Муж тети Марины все это пересказал, а Надя взяла и нарисовала «Венский каток». Рисуя, Надя по своему обыкновению что-то бормотала, и все замолчали, стали прислушиваться:
– Какая-то картина Дампецца получается.
Картина – рисунок, а Дампеццу она изобразила в виде головоножки с высокой прической и на коньках, так сказать, в виде дамы. Она же была женщина – Дама-пецца.
Николая Николаевича поразил не столько рисунок, сколько бормотание дочери. Он стал прислушиваться и понял, что Надя научилась рисовать из одного другое и ее это очень увлекает. На обороте фотографии этих лет он записал один из таких разговоров Нади с рисунком: «Какая-то слива получается. Или нет! Это, пожалуй, пароход. А вот и нет! Это печка. А Емелька две подушки положил и ушел».
«Это не бессмысленное рисование, – подумал Николай Николаевич. – Она рисует по воображению».
…Мафин… Вот кто должен был помочь развить воображение девочки. Мафин – сказочный ослик из книги кукольной актрисы Эн Хогарт «Мафин и его друзья». Сначала ослик и его друзья: негритенок Волли, пингвин Перигрин, птица Киви-Киви по прозвищу Кири были кукольными персонажами. Но потом Эн Хогарт собрала их веселые истории в книжку, а самих героев, чтобы они могли поместиться под обложкой, сплющила и превратила в чертежи.
Отец принес эту книжку, и началось обучение Нади. Папа и дочь читали веселые истории, а когда попадался чертеж, останавливались и по чертежу изготовляли из фланели, байки, кожи и шерсти фигурки героев. Первым они сделали фигурку ослика Мафина. Через каждые пятнадцать – двадцать страниц в этой книжке встречалось что-нибудь необычное. Мафин был художником. Иногда он забывал закончить портреты своих друзей, и надо было взять карандаш или ручку и сделать это вместо него. Страусу Освальду он успел нарисовать только хвост, глаз и клюв, а тюленихе Сэли – самый кончик носа, на котором чудом держался полосатый мяч. Мышонку он нарисовал только хвостик. И получалось так, что Надя вместе с отцом изготовляла фигурку того или иного героя, а потом ей приходилось его рисовать в книжке. Книжка была очень красивая, и надо было очень стараться, чтобы не испортить страницу. Резинкой пользоваться отец запретил Наде. И она старалась рисовать с ходу. Линия была еще дрожащая, но к концу книжки несколько портретов получились удивительно живыми.
Геракл… После книжки «Мафин и его друзья» отец Нади принес из библиотеки «Легенды и мифы Древней Греции». Он читал, Надя слушала и рисовала. Когда попадались картинки, говорила:
– Покажи!
Картинки, которыми были проиллюстрированы «Легенды и мифы Древней Греции», помогали работать воображению девочки. Подвиги Геракла в книге Куна были проиллюстрированы статуями, обломками барельефов, рисунками, скопированными с древнегреческих ваз. Двенадцать подвигов – двенадцать иллюстраций. А Надя сделала сто рисунков.
– Наталя, ты посмотри, какую Киринейскую лань она маханула! – восхищался Николай Николаевич, показывая рисунки жене.
Златорогая лань лежала у ног Артемиды и протягивала богине простреленную стрелой Геракла ногу. А сам герой с колчаном и луком стоял перед богиней, не тая своей могучей силы и великого благородства. Он был выше ростом, главенствовал над Артемидой. Это был настоящий герой, плечистый и высокий, выше любого бессмертного бога с Олимпа.
– Сто рисунков! Представляешь? Сто Гераклов! Какой объем работы! Да она у нас сама – маленький Геракл!
За гераклами последовали другие персонажи из книжки Куна. Николай Николаевич записал в своем дневнике: «100 рисунков в маленьких альбомчиках «Илиада» и «Одиссея», 100 рисунков Нади в альбомчиках №№ 16, 17, 18, 19, 20, Аргонавты и разрозненные боги и герои Древней Греции. Даже богиню Раздору не пропустила. Молодец!»
…Выставбур… Так называлась выставка рисунков на телевидении, которую устраивал Буратино. Николай Николаевич работал на телевидении, он часто приносил рисунки своей дочери, показывал своим сотрудникам, и детская редакция, воспользовавшись этим, решила показать по телевидению не только рисунки, но и самого автора.
Актриса, ведущая Буратино, заранее спряталась под столом. Деревянный человечек подпрыгнул от удивления, когда увидел Надю.
– Девочка, ты как сюда попала? – заверещал он.
– Что ты, Буратино, это же Надя Рощина, – с улыбкой ответил художник, ведущий эту передачу.
– Вот всегда так, не предупредят заранее. Я же ее никогда не видел раньше. Я думал, что это просто девочка заблудилась. Здравствуй, Надя Рощина! Что это у тебя?
– Рисунки, – смущенно ответила Надя.
Передача прошла успешно. Все поздравляли и Надю и отца. Но главное для Николая Николаевича заключалось в том, что он продвинул еще на один шаг свой метод, который предполагал обязательное сохранение всех рисунков и выставки, общественное внимание, обсуждение. И он заранее решил, что будет и унижаться и кланяться, если понадобится, но от этого своего правила не отступит. Не отметки за творчество, не художественная десятилетка, где замучивают детей гипсами, а тщательное сохранение всех рисунков и выставки, выставки, выставки…
Наступил день, когда новый метод и дарование Нади перестали вызывать у Николая Николаевича какие-либо сомнения. В большой квартире, где было много народу, Николай Николаевич со своей женой и дочерью занимал тесную комнату. Своего хорошего стола у Нади не было. Отец решил передвинуть мебель так, чтобы такой стол появился. В одно из воскресений он привез из мебельного магазина настоящий письменный стол и сразу наметил поставить его у окна, чтобы Надя имела возможность работать за ним со всеми удобствами. А стол не умещался, мешал диванчик, на котором спал Николай Николаевич. И тогда Николай Николаевич принял решение укоротить диванчик. Он принес пилу и отрезал мешающий край, обезобразил диванчик. Но зато стол стал куда надо, и свет из окна падал слева, как надо. А то, что ему теперь приходилось спать, поджимая ноги, он воспринимал тоже как надо. Во имя идеи и будущего дочери он готов был поджимать ноги всю оставшуюся жизнь, лишь бы больше места осталось для Нади и для ее творчества.
Прошло совсем немного времени, и отец не только стал поджимать ноги, но и сделался подмастерьем у дочери. Надю приняли в изостудию Дворца пионеров. Ребятам, занимавшимся в изостудии, надо было изготовить шесть панно для культурно-промышленной выставки в Генуе. Этими картинами главный художник всех панорам Рождественский собирался украсить павильон «Советское образование». Это была большая, ответственная работа, и Николай Николаевич пришел вместе с Надей во Дворец пионеров – помогать. Он принес фарфоровую ступку, пестик. Он растирал краски, намазывал углем суровую нитку, помогал и дочери и другим ребятам.
В изостудии все были маленькие, неопытные. Николай Николаевич суетился и в порыве педагогического вдохновения слегка пригибался, чтобы не слишком выделяться среди ребят. День был солнечный, окна в мастерской большие, сплошное стекло. На мольбертах играли солнечные зайчики, и Николай Николаевич, радостно и возбужденно снующий по мастерской, носил на лысине солнечный зайчик.
Надя решила изобразить Дворец пионеров, все его солнечные лестницы и переходы, населенные сказочными героями. Отец помогал ей и делом и советами. На третий день Николая Николаевича вызвала в коридор Лидия Львовна Устинова, педагог изостудии.
– Николай Николаевич, вас просит зайти директор Дворца пионеров.
– Зачем?
– Не знаю.
Рукава рубашки у отца Нади были закатаны по локоть. Он был возбужден, энергичен, счастлив, что дочь выполняет такой важный заказ. Ему не хотелось уходить.
– Я попозже зайду.
– Нет, сейчас.
Директор Дворца пионеров, не глядя в лицо отцу Нади, сказал:
– Николай Николаевич, вам не надо оставаться в мастерской с ребятами. Некоторые родители недовольны.
– Почему?
– Вы помогаете своей дочери рисовать, а здесь Дворец пионеров. Заказчика интересует детское творчество.
– Я помогаю проводить Наде только прямые линии, то, что делает подмастерье. Она мастер, а я подмастерье, понимаете?
– То есть как?
– Речь идет об элементарных технических трудностях. Я всего лишь натер суровую нитку углем и подержал за один конец.
– А за другой?
– А за другой конец она сама держала. Я ей сказал: «Оттяни и отшлепни». Она оттянула и отшлепнула.
– Дорогой мой Николай Николаевич!..
– Я все понял, понял…
Он понял, что его не понимают и что дальнейшее его пребывание в мастерской может только повредить дочери. Он подобострастно согнулся, виновато заулыбался, закивал грустно поблескивающей лысиной. В характере Николая Николаевича странным образом уживались гордость и самоуничижение. Гордость была настоящая, а самоуничижение тактическое. Он гордился собой и в тех случаях, когда ему приходилось унижаться перед кем-нибудь из-за Нади. Унижение он брал себе, дочери оставлял радость творчества…
За панно для Генуи Надя не получила диплома, как другие, и ее картину не хотели везти в Геную, потому что отец помог ей провести несколько безобидных линий. Потом даже прислали из Дворца какую-то женщину проверить, не рисует ли Николай Николаевич за Надю и дома. Изредка, когда рисунок не получался в изостудии, Николай Николаевич говорил: «Это мы возьмем домой», и дома Надя заканчивала рисунок блистательно. Проверяющая женщина быстро убедилась, что никто не смог бы вместо этой девочки рисовать. Николай Николаевич показывал свои рисунки и картины и спрашивал: «Могу я так? Могу я так?» Нет, он так не мог. И если раньше это его огорчало, то теперь он этому радовался.
Отец Нади был старательным художником. Он много работал в молодые годы, оформлял книги в «Детгизе», преподавал рисунок, его фамилию можно было увидеть в титрах фильмов о Туве, в программках спектаклей, которые были поставлены в Туве, Монголии, Таджикистане. Посылал он свои картины и на выставки. Но их отвергали, и Николай Николаевич полушутя-полусерьезно говорил, что тем не менее его самая значительная работа находится в Большом театре.