– Смотри на меня, ты, рыжий придурок. Я задал тебе вопрос.
Саймон поднимает на него глаза, но в них нет ни страха, ни беспокойства. И в этот момент Дэвид чувствует, что его запал уходит.
Саймон выглядит… старше. И это еще не все.
С его глазами что-то не так, думает Дэвид.
– Саймон, не надо, – просит Бартоломью, вставая.
Он делает шаг вперед и кладет руку Саймону на плечо. Саймон улыбается Дэвиду, вновь сама невинность, и садится.
– Прости, Дэвид. Слушай, посиди с нами. Мы сможем все обсудить.
Но Дэвид чувствует, что огонь внутри потух. Горячая решимость сменилась чем-то холодным и скользким. Он не может больше ухватиться за нее, не ощущает биение праведного гнева. Что-то здесь не то. Что-то в этих мальчикахне так.
– Все в порядке, спасибо, – коротко говорит он.
Когда Бартоломью делает шаг вперед, Дэвид, к собственному удивлению, отступает.
– Уверен? – спрашивает тот, его темные глаза расширяются, кривятся уголки тонких красных губ. Дэвиду приходит в голову, что он похож на лиса, который только что забрался в курятник.
На хитрого, голодного лиса с острыми как бритва зубами.
Бартоломью наклоняется к нему и шепчет:
– Мне надо кое-что тебе сказать.
Оглянувшись, Дэвид ловит на себе взгляды ребят. Испуганные, растерянные.
– Может, позже, – отвечает он, стараясь говорить как можно безразличнее, пытаясь перебороть пронизывающий страх.
К своему стыду, он понимает, что отступил еще на шаг назад. Он пятится от мальчика, который младше его.
Бартоломью улыбается, обнажая зубы.
– Позже так позже.
Он отворачивается от Дэвида и возвращается к остальным. И вот они уже болтают и смеются, словно Дэвида не существует.
Словно убийство их совершенно не волнует.
Дэвида всего трясет, когда он возвращается к своей кровати.
С соседней койки он слышит бормотание Майкла, горячо повторяющего молитву за молитвой.
– Эй, Майкл, – громко произносит он – жалкая попытка успокоить нервы. – Помолись за меня тоже, приятель.
Майкл не отвечает, и Дэвид не видит его лица, потому что тот с головой накрылся одеялом. Все прячутся, думает он. Может, мне тоже стоит спрятаться.
– Ладно, забудь. – Он сердито вздыхает, пытаясь уложить в голове, что же все-таки происходит в приюте Святого Винсента. – Не обращай на меня внимания.
Погруженный в свои мысли, Дэвид не замечает, как на белом одеяле Майкла проступают, разрастаясь, пятна крови. Он не видит, как неестественно напряжено лицо маленького мальчика, как широко раскрыты его безумные глаза, избавлен от ужасного зрелища, как Майкл обкусывает свои окровавленные пальцы почти до мяса.
27
Повозка останавливается перед приютом Святого Винсента.
Мы с Эндрю провожаем глазами Джонсона с гробом в руках, который исчезает внутри здания, даже не отреагировав на наше приближение.
– Эндрю…
Но Эндрю резко поднимает руку, не давая мне договорить. Он не отрываясь смотрит туда, где только что прошел Джонсон, – на цепочку больших черных следов на свежем снегу, ведущих от сарая ко входу в приют.
– Погоди, Питер. Я… мне нужно подумать.
Какое-то время я сижу тихо. Мне не терпится вылезти из повозки и выяснить, что произошло. Но я терпеливо жду, позволяя Эндрю самому решить, как лучше поступить.
Наконец он поворачивается ко мне, судя по лицу, он очень встревожен. Он говорит тихо и торопливо. И ведет себя так, что я начинаю паниковать.
– Иди найди мальчиков. Узнай, что… нет, прости, выясни, кого не хватает. Я поговорю с братом Джонсоном.
– Но припасы…
– Не волнуйся о припасах. Я о них позабочусь. Брат Джонсон мне поможет. И работники из кухни. Просто… тебе лучше идти. Я найду тебя позже, ладно? Расскажешь, что выяснил.
Я киваю и слезаю с повозки. Я лучше Эндрю знаю, что ответы нужно искать не у Джонсона, а у моих собратьев. Священники недооценивают нас, сирот, недооценивают нашу способность выяснять правду о том, что от нас скрывают.
Я вхожу в открытые двери приюта, быстро прохожу через вестибюль и поднимаюсь по лестнице. Захожу в гардеробную, только убедившись, что там пусто. Злясь на себя за робость, я вешаю бушлат Джона Хилла на деревянный колышек, а шерстяную шапку кладу на полку рядом со своей.
В спальне меня неприятно поражает поведение ребят. Я ожидал суматохи, громких голосов, обмена сплетнями и возбуждения.
Но атмосфера здесь больше напоминает гробницу.
В спальне тихо. Слишком тихо.
Как и накануне, группа мальчиков собралась в дальнем конце длинного помещения. Я замечаю, что Дэвид сидит на своей койке и наблюдает за мной. В его глазах я читаю одновременно нетерпение и испуг… и что-то еще. Предостережение?
Я бросаю сумку рядом с кроватью и осматриваю спальню. Я пытаюсь пересчитать детей по головам, вглядываюсь в их лица, но мальчики разбрелись по всей спальне, а не сидят на своих обычных местах. Я сажусь на кровать, снимаю ботинки, мне не терпится переобуться в сухую обувь. Подходит Дэвид и встает возле моей кровати. Он сжимает и разжимает кулаки, рот похож на мрачную линию. Он сам не свой, и это беспокоит меня едва ли не сильнее, чем могильная атмосфера в спальне.
Дэвида не просто выбить из колеи. Он отгородился двойной стеной от этого мира, от потребностей и чувств тех, кто его окружает. Я никогда не винил его за это. Мы все делаем то, что должны, чтобы выжить. Но я не припоминаю, чтобы его лицо выражало что-то, кроме презрения. Все чувства, которые вызывают или не вызывают у него те или иные события, наказания или серьезные происшествия, он прячет глубоко внутри, и никто о них не знает, кроме него. И я знаю, что это именно то, чего он хочет.
Я никогда не видел Дэвида таким потрясенным. Это было все равно что впервые увидеть, как плачет взрослый. Как тот, кого вы считали неуязвимым, предстает надломленным и раздавленным. Я хорошо помню, как впервые увидел мамины слезы. Тогда в первый раз в жизни я почувствовал себя по-настоящему беззащитным. И в опасности. Потому что если наших родителей можно так обидеть, шокировать или довести до отчаяния, то на что надеяться нам?
Что-то похожее я испытал, увидев, в каком состоянии Дэвид. До этого момента я не осознавал, как много значили для меня его самообладание и уверенность. В каком-то смысле именно благодаря им я позволял себе быть таким искренним и ранимым с другими детьми. Мы с ним давали друг другу то, чего каждому из нас не хватало.
Теперь настал мой черед быть сильным и мужественным.
Мне придется стать таким.
– В чем дело? – спрашиваю я. Хорошо, что мой голос звучит так спокойно, надеюсь, это поможет ему прийти в себя. – Расскажи мне все.
Дэвид глубоко вздыхает; его руки разжимаются, черты лица смягчаются. Он садится в изножье моей кровати, обводя комнату взглядом, словно ожидая внезапного нападения откуда угодно.
– Питер, все плохо.
– Ладно, – говорю я.
Он смотрит мне в глаза и произносит тише:
– Дело в Бэзиле.
Я думаю о том маленьком гробе, и у меня сжимается желудок.
Нет. Не может быть.
– Что с ним?
– Питер, – говорит он и громко сглатывает.
Дэвид еще раз нервно оглядывается по сторонам, словно опасаясь, что нас могут подслушивать. Он пытается вести себя как ни в чем не бывало, но я вижу, что он только притворяется, как будто не хочет показывать, как ему страшно и больно. Но в чем дело? И в ком?
Поколебавшись, он смотрит мне прямо в глаза и произносит вполголоса:
– Они убили его, Питер.
От этих слов в голове затуманивается. Я не понимаю, что он говорит, не знаю, что ответить. Я качаю головой.
– Что за бред ты несешь? – говорю я.
Он кивает, словно ожидал такой реакции.
– Знаю, звучит безумно. Но это правда. Бэзил мертв, Пит. Его убили.
Слова повисают в воздухе между нами, как бабочки, которых мой неповоротливый рациональный разум пытается поймать. Он выдыхает и медленно садится, опустив голову, сцепив руки между колен. Какое-то время мы сидим молча. Наконец я оглядываюсь по сторонам, ища Бэзила.
Он что-то неправильно понял. Здесь какая-то ошибка.
– Мне жаль, я знаю, как сильно ты его любил, – говорит он. – Бен видел его труп. Кто убил неизвестно, но они повесили его и вскрыли ему вены. Это какое-то безумие.
Я лишь киваю в ответ, не обращая внимания на разливающуюся в животе пустоту. Мне нужно время, чтобы все это осознать. Когда я кое-как справляюсь с эмоциями и уже могу говорить, мне удается прошептать:
– Кто?
Дэвид пожимает плечами.
– Другие, – говорит он.
Как будто это все объясняет.
Если это вообще поддается объяснению.
Прежде чем я успеваю расспросить его подробнее, двери спальни распахиваются. Большинство лежавших мальчиков садятся на кроватях. Некоторые встают. Ребята, собравшиеся в дальнем конце, тоже встают – хотя и с неохотным видом, небрежно – и все вместе оборачиваются к вошедшим.
Мы с Дэвидом тоже поворачиваемся к дверям.
Отец Пул, с серым и измученным лицом, стоит у входа. За ним брат Джонсон, отец Уайт и Эндрю.
Не дожидаясь вопросов, Пул громко объявляет:
– Бэзил мертв.
Раздается чей-то плач, но большинство молчит.
Жестокие слова шокируют, но уже не оставляют сомнений. Я закрываю глаза и бормочу молитву за упокой его души.
– Завтра утром состоится служба, – продолжает он, его гулкий голос припечатывает мою скорбь. – Ровно в девять, в часовне. За десять минут я позвоню в колокол. Вы все обязаны быть там…
Некоторые начинают перешептываться, спальня наполняется гулом.
– Молчать!
Голос Пула словно хлыст, щелкая которым, он снова приковывает к себе внимание. Самодовольное выражение пробегает по его лицу. От одной этой мысли меня тошнит.
– Я понимаю, что у многих из вас есть вопросы. И понимаю, что случившееся стало для всех нас шоком. Поэтому мне кажется, что самое лучшее сейчас – это просто быть откровенными и выложить все начистоту. Думаю, мальчики, вы должны знать правду, какой бы она ни была.