на крокодиле маму.
И мама поехала по асфальту на крокодиле вслед за слоном, жирафой и бегемотом.
– А теперь оленя! – скомандовала Дуська, с восторгом оглядывая свою Африку.
И олень прыгнул с одного края тротуара к другому, прямо под ноги Марату. На том месте, где стояла его нога в маленьком остроносом ботинке с каблучком, должны были ветвиться рога. Надя положила руку на носок и посмотрела снизу вверх на далекое, как луна или солнце, лицо вожатого, родное, улыбающееся.
– Если вы не отойдете, то олень боднет вас рогом, – сказала она, продолжая опираться рукой о ботинок.
– Я отойду, отойду, – пообещал Марат. – Надюш, чтобы не забыть, а то с этой Африкой и голову потеряешь: я привез из Астрахани большую белую рыбу. Завтра мы устраиваем день большой Белой рыбы. Приходи.
– Во сколько?
– Часов в семь. Сможешь?
– Смогу, – счастливо улыбаясь, ответила она. – Мне показалось, что у Дуськи руки слишком горячие.
– Не горячие, не горячие! – запротестовала та. – Что же ты не рисуешь рога? Папа, отойди же!
Она подбежала и оттолкнула обеими руками отца за кромку тротуара. Мельком он успел пощупать ей лоб.
– Нет, – успокоил вожатый Надю, – просто возбуждена, разгорячена. Просто она сейчас в Африке. Как и все мы.
Надя засмеялась, провела рукой, испачканной мелом, по лбу, и волосы ее засеребрились.
День рыбы
Звонок всколыхнул тишину за дверью, кто-то, суматошно топая, пробежал по коридору так, что шаги отдались эхом на лестничной площадке и в сердце Нади. Тревожно лязгнула цепочка, и на лестничную площадку выскочила Таня в тапочках на босу ногу, в плохо запахнутом халатике, растрепанная. С минуту она непонимающего смотрела, потом тускло сказала:
– А-а-а! Это ты? Мы врача ждем.
И, не оглядываясь, не приглашая войти, двинулась назад в глубь коридора, машинально поправляя волосы. Надя несмело переступила порог, неуверенно закрыла за собой дверь. Только теперь на звонок подоспела тетя.
– Здравствуйте, – сказала девочка. – Марат Антонович заболел?
– Дуся. – коротко ответила тетя.
– А что с ней? Ангина?
– Иди, иди, девочка, сейчас здесь не до тебя.
Она вежливо, но настойчиво вытолкнула Надю на лестницу. Дверь захлопнулась, и наступила сонная пыльная тишина. Вверх и вниз бежали серые ступени, раздались гулкие шаги и на втором этаже пропали, их поглотила чья-то излишне громко хлопнувшая дверь.
Отец пришел поздно.
– Мамочка, а что, Надюшки разве нету? – с беспокойством спросил он.
– Надюшка? Дома.
– А в комнате никого нет, – он просунулся внутрь по самые плечи. – Надя?
– Папа, – устремилась она к нему из темноты, словно хотела припасть, как в детстве, но на полдороге остановилась. – Папа, Дуська заболела.
– И ты поэтому сидишь в темноте?
– Разве ты не слышал, что я сказала? Дуська заболела. Понимаешь, Дуська.
– Дети всегда болеют. И ты у нас, когда была маленькая, часто болела.
– Я совсем другое дело, – она взмахнула руками и сжала их. – Она совсем, совсем маленькая. Я не знаю, что с ней, мне не сказали, понимаешь? Наверное, что-нибудь страшное.
– Нет, так нельзя, – возмутился отец. – Разве можно так переживать из-за болезни чужого ребенка? А что ты будешь делать, когда у тебя свои дети пойдут?
– Дуська не чужая. Ты ничего не знаешь. Я тебе не рассказывала. Дуська не чужая. А своих детей у меня никогда не будет. Пойди позвони Марату Антоновичу, – что с ней? Я тебя очень прошу.
– Ну нет, – решительно отказался Николай Николаевич.
– Я тебя очень прошу, как никогда не просила. Или лучше не надо. Лучше не надо. Это ужасно.
Она заплакала и упала лицом вниз, как Наташа Ростова на ее рисунке.
Николай Николаевич оделся и пошел звонить. Трубку взяла тетя и не стала с ним разговаривать.
– Ну вот, как я и предполагал, ничего страшного, – еще с порога наигранно бодрым голосом сообщил отец, – обычная ангина от мороженого. Температуру уже сбили. Сейчас поужинаем. Что тут мамочка нам приготовила?
Но Надя ужинать отказалась и не успокоилась.
Утро занялось яркое, солнечное. Было невыносимо больно думать, что в своей кроватке в жару лежит маленькая девочка с кулачками, перепачканными в цветные мелки.
В школу Надя пришла по инерции, машинально засунула портфель в парту, машинально села, машинально, не видя условия задачи, уставилась на доску.
– Надьк, ты чего не списываешь? – толкнула ее Ленка, как человека, который нечаянно заснул.
– Ленка, отнесешь мой портфель, – наконец осмысленно посмотрела она на подругу. – К себе домой, чтоб мои родители не волновались.
– А ты?
– Я должна узнать, что с Дуськой. Дуська, маленькая девочка, очень дорогая мне, заболела.
– Какая Дуська? – изумленным шепотом спросила Ленка.
– Потом расскажу, дочка моя. Наша дочка.
Пользуясь тем, что учитель стоял спиной к классу у доски и громко стучал по ней мелом, выводя угловатые стремительные знаки и цифры, она встала и, не таясь, двинулась по проходу. Математик встрепенулся, когда хлопнула дверь.
– Что такое? Кто-то вышел? – спросил он у класса.
Ребята изумленно молчали.
В коридоре стоял одетый Марат Антонович и, вертя в руках кепку, смотрел пристально на жену, разговаривавшую слабым голосом по телефону.
– Здравствуй, Надюш, – печально и виновато сказал вожатый, – все отменяется. То есть еще вчера отменилось. Ты перепутала день. Мы ждали тебя вчера.
– Я была вчера, – сказала Надя. – Что с Дусей?
– Да, с Дуськой, – машинально повторил он. – Еще не выяснили, какое-то особое воспаление легких в сочетании с ангиной.
Таня положила трубку.
– Почему ты еще здесь? – спросила она у Марата и равнодушно кивнула Наде: – Здравствуй!
– У меня нет денег. Ты пошла за деньгами и стала говорить по телефону.
– Так почему ты не прервал меня? Дай сюда рецепт…
– Дай мне лучше деньги, – непривычно громким голосом крикнул Марат.
На улицу Надя и вожатый вышли вместе.
– Я еще тогда заметила, что у нее жар. Но она не дала пощупать мне свой лоб.
Марат потер лоб рукой.
– Кажется, сюда ближе. Извини, Надюш, я тебя не слышу. Что ты сказала? Видишь, какое у нас несчастье. Не вовремя ты пришла. Ты позвони потом, ладно?
– Я останусь, может, что-нибудь надо сделать, помочь Тане…
– Оставайся, – не расслышав до конца всю фразу, согласился Марат.
Надя бегом вернулась к подъезду дома, взлетела одним духом на третий этаж, словно от этого зависело – жить или умереть Дуське.
– Мне Марат Антонович велел остаться, – сообщила она тете. – Я разденусь, можно, да?
Выглянула из своей комнаты Таня.
– Что еще, Надя? – спросила она издалека.
– Я вернулась, может, нужно подежурить. Вы не спали, а я хорошо выспалась. Или куда сбегать?
– Нет, ничего не нужно, – сухо ответила Таня.
– Я потому, что она же мне не чужая, мы же вместе… Нерастанкино.
– Господи, Надя, я не сомневаюсь, что ты очень благородная девочка, – сказала Таня и закрыла за собой дверь.
– Что ты в чужое несчастье лезешь? – спросила тетя.
– Я не лезу, я думала… Извините.
Надя поняла, что горе свое они не захотели разделить с ней, не поверили, что Дуська ей не чужая. Спешить было некуда. Она медленно обогнула дом, медленно двинулась вдоль невысокой чугунной оградки, отделяющей скверик от тротуара.
– Эй, девочка, не видишь, что ли? Обойди, – крикнул ей старик с лавочки и показал тростью, где она должна обойти. – Я спрашиваю, не видишь, что ли?
– Не вижу, – растерянно призналась Надя. Никого вокруг не было, тротуар перед ней лежал пустой, разрисованный по приказанию Дуськи цветными мелками: африканскими слонами, крокодилами и бегемотами.
– Погляди, погляди под ноги. Про рисунки я тебе говорю, – разозлился он.
Надя беззвучно заплакала и, смахнув ладошкой слезы, пошла назад.
– Обидел я ее, видите ли, – обратился старик к двум женщинам, прокладывавшим новую дорожку в обход рисунков, – красоту топтать не позволил.
Надя побежала, чтобы побыстрее скрыться за углом дома и не слышать его слов. Ей было так горько, как еще никогда не было.
Сумочка
Жаркое и сухое лето катило по улицам Москвы, скверам и паркам раньше времени увядшую и скрюченную в хрусткие стручки листву. Марат, Таня и Дуська были далеко у моря. Перед их отъездом Надя разговаривала с ними со всеми по телефону, голоса звучали радостно, звонко, особенно у Дуськи, и на минутку показалось, что все хорошо, ничего не изменилось. Но трубка легла на рычаг, и во всем теле наступила тишина, какое-то печальное спокойствие. Строительство Нерастанкино остановилось. Законсервировали первый этаж, кабинет Марата, круглую гостиную с камином и скрипучими лестницами. И никто не мог сказать, нужно ли мечтать дальше, нужно ли возводить второй этаж и башню.
Но Лаврушинский переулок по-прежнему звал к себе, и в один из невыносимо пыльных и тоскливых дней Надя привела сюда Ленку.
– Здесь живет Марат. Посидим на лавочке?
Они сели напротив дома. Надя поставила на колени сумочку, щелкнула задумчиво замком, спросила:
– Хочешь понюхать? Мой кислород.
Ленка недоверчиво склонилась над раскрытой сумочкой, в которой лежал носовой платок и удостоверение на право бесплатного посещения музеев.
– Ты что? – сказала она. – Табаком же пахнет.
– Табаком, – согласилась Надя, – поэтому и мой кислород. Здесь лежали сигареты. Мы ходили по Москве, я ему выдавала по одной, пока он все не искурил. Осталась пустая пачка. Знаешь, сколько прошло времени? Больше полугода. А запах сохранился. Правда, удивительно?
– Да, удивительно, – согласилась Ленка. Но удивительно было другое: что Надя вдыхает табачный запах сумочки.
– Как ты думаешь, – щелкнув замком, сказала Надя, переводя разговор на другую тему, – почему должны были умереть Ромео и Джульетта?
– Потому что они, как идиоты, любили друг друга, – не задумываясь, ответила Ленка.