Понемногу она устроила все как хотела: у соседей слева нашлись два тонких стула, из других домов были принесены лампа в виде скорее изысканной урны, чем вазы, журнальный столик на трех легких ножках, железный подсвечник и все-таки румынская маска. На новом месте перестали сниться сны, а побудка с турников звучала не так бесцеремонно, но все равно не стихала до тех пор, пока она не вставала к окну, откуда, как ни тянись, ничего не было видно. Ровный свет, одевающий местность, уже не томил ее, не мешал ни засыпать, ни просыпаться; воду из колонки больше не нужно было сливать по десятку минут, но земля ощущалась в ней так же, как прежде, как ни кипяти.
Освоившись, Лена стала бегать сперва вокруг поселка, по периметру, выложенному все той же черной резиной, а потом, осмелев, начала выбираться за рощу, на пустое шоссе; полевые дети увязывались за ней и рассыпались, заметив, что она смотрит через плечо. Она добегала до голого места, откуда были видны памятные ей мертвые сосны, здесь привычное небо начинало сбоить, упрямо темнея с каждым метром, и она поворачивала обратно, в свет. Уже никого не рассчитывая впечатлить, она выложила еще немного снимков с пробежек, и в конце концов однокурсник спросил «это где??»; Лена какое-то время раздумывала, а потом написала «на кипре».
После одного из забегов, давшегося ей неожиданно тяжело, на нее навалились давно позабытые сны: глупое происшествие на папиной машине, обрывки пожара в музыкальной школе, ночь на Курском вокзале с южными чемоданами; она несколько раз вскидывалась на узком диване, надеясь услышать стук по турнику, но во дворе была тишина, и морок снова уносил ее. Потом ей приснилось, что она разглядывает себя и видит, что вся ее кожа стала точно такого же цвета, как здешнее небо: старая газета, закапанная молоком; но прикасаться к ней было так сладко, как будто она одна одевала если не всех женщин мира, то уж точно всех летних девочек с вднх из второй половины двухтысячных. Задыхаясь, Лена сложилась пополам, обняв себя за бедра, и тогда-то ужасный турник загремел еще чаще обычного, словно на этот раз к нему подоспели сразу два звонаря. Она вскочила к подоконнику и стукнула по нему кулаками, боль пронизала руки; но внизу не успокаивались, турник заходился набатом, и Лена, не справляясь с подкатившим ужасом, бросилась на крышу, чтобы хотя бы иметь лучший вид.
Во дворе и вблизи гаражей было пусто, ничего не горело и не уходило под землю, и она уже хотела выкрикнуть какое-то проклятие, но увидела все же, что в поле рядом с грузовиком припаркован бронзовый «кадиллак» Вацлава: он однажды отвез ее до самого дома, умудрившись не застрять в их проулках. Турник утих, но весь воздух уже был захвачен тревогой; улегшись, она продолжала следить: Вацлав в рыжем свитере вышел из машины вместе с охранником, они вместе вытащили наружу Илью и еще одного длинного пассажира, в котором она, поразмыслив, узнала того школьного гения из городского лито. Их с Ильей отправляли, как она понимала, вперед, и школьному гению это не нравилось; охранник хотел толкнуть его в голову, но тот успел отпрянуть и яростно побежал через поле к роще, ему никак не стали мешать. Оставшийся Илья, лучше всех понимавший в подобных местах, поднял голову к крышам: Лену он увидеть не мог, но, еще повертевшись, Илья двинулся ровно к ее дому, а за ним и Вацлав.
Запереться на крыше было нечем, она ринулась в люк и почти упала в подъезд, но бесшумно, и скользнула к себе, не особенно зная, что делать: если они обойдут все квартиры, не выпуская из виду лестницы и двор, у нее не получится скрыться; если спасаться к сараям, ее, вероятней всего, перехватит охранник, а если каким-то чудом ей удастся добежать до леса, то кто знает, не встретится ли ей там дезертировавший школьный гений со своими стихами. Все это заставляло ее цепенеть, и она с великим трудом сделала несколько безопасных шагов к кухонному окну, в которое уже просились пугающе знакомые голоса, их почти можно было потрогать руками. Уже не боясь выдать себя, она поставила на дежурно горящий газ ковш с водой, чтобы ей было чем плеснуть в первого же, кто поднимется сюда.
Когда Илья позвал ее из подъезда, она спокойно сняла воду с плиты и спокойно же села на диван, чтобы он не подумал, что его кто-то ждал: дверь была ровно напротив нее, кипяток был по правую руку, ему стоило только войти. В той же куртке, что и на озерах, с красивым невыспавшимся лицом и дурацким фонариком он возник во тьме проема как на краю обрыва, сперва посмотрел на огонь и только затем перевел взгляд на Лену, еще ждавшую первого шага, но Илья свернул в комнату, слышно удивился обстановке и по известной привычке захлопал шкафами; еще через минуту он снова появился в проеме, пряча в куртку единственный годный хабар, ее «Зависть», обернулся еще и наконец вошел в кухню: Лена опоздала схватить кипяток, Илья раньше дотянулся до плиты и выключил газ. Она ненавидяще выдохнула, Илья снова взглянул на нее, на лице его проступила растерянная опаска, и он, отшагнув, исчез в лестничной тьме.
Спустившись за ним, Лена застала всех троих посередине двора, Вацлав страшно орал, Илья отвечал как мог; обойдя их подальше, она поднялась на останки эстрады, чувствуя себя девочкой на уличном конкурсе, и уже оттуда смотрела, как они возвращаются в поле, держась на расстоянии друг от друга, и Вацлав шагает спиною вперед и кричит еще что-то совсем сумасшедшее, ей казалось, что у него изо рта брызжет серая пена. Разворачиваясь, они громко зацепили грузовик, и Лена засмеялась в невидимый микрофон; следом из засадной рощи вынырнули дети и осыпали уезжавших гнильем, тем пришлось торопиться. Вечер был трепетен, кожа его не кончалась; давно не приходившая кошка вспрыгнула к Лене на сцену и жарко прижалась к ногам.
Египет
На зиму за типографией вставала такая тьма, что лучи фонарей увязали в ней, едва начинаясь; шагая в пылящем снегу, Аксель едва не пропустил свой поворот в одинаковых тополях. К платформе, проваливаясь над теплым коллектором, вела пешая колея, растоптанная телами с тяжмаша: этих увозило предыдущим поездом, и Аксель развлекался тем, что сталкивал на рельсы оставленную ими посуду. Сам он уезжал отсюда уже совсем один, и только по редким пятницам на платформу всходили еще какие-то поздние люди, обычно ничего от него не хотевшие и нечетко державшиеся вдалеке. Лишь однажды к нему приступил круглоголовый, как бы заблудившийся бретер и с угрозой потребовал объяснить, почему у Акселя на куртке нарисована летучая мышь. Типограф замялся и так ничего и не смог внятно высказать до прибытия поезда; предъявителю было, к счастью, с ним не по пути. Дома Аксель, когда Вера легла, все-таки нашел древнее лезвие и, как школьную двойку, от греха подальше соскреб с куртки ненадежный рисунок.
Деревянный настил через рельсы затягивал ровный лед, и Аксель, выбросив руку к встречающему парапету, роскошно проехался наискосок; на платформе же оказалось удивительно чисто, и даже следы заводских неудачников уже замело. За ограждением чернели сады металлокомбината, мерцала засасываемая коллектором течь. Он прошелся вперед, поскользнулся там, где не думал, устоял и решил больше не рисковать, а остаться на месте, пока не придет электричка. Э-ск, конечная станция в двух перегонах, куда ему было нужно уехать, лежал слева за лесом и дачами; в угольном небе дрожала и слезилась единственная звезда. Аксель насколько позволяла осторожность наклонился, высматривая поезд в глухом коридоре, и тогда на подходе к платформе возник еще человек, шумящий комок темноты в разлетающейся одежде.
По всему, это был запоздалый тяжмашевец, почему-то отпавший от своих и двигавшийся теперь один в алкогольном облаке; глаза его, видел со своей вершины Аксель, горели оловянным светом. Он уже отвернулся, чтобы не обращать на себя больше, чем это было и так неизбежно, внимания, когда вновь прибывший, почти как ребенок, воскликнул зло и пронзительно: ну не стой там, салабон, иди помоги, я себе уже все раздолбал по дороге. Аксель почувствовал мелкую слабость в ногах, как перед милицейской собакой: все же нельзя было быть до конца убежденным, что все обойдется; он чуть поворотился к кричавшему, но не сдвинулся и с точки.
Поросенок, настаивал дядя, подкрадываясь к ледяному настилу, дай подняться, сил нет никаких, я же твоему отцу напишу. Аксель смутился: полковник отец вряд ли знался с такими пропащими, но исключать это полностью тоже все-таки было нельзя. Он качнулся на месте, снедаемый ужасом непонимания, еще раз бесполезно присмотрелся к оловянноглазому, и тот, заметно отчаявшись, каким-то паучьим прыжком вскочил на страшный лед и тотчас же с хлопком упал на спину, не продержавшись и мгновения. Аксель с тоской приготовился к новым проклятиям, но снизу не раздавалось ни всхлипа: невероятный папин знакомый лежал поперек путей и больше никак не выказывал своего недовольства.
Ну и что бы он мог рассказать отцу, ожесточенно додумывал Аксель, что он вообще за однополчанин; куда он собирался писать, если отец нигде не сидит: на домашний адрес? От сознания недоказуемой правоты сердце билось еще неуемней. Далеко еле вскрылся фонарь Акселевой электрички, и ему стало вдруг любопытно, что будет, когда та приблизится к станции: даст ли по тормозам или слепо сомнет его несостоявшегося собеседника. Он привстал на мысках, ветер бросил в лицо ему колкую горсть; чувство детского праздника разгоралось за обеими пазухами, и Аксель не мог утишить это глупое пламя. Лучше было, наверное, переместиться в другой конец, к голове состава, чтобы не вызвать, если что, лишних вопросов у машиниста; вместе с тем Аксель не мог совсем отделаться от мысли об отце: он представил, как тот явится к нему с Верой домой и за чаем вдруг спросит: а вот ты работаешь в П-ве, не встречался ли там тебе никакой человек, говоривший, что знает меня? Врать же Аксель умел не слишком, и такой разговор, да еще при жене, мог закончиться плохо; у него засвербело под ложечкой, заболел удаленный семь лет назад зуб, и он, на всякий случай еще оглянувшись, вернулся на выручку павшему.