В детстве она ходила почитать на качели, и теперь, оказавшись во дворе с книгой в руках, чувствовала себя почти ребенком; это скорей утешало ее: здесь, на глазах у соседей, с ней ничего не должно было случиться. Но что, если внутри книги спрятана бомба, муж рассказывал ей о таких уловках спецслужб? Это бы помогло объяснить ее странное проникновение в дом; муж рассказывал тоже, как в какой-то стране людям перезаводили будильники и переставляли вещи, пока они спали, пытаясь свести их с ума: так что, может быть, в книге нет никакой бомбы, но книга сама задумана как бомба; скорее как грязная бомба, муж рассказывал и о такой, незаметно заражающей все вокруг себя, как это и произошло с другими книгами из коробок: все-таки было правильно вынести ее хотя бы из дома, даже если тем книгам было уже не помочь; впрочем, как раз за них она уже не слишком переживала. Над городом стояло рассеянное солнце, листва выглядела уже серой; идти было особенно некуда, и Наташа села на скамейку, раздумывая, как ей со всем поступить.
Потыкавшись в последние переписки, она все же набрала своего художника, хотя была почти уверена, что ее Адашев едва ли как-то связан с тем выставочным дедом; ей хотелось просто поговорить и еще успокоиться. Наташа, мгновенно снял трубку художник, если ты насчет Адашева, то точно вовремя: он тут съезжает из мастерской, собирает свой хлам. Ты не можешь передать ему телефон, попросила она, и художник рассмеялся: слушай, он весь какой-то подорванный, мы уже десять раз поругались, я не хочу к нему снова подходить; если у тебя дело, приезжай сюда, это все еще надолго; если что, отобьемся вдвоем. Хорошо, кротко сказала Наташа и вызвала такси.
Машина пришла быстро, а круглый мужик за рулем не сдержался: с книгой возил в последний раз лет пять назад; она не сразу поняла и сперва решила, что тот просит отменить заказ. По дороге Наташа вздумала раскрыть книгу наугад, чтобы та предсказала ей, что будет в доме художника, но книга не поддалась, переплет и страницы как сплавились вместе; в то же время она стала будто бы легче, и, когда Наташа вышла из такси, та весила меньше школьной тетрадки в двенадцать страниц, внутрь нее явно не было убрано никакой бомбы, но открыть ее по-прежнему было нельзя. Дружественный художник ждал ее в темном фойе, усевшись в желтом вытертом кресле, наверху же, судя по долетавшим звукам, творился какой-то погром; Женя, сказала она очень серьезно, объясни, пожалуйста, что у вас здесь происходит. Тот развел руками: если бы я понимал; он приехал раньше всех, ждал меня у дверей, объявил, что больше не станет здесь работать и сегодня же все увезет; я спросил, что за спешка, но он только сказал, чтобы я вызвал водителя для перевозки, и пошел в мастерскую. А он точно не пишет стихи, спросила Наташа, скребя ногтями обрез неподдающейся книги; так ты за этим приехала, то ли вскипел, то ли восхитился художник: что же, пойдем вместе и спросим его. Он вскочил с кресла и жестом пригласил Наташу подняться по лестнице; сверху донесся раздирающий скрежет, словно по бетонному полу волокли чугунную ванну, а потом еще долгая ругань, слипшаяся в один яростно-неразборчивый ком.
Лестница вела в выставочный зал, стены были пусты, и лишь в одном месте висел тягостный портрет властной бабы со смотанными в какие-то клубни волосами; кто это, не удержалась Наташа, пригибаясь от грохота со стороны мастерских, и ее провожатый подступил прочесть табличку: заведующая литературно-драматической частью городского театра Ковалева Е. И., восемьдесят четвертого года уродство, это с выставки «Лица нашей земли» все еще не убрали. Лица нашей земли, повторила Наташа, опять холодея, но художник звал ее дальше, в коридор с мастерскими, в конце которого неистовствовал Адашев; а где все остальные, робко спросила она; понедельник, отвечал Женя, хорошо, если кто-то появится после обеда. Они миновали четыре двери и остановились у пятой, за которой как будто бы одновременно рубили топором мебель и швыряли в стену консервные банки. Наташа все-таки постучала, и в дверь изнутри тотчас что-то ударило; я боюсь, громко призналась она, и художник, отодвинув ее подальше, толкнул дверь ногой и сам отскочил назад. Грохот стих, и, хотя с ее места Наташе был виден лишь маленький уголок мастерской, она догадалась, что внутри уже никого нет. Они оба вошли в разгромленную комнату, где не осталось как будто ни одной целой вещи: стол и стулья были обращены в щепки, шкафы смяты, как пакеты из-под сока, светильники разбиты, а железные рыбы и водоросли превратились в бесформенную проволоку, протянувшуюся тут и там.
Что же ты собиралась узнать у него, пробормотал художник, уставясь в заваленный пол. Что угодно, сказала Наташа, застыв у него за спиной, с ним раньше случалось такое? Какое, обернулся Женя: в смысле, разносил ли он раньше мастерскую, а потом исчезал? Я не припоминаю, но я здесь всего восемь лет, а он один из самых древних; я не удивлюсь, если кто-нибудь из стариков тоже что-то такое расскажет. Как же это теперь убирать, вздохнула Наташа, осторожно переступая; да никак, отозвался художник, я просто запру дверь и все, не хватало еще выгребать это месиво, ну-ка пойдем. Наташа подумала было оставить здесь взаперти свою книгу, раз та все равно не желает больше открываться и почти ничего не весит, но не стала; Женя, как и обещал, повернул ключ в замке, и они вернулись в зал с мертвой заведующей на стене. Я поставлю нам чаю, сказал художник, посиди пока здесь. Наташа нехотя опустилась на банкетку вполоборота к портрету: Ковалева Е. И. была изображена на фоне, что ли, ковра, и зеленые и бордовые язвы змеились вокруг ее головы и плеч; мелкое копошение их не оживляло заведующую, а, наоборот, делало еще мертвей, Наташа хотела отвернуться совсем, но что-то ей ощутимо мешало, и вместо этого она опустила глаза и, сама себя не узнавая, тихо заговорила: что ты от меня хочешь, лицо нашей земли, ты мертва и портрет твой мертв; я пришла сюда не затем, чтобы ты утверждала себя за мой счет, раз тебя забыли снять после выставки; здесь и так полный город таких, ждущих на мне оттоптаться за всю свою жизнь, и ты ничем их не лучше; я рада, что мы не успели встретиться, пока это еще было возможно.
Когда Женя принес чай и она тотчас же обожгла себе язык, Наташа восприняла это как предостережение и не стала много болтать; художник же порядком наплел ей про былые истерики здешних насельников, и, даже если он все сочинил, ей стало более-менее ясно, почему его не опрокинуло мгновенное исчезновение второго Адашева. Книгу, которую она держала на коленях, он будто бы не замечал; еще через время на этаж, как и было сказано, начали подниматься неважно одетые пожилые живописцы, и Наташа, пожав Женину руку, ускользнула на улицу и отправилась домой пешком.
Ее саму больше смущало не то, как схлопнулся безумный жестянщик, а ее собственный короткий разговор с нарисованной теткой: когда еще она была в таких неладах с тем, что ее окружало? Всем своим маленьким сердцем Наташа любила этот глупый город, по которому было неудобно просто передвигаться; ей хотелось быть нужной ему, не всему, разумеется, сразу, но хотя бы тем внимательным и уравновешенным людям, которые ходят на выставки и радуются литературной странице; когда возле кинотеатра накануне ее выпускного установили огромную Доску почета, она выучила все двадцать шесть лиц и подписей, потому что не могла иначе. Тогдашние кладбищенские и мусорные воротилы, присылавшие в ее первую редакцию дегенератов с угрозами, были так же страшны и смертоносны, как полевые командиры Ичкерии, а когда в театре во время спектакля в пустые дальние ряды обвалился пустой же балкон, это был их «Норд-Ост», и она собирала для газеты истории переживших тот вечер. Теперь Наташа сама вела по четвергам студию юного журналиста, где числилось семь девочек, в каждой из которых она узнавала немного себя; город же перестраивался, перешивался, ни с одной из тех точек, где она когда-то любила постоять и посмотреть, он больше не выглядел так, как тогда. По мере того как она приближалась к дому, книга в руке начинала опять тяжелеть, Наташа больше не пыталась открыть ее; за старым мостом в нее чуть не влетел дурной велосипедист в петушиной толстовке, она выругалась, и он тоже; ей захотелось мороженого, но в остановочном киоске была одна дрянь, и пришлось перебиться.
Уже под собственными окнами она почувствовала, что книга вернула свой обычный вес; ходьба утомила ее, но морока непонимания была еще утомительней, и она решила проверить, что будет, если она двинется, например, в направлении радиополя: все же там были некоторые башни; спустя всего квартал книга заметно полегчала, и Наташа остановилась, соображая еще: катастрофа, повязки, строители; книга будто бы чуть набрала, когда она прошла сотню шагов в сторону стройдвора, но, как только Наташа ускорилась, снова стала легчать. Но куда же ты хочешь, спросила она, я не могу отнести тебя к нам, ты и нас перепишешь или просто сотрешь, подскажи мне хоть что-нибудь, книга; если я просто оставлю тебя здесь, ты же окажешься дома раньше, чем я сама туда вернусь? И я никогда не выбрасывала книг, даже историю коммунистической партии, об которую сломала глаза моя мама. На первые скопленные деньги я купила себе «Тихий Дон», потому что у нас его не было, и, хотя я его все равно не прочла, я горжусь всякий раз, когда вижу его на своей полке. И нигде я не ощущала себя такой защищенной от всего плохого, что может случиться на свете, как в библиотеке, но даже там сегодня выходной. Или все же нам стоит попробовать, книга? До библиотеки было еще далеко, но вызывать снова такси казалось нечестным, и она продолжала идти.
За кварталом слепых тротуар примыкал совсем близко к шоссе, пыль летела в лицо и за ворот, и на всех перекрестках обязательно кто-то сигналил как в последний раз в жизни; когда она вышла к новому мосту с видом на дальние фабрики, стало ясно, что все пока верно: книга потяжелела так, словно бы вся напиталась водой. Ну конечно, сказала Наташа, я должна была сразу додуматься; в мастерских тебе точно было нечего делать, я только зря потратила время. На площади кормили голубей, было трудно пройти; у фонтанов разлапилась белорусская ярмарка, а за ней улицу перекрывал срочный ремонт; она огибала препятствия и кошкой ныряла во дворы, чувствуя все растущую тяжесть в руке. На каком-то балконе бухали и свистнули ей, она чуть пробежалась; на парковке у банка оформляли нелепое происшествие, а на эстраде в парке что-то истошно репетировали; книга весила уже как добрый кирпич, но остановиться и отдохнуть было немыслимо. За парком зевал желтый пустырь, края разбитых плит торчали из песка, как плавники ископаемых рыб; библиотека занимала первый этаж жилого дома по ту сторону, и Наташа, громко дыша, преодолела остаток пути.