В глубине маленького двора темнели остатки летней эстрады, вокруг которых скользило некоторое движение, как и в приближавшихся окнах, но, когда Лена переступила границу двора, все погасло, и ветер улегся. Со скамьи перед самой эстрадой свисала газета, развернутая как будто на телепрограмме, и она подошла посмотреть, но и здесь обозналась: на бумаге, похожей скорей на оберточную, единственно стояла большая чернильная девятка. Мелкое электричество, росшее в воздухе, клонило обратно в сон, она села на край скамьи, еще соображая. В доме за спиной наверху вспыхнула короткая ругань, Лена даже не успела обернуться; зато ей получилось увидеть, как в поле размытые сыростью дети бегут от яблонь к грузовику, чтобы спрятаться в нем и под ним.
Телефон оказался разряжен, и Лена подумала, что можно оставить его здесь, на поруки гудящему воздуху; бросать же рюкзак было страшно, проще казалось раздеться совсем. Было слышно, как где-то смотрели футбол и стучали по мебели, так делал когда-то папа, правда, под биатлон, и она поискала глазами, откуда был звук, ничего не нашла и опять заскучала. Только теперь ей стало видно, что половины стекол в домах просто нет, но те, что еще оставались целы, не должны были ее подвести. В покинутом поле снова метнулись дети, кто-то из них выкрикнул: нет же, и Лена поднялась как будто вдогонку этому крику, но решила не возвращаться, а лучше проверить какой-нибудь из подъездов и набрать в нем хотя бы воды.
В первой же квартире, уже в коридоре, ее встретил заставленный книжный шкаф, она засмеялась так громко, что на лестнице выругались; там были советские собрания, синие и розовые, нарядный хлам, похожий на орденские планки: то же самое было у них дома до тех пор, пока Лена не начала выкупать приглянувшееся ей в салоне, и в недолгое время один мертвый груз заместился другим, но уже не таким разноцветным. Влажный полумрак не давал разобрать фамилий, а когда она потянула за один из томов, тот не поддался; она дернула соседний, и тот устоял; то же самое оказалось на всех шести полках, книги были как сплавлены между собой. Разозлившись, она заправила ногти за первый попавшийся корешок и рванула его вниз; он легко отодрался, и на полку, а с полки ей под ноги потек мелкий серый песок. Лена шагнула назад и состучала то, что попало на кроссовки, но песок продолжал течь, уродливый холм расползался на полу, в глубине квартиры раздались и потухли шаги, и она поторопилась вернуться на лестницу.
От стычки со шкафом у Лены совсем пересохло внутри, и при мысли, что из здешних кранов тоже, может быть, льется песок, или соль, или уксус, ей впервые с приезда стало не по себе. Она выбежала во двор, вспугнув полупрозрачную кошку, и застыла, озираясь, пока не разглядела колонку на дальней от поля границе двора. Подойдя, она легла на рукоять всем оставшимся весом, и из металлического горла раздалось мышиное сипение, доносившееся с какой-то последней глубины; она отпустила ее и нажала снова, колонка отозвалась ясным трубным звуком, на который должна была бы явиться красная конница, и Лена отпрянула почти что в слезах, но вернулась и в третий раз, навалилась еще, скрипя зубами, как Илья на дороге, и, когда почти черная струя хлестнула в сточный желоб, она едва успела отскочить, спасая джинсы.
Казалось немыслимо, что ее козий прыжок никто не заметит, она сжалась под курткой, готовясь к насмешкам, но ниоткуда не донеслось ни фырчка; это ее укрепило, и, зайдя теперь с безопасной стороны, она снова впряглась в колонку, чтобы слить черноту и дождаться нормальной воды. Грязь извергалась так долго, что Лена почти сдалась, она успела прочесть про себя все стихи, что помнила наизусть, но потом струя все-таки начала светлеть, и еще через время она наконец набрала свою велосипедную бутылку. Окажись здесь Илья, он отправился бы поискать в туалетах пузырьки с запрещенной марганцовкой, Лена решила, что сделает так же; если бы еще оказалось возможно зажечь где-то плиту и погреть над ней хотя бы руки, задубевшие от колонки, то на этом она бы могла успокоиться. Она выбрала дом напротив того, где уже побывала, и поднялась сразу на третий этаж, где в темноте коридора белела единственная дверь. Стараясь быть бесшумной на дощатом полу, она подступила к ней вплотную и уткнулась лбом в древесное полотно, как в кота.
По ту сторону звучало неразборчивое радио и будто бы лязгала в мойке посуда; когда Лена вошла, эти звуки исчезли или скрылись внутри отворенной двери, но на кухне горел газ, и она прошла туда, не решившись разуться в прихожей с румынской маской над зеркалом: такие порой наугад приносили в салон, но всегда уносили обратно. Стульев на кухне не оказалось, и она оставила рюкзак на столе, подержала руки над огнем и распахнула навесной шкаф, из которого хлопнулась пачка окаменевшего риса, а в открывшемся месте стояли бок о бок зеленка и йод, но не марганцовка; без особой надежды она проверила ванную, но и там не нашлось ничего, кроме ровно сложенного на полу полотенца. На всякий случай она выкрутила оба крана над умывальником, но тоже впустую, и вернулась на кухню, где сперва захотела отыскать кастрюлю, чтобы прокипятить добытую во дворе воду, но потом, уже не помня себя от досады, открутила крышку и стала пить так. У воды был тягостный земляной привкус, Лена скоро прервалась и села рядом с рюкзаком; в голове качалась детская пустота, руки опять замерзали.
Под окном проходила гряда гаражей, по-военному строгих и как будто невскрытых, трава перед ними казалась утоптанной, но сойти туда для разбирательств сейчас было лень. Уже свыкшись с мыслью, что ночь так и не приблизится к ней, Лена все же решила, что ей нужно нормально поспать, и отправилась посмотреть комнаты: в первой стояла, уродливо оскалясь, швейная машинка, вторую перегораживал гардероб с обрушенными дверьми, и только в третьей, где окно было кое-как спрятано за скупой занавеской, ее встретил остов односпальной кровати, похожий скорее на гроб с фанерным дном, а у стены напротив сидела огромная плюшевая собака без головы. Лене сразу захотелось вышвырнуть ее, но та отказалась сдвигаться с места; уже догадавшись и все равно зверея, она вернулась на кухню за рюкзаком, вынула складной нож и распорола собачий живот, песок радостно хлынул наружу. Перешагнув, Лена сняла куртку и кое-как расстелила ее внутри деревянной коробки, сложила шарф в подобие подушки и осторожно легла, ноги пришлось подобрать. Сон пришел быстро, еще перед тем, как раскроенная собака успела иссякнуть и сдуться.
Ей приснился фест вроде того, на который она сорвалась ото всех в начале лета, рассчитывая вдруг на знакомство, способное выдернуть ее и у Вацлава, и у Ильи, но так никого не пустила в палатку; во сне играл «Пилот», она непонятно зачем находилась у сцены, и счастливая толпа волна за волной прижимала ее к ограждению с такой силой, что в голове каждый раз звенел школьный звонок, а лысая охрана следила за ней так, будто она раздевалась для них, а не корчилась на решетке. Проснулась она оттого, что на улице оголтело долбили по турнику, но когда Лена выглянула в окно, то уже никого не застала. Понять, сколько она проспала, было вряд ли возможно, снаружи длился все тот же обесцвеченный вечер, собачья оболочка лежала на куче песка.
Вспомнив про телефон, она накинула куртку и спустилась во двор: тот благополучно лежал на прежнем месте, показывал полную батарею и два пропущенных вызова, оба от мамы; не вполне зная, что говорить, она перезвонила. Лена, предупредительно отозвалась мама, ты можешь торчать где угодно, я не собираюсь тебе мешать и лечить потом не собираюсь тоже, но во вторник приедет сборщик, и если ты не уверена, что к тому времени вернешься, то хотя бы объясни, как тебе что расставить, чтобы потом не было очередного скандала. Пусть ставит как получится, сказала Лена, мне все равно, если я не захочу, я просто не стану там жить. Я тебя поняла, ответила мама, спасибо. Лена отключилась и теперь рассмотрела, что на том этаже, где она спала, вывесили пододеяльник, на котором даже с земли был различим серый казенный штамп: вид был настолько позорным, что она скорее сбежала со двора за дом и оказалась перед угольными гаражами, о которых уже успела забыть.
Собранные из широкого металла, они напоминали минные корабли, не хватало лишь флажков на завершениях крыш; в любой из них вошло бы по грузовику много больше того, на котором ее привезли; словно кожаные, их бока маслянисто лоснились. Двери замыкала целая паутина из засовов и штанг, и, даже случись при Лене ключ, она не нашлась бы, куда его вставить; эта сказочная механика, превращавшая двери почти что в печатные пряники, вдохнула в нее восторг, она сделала на телефон несколько снимков, а потом рассмотрела, что чуть ниже уровня глаз в каждую дверь врезано еще по окошку размером с тетрадку. Эти были заперты на простую задвижку, Лена легко открыла то, напротив которого стояла, и в маленький проем свесилась гроздь седоватых волос, пересыпанных редкими перьями. Она тронула их пальцами и отступила, решив не проверять, что лежит за другими дверьми.
Плещущий над двором пододеяльник был ей ненавистен, и Лена отправилась наверх, чтобы снять его: в этой квартире была всего одна комната, зато с неслыханной мебелью, упирающейся в потолок черными арочными веерами. Терпеть это одной было больше нельзя, она сделала еще фото и выложила одним постом вместе с уличными, а потом, спохватившись, наконец сняла пододеяльник с балкона. В комнате было не на чем спать, но на кухне остался диван-уголок, над которым держалась советская чеканка с морским коньком, а к подножию плиты был приставлен крохотный чугунный утюг. Все это так сходилось, что она не откладывая забрала из прежней квартиры рюкзак и попавшееся под руку большое ведро, набрала воды для уборки, согрела ее на плите, нарвала из чертова пододеяльника тряпок и в недолгое время отмыла, что было можно отмыть, не рискуя, однако, соваться в санузел. Закончив, она достала «Зависть» и положила на чистую полку подальше от окна, села посреди комнаты на пол и взяла телефон: фотографии нравились многим, но никто ни о чем не спросил, и только приятель из городского лито, куда они оба ходили детьми, цитировал под постом самого себя из тех самых времен, Лена не стала лайкать.