– Ну, а что же ты в нем все-таки нашла? – огорченно спросил Николай Николаевич. – Чертей и дьяволов, кота с пистолетом?
– Я не знаю, что тебе ответить. «Мастер и Маргарита» – этим все сказано.
– Что «Мастер и Маргарита»? – не понял отец.
– Ты плохо прочитал книгу, поэтому и не понимаешь.
– Прочитай мне свой английский ответ, – попросил Николай Николаевич, присаживаясь. – Я хочу понять.
– Пожалуйста, – неохотно взяла в руки черновик Надя. – «Мой любимый писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. Мне нравятся его книги, потому что он вкладывал в них всего себя, потому что он писал только правду. Мое любимое произведение «Мастер и Маргарита». Это его лучшая книга. Она оригинальная, умная и очень современная».
– Писал правду, вкладывал всего себя, – перебил ее отец. – Оригинальная, умная, современная. Эти слова ничего не объясняют.
– Это же урок английского языка, – напомнила дочь. – Ну, что я могла еще сказать? Ну, о хороших и плохих людях, о симпатичной дьявольщине. Я просто сказала о «Мастере и Маргарите», – она развела руками. – Для тех, кто читал, для них вот только скажешь «Мастер и Маргарита» – и все ясно.
– Это что? Вроде пароля? – рассердился отец. – «У вас продается славянский шкаф? Шкаф продан, осталась никелированная кровать с тумбочкой»?
– Ты сказал глупость, папа, – сухо отозвалась на его иронию дочь.
Отец не мог понять самого главного. По-английски она могла сказать об этом романе только общие слова. Урок есть урок. Так почему же она тогда взяла именно Булгакова, а не кого-нибудь другого? Потому что не могла и не хотела говорить ни о ком другом, не считала возможным отделять ответы на отметку в школе от ответов, которые требовала от нее жизнь? Она читала Булгакова, иллюстрировала Булгакова и в школе говорила о Булгакове. Это было нежелание раздваиваться даже в мелочах, стремление к цельности восприятия мира. Это было бы как предательство по отношению к Мастеру и Маргарите, если бы она говорила о ком-нибудь другом. Это было бы нечестно по отношению к самой себе и Марату.
– Так, – сказал с некоторой долей растерянности Николай Николаевич. Дочь еще никогда с ним так не разговаривала. – Значит, твой любимый писатель не Пушкин и не Толстой, а Булгаков?
– Ну как ты не понимаешь? Пушкин и Толстой, ну это как ты и мама. Но есть и другие люди, с которыми интересно.
– Это какие же? Марат Антонович, что ли?
– Да, и он тоже.
– Я вот все думаю о его воскресном приглашении. Не нравится мне оно. Мы были с тобой вдвоем, а он пригласил тебя одну. Невежливо как-то.
– Папа, – очень тихо сказала Надя, – ты можешь запретить, и я не пойду. Но это будет для меня большое несчастье.
– А книгу я завез бы ему после работы завтра.
Надя не ответила, только упрямо наклонила голову.
– Это я к тому говорю, что ты могла бы, не отвлекаясь, поработать еще над «Войной и миром» или над «Пушкинианой».
– Нет, я буду продолжать работу над «Мастером и Маргаритой».
Она подняла голову и посмотрела очень твердо, и Николай Николаевич понял: будет.
– Я ведь не то чтобы против, – отступил он. – Я только тебе хотел напомнить, что ты перегружена. Я боюсь, что ты не сможешь исполнить свой замысел. Он для тебя непосильный, ты надорвешься. А книга этого не стоит. Завтра ее забудут. Проходная книга.
– Нет, – твердо не согласилась Надя. – Это одна из интереснейших книг моего времени.
– Кто тебе сказал такую ерунду?
– Марат Антонович. А теперь я это и сама знаю.
Меблировка
В пятницу после школы Надя в своем подъезде неожиданно встретила Чиза. Он шагнул к ней из темноты под лестницей и перегородил дорогу.
– Ой! – отшатнулась девочка. – Чиз? Что ты здесь делаешь!
– Надь! Я ждал тебя.
– Как тебе удалось оказаться раньше меня в моем доме?
– Я забежал и спрятался, чтоб Ленка не видела. Надь, можно я тебе задам один вопрос?
– Спрашивай, Чиз!
– Тогда давай выйдем на улицу, а то кто-нибудь пойдет и помешает.
– Вообще-то у меня нет времени, – сказала Надя в раздумье. – Но давай выйдем.
На улице Чиз зачем-то снял с головы шапку, повертел ее в руках, посмотрел сверху на завязки.
– Надь, ты встретила того человека, которого хотела встретить?
– Надень шапку. Надень, надень, а то я с тобой разговаривать не буду. Понимаешь, если бы я знала, что ты придешь учиться в нашу школу, я не сказала бы тебе тогда, что хочу встретить одного человека.
– Но ты его встретила или нет?
– Мне не хочется отвечать на этот вопрос, и, я думаю, ты на него не имеешь права.
– Значит, я зря учусь в вашей школе? – Вид у него был жалкий, смешной. – Ну, ладно, пока! Пойду на автобус.
Он снял шапку, высоко подбросил ее над собой и попытался поймать на голову, как клоун в цирке, но шапка упала в снег.
– Подожди, – сказала Надя, – тебе же в другую сторону.
– Не, – грустно покачал Чиз неприкрытой головой. – Это я для школьной канцелярии живу здесь, а так – я живу там, – он махнул рукой.
– А бабушка?
– Бабушка вообще-то живет здесь, у кинотеатра, но у них там места нет. Она и сама сейчас переехала к третьей дочери в Куйбышев пожить.
– А как же тебе разрешили перейти в нашу школу?
– А я справку с места жительства подделал. Печать из картошки вырезал. И приняли.
– Знаешь, кто ты после этого? – возмущенно спросила Надя, но ответить ему не дала: – Ты сумасшедший тип.
– Нет, я хороший человек, – не согласился Чиз.
– А родители?
– Я им сказал, что записался в кружок юннатов и до школы должен кормить зверей: крокодилов там, обезьян.
– Уму непостижимо, – сказала Надя, – хоть в роман Булгакова вставляй тебя с твоими крокодилами.
– В какой роман?
– «Мастер и Маргарита». Не читал?
– Нет. Дай прочитать, если у тебя есть.
– Значит, ты поэтому и спрашивал у меня, зря ты учишься в нашей школе или нет? Устал каждый день ездить через всю Москву?
– Да, – признался Чиз и вздохнул, – очень рано приходится вставать. В шесть часов.
– Чиз, я встретила того человека, – глядя ему прямо в глаза, проговорила Надя. – Встретила, понимаешь? В воскресенье я его опять увижу. Я очень хочу его увидеть.
– Понимаю, – очень серьезно кивнул он.
– Я все тебе сказала. Мне давно надо было сказать, чтобы ты не ходил так далеко в школу. Но я не знала, что ты способен на такую нелепость.
– Это не нелепость. «Ваш сын прекрасно болен», – вот как это называется. Я все равно буду учиться в вашей школе.
– Зачем, Чиз?
– Вдруг тебе будет плохо и надо будет подойти и сказать: «Надьк, держи хвост трубой». Я подойду и скажу.
– Почему мне будет плохо?
– Когда девушки дружат со взрослыми мужчинами, их часто обижают. Пока!
И, не дожидаясь ответа, побежал к автобусной остановке.
В понедельник Надю остановила в коридоре Тамара Ивановна и спросила:
– Ну, как дела?
– Ничего.
– Ты, наверное, думаешь, что я забыла о том уроке? Нет, не забыла. Я тебе отплачу за него, – она как-то странно улыбнулась, – но не сейчас, а чуть позже. И при всех. Мне это важно, понимаешь?
Кочан капусты вспоминался Наде теперь после книги Булгакова так, словно был оттуда, из романа, из той сцены, где Воланд давал свое дьявольское представление в варьете. Он открутил голову несчастному конферансье, а потом опять приставил по просьбе публики. Можно было подумать, что Тамара Ивановна достала из портфеля кочан капусты не сама, а ее подтолкнул кто-нибудь из ассистентов главного черта: Азазелло, Коровьев или Кот-Бегемот. Это могло быть вполне шуткой мессира. Да и Чиз со своими крокодилами, которых нет, вписывался в свиту Воланда. Главный консультант мог держать его около себя для каких-нибудь милых нелепых поручений.
Надя с удивлением убеждалась в том, что роман Булгакова вбирает в себя всю ее жизнь, и то великое чувство, которое она испытывала в образе Маргариты, и все смешное и нелепое. Книга «Мастер и Маргарита» в ее представлении как бы растекалась по жизни без глав и границ и действующими лицами были не только она сама и Марат, но и ее учительница, и товарищи по школе, и знакомые, и родители.
В воскресенье со стороны набережной в узенький переулок вливались беспрерывным потоком люди, спешащие в Третьяковку. У обочины тротуара стояли туристские автобусы. Во дворе музея змеилась длинная очередь. Надя первый раз прошла мимо автобусов, мимо очереди, мимо музея. Ее ждали Марат, Таня и Дуська. Она несла папку с рисунками и чертежом их общего дома «Нерастанкино».
С водосточных труб свисали причудливые сосульки. Кое-где на тротуаре дымился, подсыхая, высвободившийся из-под снега асфальт. Город как бы приподнимался на воздух от этих весенних испарений, и Надя не шла, а парила под синим небом и праздничным солнцем.
Дверь открыл Марат. Белая парадная рубашка на нем топорщилась, янтарные запонки тускло поблескивали.
– А Таня дома?
– Заходи, – Наде показалось, что он чем-то смущен. – Садись.
Он усадил ее в кресло, а сам сел напротив на диван и положил на колени руки. Это был его кабинет. В глаза бросилась фреска во всю стену над диваном. Голые тела женщин, синие птицы, языческое двурогое солнце. Краски ядовито выпирали из штукатурки.
– Таня там, – показал Марат за спину пальцем, чуть не ткнув в коленку одной из женщин. – У этого художника. Он спутал нам все карты. Я хотел тебя познакомить с интересными людьми, но ничего не выйдет, Надюш. Он испортил в Москве еще одну стену в квартире наших общих знакомых из театра «Современник» и увез всех туда смотреть, в том числе и мою жену. Она будет ему жарить сома.
– А кто он? – спросила Надя, не в силах отвести взгляд от навязчивой фрески.
– Тоже актер. Талантливый актер. Посиди, я пойду скажу тете, чтобы она приготовила нам кофе. Ты какой любишь? Тетя моя заваривает и по рецепту Наполеона, и по рецепту Фиделя Кастро.
– Не знаю, я черный еще ни разу не пила.