Вы сказали, что не пишете книги с сюжетом, переждав продолжал его гость, и я сперва подумал: а как это так; но потом понял, что сам занимаюсь, наверное, чем-то похожим: происходят события, мы должны как-то на них реагировать или, наоборот, упреждать, но все это вспышки, какие-то всполохи, и, оглядываясь, уже не различаешь, что связывает их вместе. Есть, что называется, история, но истории ведь все равно, что у нее внутри, она все переварит, и все будет восприниматься более-менее складно, но сюжета во всем этом все равно нет, это просто собрание анекдотов, и эта нехватка сценария должна, стало быть, восполняться идеями, смыслами, лозунгами, но чем дальше, тем трудней производить даже их. Не опасайтесь, я не попрошу вас помочь: мне хватает соавторов, и с ними порой еще тяжелей, чем одному: ну вы помните все эти лица, лишенные скромности, а уж ваша-то гордость подомнет под себя все их вместе взятые. Эрц кивнул ближней тени, та прильнула к столу, и В. А. почти собрался поспорить, что если бы он был так уж горд, то не сел бы на этот паек, но понял, что это прозвучит вдвойне невыгодно, и сказал тогда: кажется, для такой работы нужен человек в первую очередь неусталый, а это точно не я. Ошибаетесь, с готовностью возразил эрц, вы и правда не слишком следите за всем: в стране в принципе нет неусталых, даже эти семнадцатилетние олухи на шествиях так устало орут, как им все надоело, а что говорить о тех, кому тридцать, и сорок, и дальше; мы хорошо это понимаем и, собственно, давно никого никуда не зовем, ни к каким рубежам, а просим разве что быть скромнее, проявить понимание к сложностям, не разгоняться. Но ваша усталость другого рода, ею не поделиться, она принадлежит только вам, и цена ее велика; а та, с которой имеем дело мы, не стоит совсем ничего, и такой ее курс необходимо поддерживать, если вы понимаете, что я имею в виду.
В. А. изобразил вежливое недоумение, ожидая, что эрц объяснится, но тот снова смолк и увлекся каким-то морским существом в сиреневом панцире: он воевал с ним одними руками, не пользуясь даже ножом, и движения его были одновременно уверенны и нелепы, писатель поневоле загляделся: клешни трещали, звенела, осыпаясь в тарелку, хитиновая скорлупа, и эрц возвышался над расправой, как римский магистр, беззвучно, но будто бы угрожающе шевеля тонкими губами. Впервые за все эти годы В. А. наконец рассмотрел, что эрц стал совсем стариком: даже та лихость, с которой его руки крушили цветные морские доспехи, была больше мертвецкой, как если бы изголодавшийся за три дня покойник на собственных похоронах встал из гроба и, щелкая суставами, уселся за общий стол. Подбородок его подрагивал, как огромная мутная капля, все не могущая сорваться вниз. Пальцы эрц вытирал с пионерской старательностью, и салфетка в его ладонях, казалось, готова была закричать. Если бы В. А. не знал, кто сидит перед ним, он решил бы, что это удачливый фермер из южного региона, озабоченный тем, как наследники распорядятся его предприятием. На секунду он испугался, что эрц прочтет его мысли, и похолодел от затылка до плеч; нет, проговорил вдруг тот, очевидно заметив его бледность, я не умею читать чужих мыслей, даже на таком расстоянии, так что думайте что вам угодно, а лучше ешьте, ешьте. Повинуясь, В. А. попросил положить ему мидий и стал спешно глотать их, почти не чувствуя вкуса.
Знаете, сказал эрц, справившись со своим монстром, у Олеши есть воспоминание, как они с Маяковским сидят в каком-то московском ресторане, едят раков, а те колются, и Маяковский говорит метрдотелю: хоть бы вы им маникюр делали, что ли. И вот Олеша млеет от этой шуточки, а я думаю: значит, это трибун первого государства рабочих и крестьян угощается раками там, куда в лаптях, скорее всего, не пускают, разрешает себя обслуживать, шутит про маникюр и так далее; а там поедет проклинать Нью-Йорк, плантаторов и все остальное. А сейчас ненавидят ведущих, обещают кожу содрать, тысячи сообщений с угрозами, хотя те просто заняли нишу, где когда-то был Маяковский, Исаковский, Евтушенко и кто там еще. Это при том, что с голода у нас, слава богу, никто не пухнет, а пока Маяковский сидел в ресторане, сами знаете, как оно было. В. А. не помнил никакой такой истории, но поверил эрцу и тихо сказал: все-таки если господа ведущие кончат тем же, чем кончил Маяковский, думаю, многие будут утешены. Эрц вновь рассмеялся: а вы тот еще истребитель: одних посадить, другим выдать револьвер с одним патроном, так мы вымрем просто-напросто; но давайте, однако, пройдемся, покажете мне свои владения, у меня еще два часа времени и одно дело, которое я все-таки не могу уладить без вас.
Застоявшиеся операторы оживились, снимая их выход, и эрц пропустил писателя вперед; В. А. задержался в дверях, ожидая, что гость снова притянет его к себе, но не дождался и один сошел на траву, медленно узнавая собственный двор. День был все так же сер и горчав, из дальнего леса ветер нес обычную труху, еще дальше ворочала жернова невидимая гроза. Прогуляемся до реки, предложил В. А., больше здесь смотреть не на что; а гроза до нас не доберется, ее всегда сносит куда-то в Эстонию, к солдатам НАТО. И прекрасно, откликнулся эрц, одеваясь, и, дав свите знак оставаться на месте, двинулся вслед за писателем прочь со двора. Когда они достаточно отдалились, он взглянул на В. А. с озорством: я вам все же расскажу, но пусть это останется между нами: под Новый год у нас были очень серьезные сведения, что они собираются вас выкрасть военным вертолетом, вот прямо отсюда: чем безумнее план, тем, как известно, вернее он может сработать. Нам пришлось, как понимаете, проверить ваши контакты: это было впервые и, думаю, больше не повторится; и когда оказалось, что вы никак в этом сами не заняты, я поехал к духовнику и как сумел повинился за эту возню, а теперь сообщаю и вам. Пустяки, ответил В. А., меня никогда не пугало, что кто-то прочтет мои письма, это страх других поколений; но что же с вертолетом, почему он не прилетел? Эрц потер кончик носа: мы дали понять через наших друзей, что вы не заинтересованы в том, чтобы покинуть страну, да еще таким способом; само собой, мы могли просто сбить их на границе, но был бы страшный скандал, от которого никто бы не выиграл. А так мы убедили их не рисковать, руководствуясь, в общем-то, тем, что прочли в вашей почте. Спасибо, сказал В. А., мне было бы дико жить еще и с таким грузом на сердце; но почему им было не поступить как-то проще: пригласить меня на конференцию и предложить убежище, для чего вертолет, что за чушь. Эрц поднял брови: вы и правда не понимаете, почему вертолет и спецназ, а не конференция и убежище? Нет, я не понимаю, ответил В. А. Они вступали в низкий, пахнущий грязью орешник, и эрц, осмотревшись по сторонам, ответил каким-то змеиным голосом: вы сокровище, В. А., а сокровище не приглашают, его можно только украсть.
Древесная тьма опустилась на них, и какое-то время они прошли молча; эрц не стерпел и расколол в пальцах несколько крупных орехов: сыроваты, посетовал он, неудачно растут; ладно, я посмешил вас вертолетом, но теперь хочу поговорить о другом. В следующем мае, как вы знаете, будет большой юбилей, мы рассчитываем, что многие приедут, строим мемориал под Москвой и готовим амнистию: мне советуют, и я в целом на это согласен, отпустить всех осужденных по адмиралтейскому делу, это трое гвардейцев и пятеро активистов; вы все помните сами, конечно. До подачи на досрочное им еще ждать пару лет, и понятно, что у леваков, чьи друзья на свободе по-прежнему многое себе позволяют, тут вообще мало шансов, а есть шансы сидеть до конца; мы хотим, чтобы все они вышли как можно скорее, но нам нужно знать, что вы этого тоже хотите.
В. А. остановился, соображая: но я действительно помню, что я не единственный, кто потерял там ребенка; вы собираетесь задать такой же вопрос всем, чьи дети сгорели от этой стрельбы, или, может быть, вы их уже опросили и остался я один? Эрц продолжал шагать, и В. А. пришлось поторопиться следом: нет, услышал он, мы никого не опрашивали и не станем, как вы это себе представляете: половина из них согласится, половина откажет, и что мы будем с этим делать? Я не думаю, что, даже если мы все скажем «нет», это вам помешает, нагнал его В. А.: вы и так легко можете выпустить ваших убийц, а левакам припаять еще какой угодно срок, едва ли кто-то этим всерьез возмутится; вы же все это предполагали с самого начала, потому и набрали себе охапку заложников, так что не понимаю, к чему теперь этот разговор. Орешник кончился, и они оказались в широком трепещущем поле; теперь остановился сам эрц: вам осталось сказать только, что мы могли вообще никого не сажать; почему-то вам, как и многим, кажется, что нас не волнуют ни наши законы, ни дети, погибшие на наших площадях, ни то, что о нас будут думать сейчас и потом. Никто не спорит, все можно устроить и так, как вы это только что описали, но я сам описал вам другую возможность, давайте мы вместе дадим ей состояться.
Ветер рассыпáлся от летчицкой куртки, эрц стоял широко, держа руки в карманах и склонив голову вперед и чуть набок: так он был похож больше на дворового быка из Купчино, но в металлическом сумраке дня В. А. виделось, что от мешковатой фигуры отделяется небольшое сияние, странно похожее на то, что бралось из Али в минуты, когда друзья не осмеливались поддержать ее в кухонном споре. Писатель чуть не со скрипом потер виски, и подлое сияние пропало, он заговорил: когда в годовщину вы сделали митинг и ведущая вышла с Алиным портретом на брюхе, я подумал, что эта ваша машина, возможно, и в самом деле не создана ради зла, то есть не злонамеренна, а просто так едет, потому что не умеет по-другому, как танк на парковке у молла в субботу. Я впервые тогда допустил, что вам хочется всех помирить и обнять и вы искренне верите, что такое возможно, потому что зачем еще было натягивать на ведущую эту ужасную майку; и я понял, что и сам верю в то, что натянутой майки достаточно, чтобы покрыть и обгорелые тела, и безвинно посаженных, и все произнесенное в оправдание тех, кто стрелял. Но именно здесь и скрывается яма: то есть мы вроде бы одинаково верим и хотим одного и того же, но основания наши ровно противоположны: ваша вера в спасение майкой растет из сознания силы, а моя из бессилия, у меня ничего больше нет, кроме этой единственной кнопки «простить»; и я не знаю, что останется от меня, когда я на нее нажму. По-хорошему,