Пора! Будь готов! Очшен, – добавила она еще одно неожиданно вспомнившееся ей слово и помахала рукой Наде, словно уезжала и посылала прощальный привет.
Надя засмеялась чуточку громче остальных, чтобы показать, что отвечает на шутку своей подопечной. Она знала лучше других английский, и вожатые поручили ей шефство над Робертом Митчеллом и Гейлой Пейдж. За день девочки успели привыкнуть друг к другу и сейчас чувствовали себя почти подругами.
– Надия, пора, пора! Ола, пора, пора! Очшен! – помахала она и другой девочке и только после этого спряталась под одеяло.
– А вот это уже не «очшен», – сказала Милана Григорьевна, останавливаясь перед тумбочкой, на которой лежал довольно большой сверток в красивой целлофановой упаковке. – Это пора, пора сдать в камеру хранения, – передразнила она без улыбки австралийскую девушку и потянулась к свертку.
– No, one can't… – испуганно сказала по-английски Гейла и, отбросив быстрым движением одеяло, схватила сверток и прижала к себе.
Милана Григорьевна выпрямилась.
В минуту крайнего удивления она становилась такой преувеличенно длинной, что гольфы на ногах казались носочками, а пилотка доставала чуть не до потолка.
– Что такое? Все лишние вещи туда, – показала она рукой на дверь. – Туда, на гору, в камеру хранения. Нужно сдать.
– No, one can't, – с еще большим напором и умоляющими интонациями в голосе повторила девушка. – Надия, Ола… No, one can't. It is impossible.
Гейла просила девочек вмешаться, помочь ей. Вожатая тоже посмотрела на Олю и Надю.
– Что она сказала?
– Она говорит: «Нет, это нельзя, это невозможно», – перевела Надя.
– Почему невозможно? У нас такой порядок, – стараясь быть спокойной, объяснила вожатая, – все лишние платья мы сдаем в камеру хранения, чтобы ничего постороннего здесь не было. Это у тебя платье?
– Платие! – радостно подтвердила Гейла. – Bombey!
– Вот и нужно его отнести. – Милана Григорьевна опять показала рукой на сверток и на дверь.
Но девушка упрямо мотала головой и спряталась вместе со свертком под одеялом.
– А вот этого у нас совсем делать не положено, – рассердилась вожатая и попыталась потянуть за угол одеяло.
Тогда в свою очередь рассердилась Гейла. Она стремительно вскочила, словно пружины матраса подбросили ее. Одеяло соскользнуло с плеч, девушка наступила на него и, балансируя на пружинах, громко надорвала упаковку свертка и быстро-быстро принялась распускать белую, блестящую полосу материи, которая с легким шуршанием упала к ее ногам.
– I wait a love! – крикнула она, стараясь быть как можно убедительнее, и, как самый главный аргумент, прижала к подбородку верхний край материи.
– Она говорит, что ждет любовь, – растерянно перевела Надя и повторила, чтобы убедиться в том, что не ошиблась: – I wait a love! Да, она так сказала.
– Не может быть, – не поверила Милана Григорьевна.
Гейла с досадой присела на корточки и заговорила быстро-быстро, обращаясь к одной Наде. При этом она энергично жестикулировала, то подбрасывая над кроватью белую полосу материи, то хлопая себя по коленям. Она сердилась на вожатую за то, что та ее не понимает.
Девочки и Милана Григорьевна переводили взгляды с возмущенного и обиженного лица Гейлы на внимательное, предельно сосредоточенное лицо Нади и досадовали, что улавливают только одно часто повторяющееся выражение: «The cinema… Bombey».
Надя не так хорошо знала английский язык, чтобы схватывать на лету быструю речь. Она напряженно хмурилась, стараясь если не перевести точно, то хотя бы угадать приблизительный смысл.
– Девочки! – сказала она. – Все правильно. Милана Григорьевна…
Когда мама отрезала косы, густые черные пряди вместе с челкой составили правильный прямоугольник, из которого Надя выглядывала, как из окошка, и даже не столько выглядывала, сколько пряталась от назойливых взглядов. Но сейчас она одним движением руки отбросила волосы.