Взвалив на плечо дубину, пригинаясь, зорко всматриваясь в темень и прислушиваясь к каждому шороху, Серега ходил вокруг табуна и испытывал какую-то непонятную жуть.
Небо то и дело, то тут, то там, вспыхивало синеватыми огнями, освещая и лошадей и спавших на земле, укрытых епанчами, ребят.
Вслед за каждой вспышкой молнии раздавался страшный треск, и на землю один за другим падали тяжелые гулкие удары:
— Бум, бум, бум.
«Нешто разбудить ребят и домой собираться», — думает Серега — «какая уж тут будет кормежка, ежели ливень хлынет»?!
Но домой безо времени ехать он не решается. «А если тучу разгонит и ничего не будет. Совестно будет попусту встревожить все „ночное“.
Серега оперся на дубину и стоял раздумывая, а жуть ползла к нему из окружающей темноты, и в памяти сами собой вставали рассказы старых людей о том, как небезопасно оставаться в грозу среди безлюдного поля.
Между тем гроза разражалась все сильнее. Налетали резкие порывы ветра, таинственно шелестела трава. Закапал редкими, крупными каплями дождь, и потом как-то сразу ударил ливень. Земля быстро покрылась водой, а по низине, где спали ребята, стремительно побежал широкий поток.
Ребята спросонья вскрикивали, поднимались, как полоумные, и опять тыкались в воду. Серега бросился к ним с криком: „Вставай ребята, половодье“. И маленьких, которые еще никак не могли опомниться, перетаскивал с войлочными постелями куда повыше.
Ливень все усиливался, молнии резали небо по всем направлениям, удары грома, то гулкие, — точно они пробивали земную кору, — то раскатистые, гремели не переставая. Казалось, разрывалось небо, раскалывалась на части земля.
Промокшие насквозь, дрожавшие и от холода и от страха ребята подняли плач и, кутаясь в зипуны и прикрываясь епанчами, тесно жались друг к другу. Растерявшийся Серега метался то к ним, боясь, как бы кого не смыло потоком или не унесло одежду, то к лошадям, и не знал, что ему делать. Было очевидно, что оставаться в ночном нет ни смысла, ни возможности: трава на пару вся прибилась и смешалась с грязью, в земле вязли ноги по щиколку и ложиться в эту расхлябанную жижу было никак невозможно. Но и домой ехать тоже было нельзя: порывы ливня чуть не валили с ног даже самого Серегу, а где уж тут собираться ребятам… Надо переждать.
Серегу раза три больно ударило по лицу крупными льдышками града, но он о себе не думал. Он всматривался в лошадей, когда их освещало молнией, и озабоченно говорил:
— Жеребят бы не захлестало.
Серега прикрыл подолом армяка голову, присел на цыпочки и стал покорно ждать, когда утихнет ливень. Он знал, что такие сильные дожди надолго не затягиваются.
Когда туча посвалила, и дождь начал ослабевать, ребята стали торопливо собираться домой. Они повили лошадей, распутывали их, клали на них епанчи и карабкались на спины. Сразу почувствовалась жизнь: все суетились, кричали, оглашая тьму звонкими голосами, ругали бестолковых лошадей, которые никак не хотели понять, чего от них требуют, окликали сосунков.
Те, которые побольше и посильнее, справлялись скоро, бодро покрикивая: „Но, ты, шальная… ногу дай“. А у маленьких дело клеилось плохо. Промокшие, полусонные, они с трудом выдирали вязнувшие лапти, к которым приставали большие пласты липкой, тягучей грязи, плохо справлялись с лошадьми, еле доставая их головы, чтобы надеть обрати, и плаксиво просили о помощи старших.
Сам Серега сел верхом последним. Он ловил кому неподдающихся лошадей, кого верхом подсаживал, кому подгонял отбившегося жеребенка, а когда все справились и уселись, он выехал наперед и скомандовал:
— Ну, пошел!..
Продрогшие лошади, предвкушая отдых в теплых хлевах, пошли крупным шагом, хлюпая копытами по грязи и разбрасывая брызги.
Дождь перестал. Молния, сверкавшая далеко по ту сторону большой дороги, широко раскрывая небо, представляла красивое, величественное зрелище, гром рокотал тоже далеко и сдержанно, на низинах стояли целые озера воды, по канавам бурлили ручьи, в воздухе, после продолжительной засухи, чувствовалось какое-то пьяняющее благоухание, и ребята повеселели. Они уже смеялись, трунили друг над другом и перебрасывались остротами.
Рослый, сильный, спокойно ехавший передом в мокром армяке и с дубинкой на плече, Серега походил на предводителя каких-то старинных удальцов, возвращавшихся из трудного набега; когда они подъехали к околице, он обернулся назад и весело крикнул:
— А ну-ка, молодчики, въедем в слободу с песнями. Микишка, где ты? Выезжай суды.
Высокий, белокурый четырнадцатилетний Микишка, с живыми голубыми глазами и вздернутым носом, отдал товарищу лошадь, которую вел в поводу, и выехал наперед.
Еще недавно Микишка совсем было раскис и горько плакал, никак не справясь со строптивой вороной кобылой, но теперь он чувствовал себя героем и, оглянувшись на ребят, как-бы говоря: „а ну-ка, подхватывайте“, звонко запел чистым серебристым альтом:
Голова ль моя, головушка,
Голова ль моя ты гульливая…
И как только звонкий голос Микитки прокатился по безмолвной темноте, ребята дружно подхватили:
Ты гульливая, баловливая,
Гулять хочется, гулять воли нет,—
Ай да люли, люли, гулять воли нет…
Туча на востоке бледнела и рвалась на клочья. Сквозь нее уже чуть заметно брезжила зорька. Мокрые, продрогшие и невыспавшиеся ребята позабыли все страхи и невзгоды, испытанные в грозу и ливень в поле, и с песнями, свистом и хлопаньем самодельными пеньковыми арапниками въезжали в сонную улицу, точно с веселого праздника, и ввозили с собой что-то свежее, бодрое и жизнерадостное.
Из калиток выходили босые, взлохмоченные мужики, брали у ребят лошадей и участливо спрашивали:
— Ну, как… прохватило?
Досталось!
Скоро улица опустела и опять стало тихо, а на востоке загоралась румяная зорька, обещая тихий ведряный день.
С табуном
Филька проснулся необыкновенно рано, как ни разу не просыпался за все это время. Было еще совсем темно, а уж он стоял на ногах и, протирая заспанные глаза, смотрел на север, где верстах в десяти находилось родное село.
Ночь была звездная и свежая. Под утро даже слегка подморозило. Епанчи, армяки и кафтаны, в которых, завернувшись, спали ребята, покрылись белым инеем, и на лугу блестел под мерцанием звезд морозный осадок. Воздух был чистый и звонкий, и, когда фыркали лошади или ржали сосуны, отыскивая маток, по всей долине стлалось эхо.
Филька поежился от холода и запахнул кафтан.
— У-уф, холодно.
Такую рань делать еще было нечего среди пустынного поля, но Фильке спать уже не хотелось. Он еще с вечера с нетерпением ждал сегодняшнего дня, и ночь ему казалась вечностью.
Филька раза два прошелся вокруг ребят, разминая озябшие члены. Товарищи безмятежно спали. Их ничто не тревожило. Когда кому-нибудь из них доставалась очередь ехать на село, они тоже волновались, с нетерпением ожидая этой минуты, а теперь что… спи, пока не надоест. Николка Лаптев, с которым спал рядом Филька, неистово храпел, точно прирезанный поросенок, Алешка Мазурин, белокурый мальчик лет пятнадцати, возился под епанчей и бредил, выкрикивая плаксивым голосом:
— Бать, я не буду! Ей-богу не буду!
С краю спал самый старший из ребят — Васька Кутузов, рослый парень лет семнадцати. Рыжий картуз свалился с его головы, черные волосы рассыпались по земле и заиндевели. Около Васьки, плотно прижавшись к нему, спала серая лохматая собака, и когда Филька проходил мимо нее, она открыла один глаз и пошевелила лохматым хвостом.
— Что, Полкан, выспался, — сказал Филька, ласково поглядывая на собаку, — пойдем, лошадей посмотрим.
Собака открыла другой глаз и шлепнула хвостом по земле, как бы говоря: "напрасно, парень, беспокоишься — все в порядке" и спрятала морду в густую шерсть.
Филька присел и стал зорко всматриваться вокруг, где, рассыпавшись, мирно паслись лошади. До слуха его доносился стук копыт, ржавый лязг цепей, которыми сковывали на ночь более лучших лошадей, звон колокольчиков, подвешенных жеребятам.
"Должно-быть, и правда все в порядке, а то бы, ежели какая тревога, Полкан всех перебаламутил. Золотая собака. Попусту не забрешет, но уж и муха не пролетит незамеченной".
На востоке занималась заря. Становилось светлее. Филька сел на свою епанчу и опять стал смотреть в сторону села.
"Эх, теперь бабка наверное печку топит… Заботливая, спозаранку вскочит".
Бабка Василиса хотя и ворчливая, но добрая старуха. Она и подзатыльник даст и за вихор дернет, если не впопад подвернешься под руку, но умеет и найти чего-нибудь для ребятишек. То картофелину сунет горячую, то лепешки кусок, то пенку с молока, а когда на базар сходит — непременно принесет всем по баранку.
В воображении Фильки вставала теплая изба с мягкой соломенной постелью на лавке, и он сладко потянулся.
— Хорошо там теперь, тепло.
Изба Черновых была уже довольно ветхая, с грязными прокопченными стенами, с дырявым скрипучим полом, с засиженными мухами стеклами и вся завалена рухлядью, но для Фильки лучше ее не было. Он всегда чувствовал уют дома, а в особенности ему казалось хорошо там теперь, после десятидневного пребывания в поле, спанья на голой земле и сухоедения.
Филька закрыл глаза и видит дом. Отец в сенях тешет топором какую-то чурку, должно быть, под осевший угол избы подгонять хочет, бабка ворчит и топит соломой печку, мать, подоткнув подол, торопливо бегает на двор, то с ведром помоев для коровы, то готовит месиво поросенку. Проснувшиеся ребятишки лезут к печке и щиплют у бабки горячие лепешки.
— Не лезьте вы, оглашенные! Это для Фильки. Нынче Филька приедет с поля!
Бабка вынимает из печи горшки, от которых идет пар и вкусный запах. Филька тянет носом, точно запах горячих щей на самом деле близок, и облизывается.
"Щи с говядиной"…
Рассвело. На горизонте, пробиваясь сквозь утренний туман, показалось солнце, тусклое и холодное, с бледными лучами. Ребята все еще спали крепки