канадец, но для детей из Пенсильвании, которые большую часть своей жизни прожили на улицах, разница невелика).
Сэмюэл и Иона – близкие друзья, они сразу подружились, как только прибыли сюда несколько лет назад. Сэмюэл невысокий, но сильный, как бык. Его родителей-фермеров ограбили и убили в собственном доме, а он, их единственный ребенок, каким-то образом избежал ужасной участи. Что касается Ионы, то он никогда не говорит о своем прошлом, но нет сомнений, что он испорчен до мозга костей. С его воскового лица не сходит ухмылка, и он часто проводит кончиком пальца по шраму, рассекающему его щеку, – напоминание о его бурном прошлом. Насколько я знаю, Сэмюэл – его единственный настоящий друг, так что нет ничего странного в том, что они сидят рядом. Но эти двое – известные задиры и часто издеваются над Саймоном и Терренсом.
Но сейчас, словно простив друг друга или забыв о прошлом, они все сидят вместе и перешептываются, как заговорщики. Как будто они внезапно стали лучшими друзьями.
Как будто у них есть общий секрет.
– С каких это пор твой питомец подружился с этими маленькими засранцами, Сэмюэлом и Ионой? Они же ненавидят Саймона.
Я просто пожимаю плечами, хотя знаю, что он прав. Тем не менее я ненавижу, когда он называет Саймона моим питомцем – прозвище, которое он придумал, когда сразу после его прибытия я взял несчастного ребенка под свое крыло. Долгие годы над ним жестоко издевались родители, и освободился он от них, только когда они умерли от гриппа – участи, которой он чудом избежал. Он был таким беспомощным, таким застенчивым, и я видел, как трудно ему было не бояться других детей, священников, собственной тени. Я подружился с ним, и со временем он стал относиться ко мне как к старшему брату.
Думаю, несмотря на его напускную черствость, Дэвида раздражает, что многие мальчики тянутся ко мне. Но это только потому, что я отношусь к ним с добротой. И чувствую ответственность за них. Можно сказать, во мне живет врожденное стремление защищать слабых. Уверен, если бы Дэвид хоть немного помогал младшим мальчикам, они бы точно так же потянулись к нему.
Из-за этого панциря, в который он спрятался, многие – как священники, так и другие мальчики – не понимают Дэвида. Они не видят в нем той доброты, которую вижу я. У него большое сердце, яркое, словно расцветшая роза, пусть и окруженное для защиты шипами. Кроме того, его безучастный вид часто вводит других в заблуждение. Большинство считает, что он не блещет ни умом, ни проницательностью. По опыту я знаю, что это не так. На самом деле он превосходит меня и в том, и в другом. Но не выставляет это напоказ, предпочитая вести себя как беззаботный тупица, потому что ни лишние обязанности, ни внимание ему не нужны.
Но в такие дни, как сегодня, я рад, что у меня есть такой проницательный друг. Мне приятно думать, что, если дело дойдет до драки, я не останусь в одиночестве.
– Подойду к ним, – говорю я.
Дэвид фыркает, но его лицо выражает беспокойство.
– Если что, ты сам виноват, – говорит он и возвращается на свою кровать.
Он достает потрепанный номер «Популярной науки» из-под матраса, который читает уже несколько месяцев, ложится, раскрывает журнал и всем видом показывает, что происходящее его не интересует.
Чудесно.
Собравшись с духом, я встаю и направляюсь к мальчикам, сидящим в кругу. Пока я иду в дальний конец комнаты, у меня возникает ощущение, что на меня устремлено множество взглядов. Приближаясь к этому кружку начинающих заговорщиков, я пересчитываю их.
Девять.
Я оглядываюсь по сторонам, проходя мимо кроватей остальных мальчиков: кто-то занят своими мыслями, кто-то с наслаждением досыпает, кто-то просто ждет, чтобы что-то произошло. Интересно, почему больше никто не присоединился к этому собранию? Остальные либо не замечают его, либо им все равно, либо, как и Дэвид, они чувствуют какой-то подвох.
Подходя к ним, я улыбаюсь, пытаясь изобразить беззаботное дружелюбие, хотя ничего подобного не чувствую. Даже близко.
Терренс замечает меня первым, но обращается ко мне Саймон.
Остальные мальчики замолкают.
– Привет, Питер.
– Привет, Саймон. Что это вы задумали?
Саймон широко улыбается, и, когда и другие поворачивают головы, устремляя на меня пустые взгляды, у меня возникает неприятное чувство в животе.
– Да ничего. Просто наслаждаемся свободным утром.
С ближайшей кровати за моей спиной раздается голос Джонатана:
– Сегодня что, праздник?
Они с Финнеганом хихикают, и я понимаю, что, что бы здесь ни происходило, остальные как минимум наблюдают, если не подслушивают, издалека.
Все это очень странно.
– Хорошо, – говорю я, стараясь казаться веселым, хотя и не знаю, зачем мне притворяться. Наверное, для того, чтобы успокоить нервы. Все происходящее кажется мне неправильным. Это совсем на них не похоже. Ни на кого из них. – Что ж, надеюсь, нас скоро позовут на завтрак. Я просто умираю с голоду.
Никто из них не отвечает, все только смотрят на меня с отсутствующим выражением лица, и я отворачиваюсь, покраснев от смущения. Я возвращаюсь к своей кровати, но, сделав несколько шагов, останавливаюсь. Я не часто бываю в этом углу спальни и оглядываю все помещение: двойные двери в дальнем конце, два длинных симметричных ряда кроватей – временное пристанище для сирот.
Что-то мне кажется странным. Я как будто стою на мягко покачивающейся лодке (на самом деле я никогда не был на лодке, но именно так я себе это представляю). Кажется, что вся комната раскачивается или, скорее, пульсирует. Как будто стены расширяются и опадают, словно легкие, а воздух напоминает бьющееся сердце, которое ритмично сжимается, перекачивая кровь.
Я тру глаза и заново осматриваю комнату. Я пытаюсь найти еще что-то странное и необычное, что могло бы объяснить мои ощущения и помочь понять поведение мальчиков, собравшихся позади меня. Враги, которые вдруг стали друзьями.
Но больше ничего странного я не вижу, кроме разве что упавшего креста. Он все еще стоит, печальный и оскорбленный, у дальней стены.
В остальном все как всегда. Обычно и, честно говоря, скучно.
Я решаю, что лучше всего сейчас одеться, сходить в уборную, что давно пора было сделать, а потом подумать, как всех накормить. Если вести себя как обычно, заняться конкретными делами, это поможет успокоить разгулявшиеся нервы.
Почувствовав себя лучше, я возвращаюсь к своей кровати и комоду, слегка злясь на себя за то, что позволил Дэвиду так меня растревожить…
И тут двери спальни открываются. На пороге с угрюмым видом стоит Джонсон.
Рядом с ним Бартоломью.
Вблизи я понимаю, что Бартоломью выглядит гораздо хуже, чем казалось через окно. Он бледен, как привидение, и заметно дрожит. Его одежда в грязи. Манжеты его брюк промокли от снега и почернели от грязи, и я уверен, что его ботинки и носки в таком же плачевном состоянии.
При их появлении в комнате воцаряется тишина, как будто все затаили дыхание.
Джонсон легонько вталкивает Бартоломью в комнату, отворачивается, скривив гримасу, и закрывает двери. Бартоломью быстро обводит взглядом спальню, затем, не говоря ни слова, подходит прямо к своей койке, откидывает покрывало и укладывается, не снимая заляпанные грязью ботинки и грязную мокрую одежду. Он натягивает одеяло на голову и лежит неподвино.
Через несколько ударов сердца дети снова начинают двигаться и разговаривать. Ход времени возобновляется.
– Все лучше и лучше, – говорит Дэвид.
Я поворачиваюсь к нему, но он прячется за своим журналом. Впервые я обращаю внимание на эту деталь обложки: на картине изображен человек, который, прикрываясь металлическим экраном, фотографирует пылающее сердце действующего вулкана – извержение ярко-красной лавы с черными прожилками. Человек за экраном кажется маленьким и ошеломленным.
Наверное, так выглядит ад.
16
Боже, я ненавижу мессу, – думает Дэвид, сидя в дальнем конце маленькой часовни; от скуки у него слипаются глаза, он отчаянно ждет окончания проповеди.
В часовне собрались все мальчики, они толкают друг друга локтями, дергают себя за уши, ковыряют в носу и ерзают на жестких деревянных скамейках, с которых нельзя вставать. Пул, как обычно, продолжает монотонно бубнить, и Дэвид едва сдерживается, чтобы не лечь на скамейку и не закрыть глаза.
Странности предыдущего дня и предшествовавшей ему ночи, похоже, выбили всех из колеи. Включая священников. Вчера не было ни работы в поле, ни уроков. Дэвид не может вспомнить, когда в последний раз у него был свободный день и он мог ничего не делать, кроме как слоняться по спальне, читать журнал, дремать после обеда. Это было чудесно, но в то же время странно. Нарушение распорядка дня было похоже на то, как в моторе лопается какая-то шестеренка, из-за чего страдает настройка всего механизма и кажется, что все немного разладилось.
Ко всему прочему, половина мальчиков ведут себя как лунатики. Совершенно непонятно, почему за одну ночь некоторые ребята неузнаваемо изменились, но сколько он ни пытался вчера поговорить об этом с Питером, у него ничего не вышло. Бедолага продолжает искать рациональные объяснения даже после того, как Дэвид рассказал ему о могиле.
Дэвид решил воспользоваться неожиданной свободой и среди дня отправился на прогулку, где решил взглянуть на свежевырытую могилу таинственного мертвеца. Несколько извращенное желание, он это понимал. Снег почти на всем кладбище растаял. Свежий дерн на новой могиле было легко заметить.
При одном взгляде на могилу у Дэвида перехватило дыхание.
– И что с ней не так? – спросил Питер, выслушав рассказ Дэвида во время обеда. Сегодня они сидели за одним столом.
– Трава в том месте, где его похоронили… она мертвая, Питер. Не просто завяла или стала коричневой от холода… Она вся сухая и черная… мертвая. – Он замолчал, пытаясь подобрать слова. – Словно выжженая.
Питер усмехнулся, как и другие мальчики за столом. Дэвида раздражало, что они ему не верят, но радовало, что рядом с ним те, кому он по-прежнему может доверять. Мальчики, которые все еще вели себя как обычно. Бэзил, например. Маленький засранец был той еще занозой, но Дэвиду он нравился. Он казался таким беспомощным и, вероятно, не выжил бы, если бы Дэвид время от времени не помогал ему. Слишком болезненный, слишком тощий. Хотя умный. В будущем из него вырастет тот еще охломон, и Дэвид решил, что этому старому курятнику еще один лис не помешает.