И правда. Слышен лишь звон столовых приборов. И все.
Ни споров.
Ни смеха.
Ни издевок.
Никто даже не рыгает и не пердит, вызывая общее хихиканье.
Я оглядываю соседние столы и вижу угрюмые лица, сосредоточенные на еде.
Не знаю, в чем дело – то ли в моих расшатанных нервах, то ли в недостаточном питании, то ли в усталости, но когда я оглядываю комнату, то вижу не только мальчиков, но и мелькающие тени. Они скользят от мальчика к мальчику, прячутся по углам, ложатся на колени, на столы, на плечи.
Я моргаю и тру глаза. За что мне такое проклятье? Почему мне мерещатся призраки и скачущие тени? На меня накатывает ужас, который медленно карабкается вверх по позвоночнику, словно жирный паук, пытающийся добраться до моего уставшего рассудка и проскользнуть внутрь, завладеть им. И от этого хочется плакать.
Протерев глаза костяшками пальцев, я замечаю, что Саймон, сидящий через три стола, наблюдает за мной. Рядом с ним этот гнусный Иона. Два его новых друга, Терренс и Сэмюэл, сидят напротив него, спиной ко мне.
Я машу ему рукой. Но вместо того, чтобы помахать в ответ, он делает нечто странное.
Показывает мне язык.
Ненормально длинный и черный.
Я отворачиваюсь и возвращаюсь к остаткам еды, которая выглядит несъедобно и больше напоминает отходы – гнилая зелень, заплесневелый картофель. Мне нехорошо. Происходит что-то неправильное. Что-то не так, и мне кажется, что смерть Бэзила не причина этого, а результат.
И со мной что-то не так.
– Что вообще здесь происходит? – нечаянно вырывается у меня.
Дэвид слышит и кивает.
– Не знаю, друг. Но если бы речь шла о танцовщице в кабаре, то я сказал бы, что до сих пор мы видели только юбки. Ножки еще впереди.
Я откладываю вилку и смотрю на него, чувствуя, как все снова приходит в норму. Глаза Дэвида широко раскрыты. Он глядит на меня с притворной невинностью.
– И что тебе известно о танцовщицах в кабаре?
Он хмыкает, и этот звук – бальзам для души.
– Ты же у нас святой, помнишь? А я грешник. И горжусь этим.
Он засовывает кусок картофелины в рот, корчит гримасу и говорит с набитым ртом:
– Как думаешь, картофельные глазки должны хрустеть на зубах?
Секунду мы пристально смотрим друг на друга, и оба разражаемся смехом.
Это единственный человеческий звук под этими сводами.
30
Наша небольшая библиотека – мое любимое место в приюте.
Изначально это была часть часовни, ее стены сложены из такого же голубовато-серого камня. Высокий сводчатый потолок декорирован массивными дубовыми балками. Окно всего одно, и мне до него не дотянуться. Днем солнечный свет, проходя сквозь него, окрашивается в малиновый и синий – цвета картинки, нанесенной на стекло: ангел-хранитель в синей королевской мантии, расправив белоснежные крылья, взирает на нас с кроваво-красного неба. Ночью стекло становится непроницаемо черным, как пустое зеркало.
Пол выложен из того же гладкого камня, что и в вестибюле, и это придает библиотеке средневековый вид. В дальних концах овальной комнаты – две тяжелые деревянные двери из темного дуба, скрепленные грубыми черными железными заклепками. Одна дверь ведет в часовню, другая – в коридор, куда выходят комнаты священников. Стены увешаны высокими полками из того же темного дерева, что и двери, и заставлены сотнями томов. Книги из некоторых секций могут брать все, включая мальчиков. Однако большинство из них предназначено исключительно для священников, но, если они понадобятся мне для занятий, я тоже могу их брать.
Единственное, что мне не нравится в библиотеке, это картина, висящая между двумя книжными шкафами, – изображение ада, написанное на огромном холсте. Ее обрамляет вычурная позолоченная рама, которая выглядит отталкивающе роскошной, учитывая слишком выразительный, жестокий и мрачный сюжет.
На картине, которую, как однажды сообщил мне Эндрю, написал один из священников-основателей приюта Святого Винсента, детально изображены демоны, заставляющие людей страдать, на фоне безрадостного, пылающего пейзажа. Демоны, вооруженные копьями, мечами и кинжалами, толкают обнаженных, похожих на трупы людей в огненное озеро. Демоны – темнокожие бесы с шипастыми хвостами, но лица у них почти ангельские. Из-за этого контраста они выглядят даже более кощунственными, чем если бы у них были рога, они дико вращали желтыми глазами и скрежетали зубами.
Эта картина столько раз снилась мне в кошмарах, что я сбился со счета. Хотя тогда я был маленьким и более восприимчивым к подобным вещам. Я никогда не рассказывал об этом Эндрю, опасаясь, что он запретит мне бывать в этой части библиотеки, предназначенной только для священников. Я бы себе этого никогда не простил.
В общем, это ужасная, отвратительная картина. На протяжении многих лет я пытался разузнать о священнике, который ее написал, но Эндрю либо и сам не знает, либо этой страницей приютской истории он не интересовался и рассказывать ему нечего.
Сейчас, когда я сижу здесь, картина влияет на мое настроение, завладевает мыслями. Мне приходится заставлять себя отвести от нее взгляд, сосредоточиться на уроках.
Я пользуюсь моментом и наблюдаю за Эндрю, который сидит напротив меня, тихий и задумчивый. Мы занимаем наши обычные места за одним из массивных столов, каждый раз выбирая его на время моих ежедневных занятий, моей подготовки к священству.
Чувствуя его отчуждение и рассеянность, я сомневаюсь, уместно ли сейчас сообщить о своем решении.
Однако когда он поднимает на меня взгляд, сосредоточенный и настороженный, я просто опускаю глаза в книгу, лежащую передо мной, и держу рот на замке, оставляя свои откровения при себе. Я не готов. Особенно сейчас, когда в приюте так неспокойно после смерти бедного Бэзила, а некоторые сироты ведут себя так странно. Все остальное сейчас кажется банальным. Не важным. К тому же я знаю, что мое решение разобьет ему сердце, и я решаю подождать, пока все не наладится, пока зараза, которая просочилась в приют и действует на его обитателей, не вернется во тьму, откуда пришла.
Открытая книга на столе передо мной написана на латыни, языке, которым я медленно овладевал долгие годы. Я могу читать и говорить на нем, но по какой-то причине испытываю трудности с письмом. Когда я пробую писать, слова теряют смысл, и я перестаю понимать, как выстроить их в предложение. К счастью, писать на латыни мне вряд ли придется. Священнику, достаточно читать и говорить на этом древнем языке, и даже это, на мой взгляд, уже анахронизм, скорее дань традиции, чем признак образованности, скорее ритуал, чем помощь тем, кто хочет быть ближе к Господу. В религии так много церемоний, что я иногда задумываюсь, не увязли ли в них священники вроде Пула настолько, что забыли о духовной стороне дела. Эта мысль огорчает меня, но также укрепляет в решении не надевать сутану.
Меньше всего мне хочется стать таким священником – или человеком, – как Пул. Я не хочу быть рабом протокола. Как простой смертный, я мог бы совершенствоваться духовно. Пусть я не смогу носить сутану и у меня не будет права благословлять по всей форме, но я смогу молиться за себя, за Божию Благодать и за ту жизнь, которую мы выбираем. Этого будет достаточно.
– Credis in Deum Patrem omnipotentum, Creatorem caeli et terrae [1].
– Credo [2]. Хорошо, – говорит Эндрю и продолжает внимательно слушать, ожидая, когда я сделаю очередную ошибку.
– Credis in Jesum Christum Filium ejus unicum, Dominum nostrum, natum, et pasum [3].
– Credo… [4]
– Credis et in Spiritum Sanctum, santam Ecclesiam Catholicam… Sanctorum communionem, remissionem pecatorum, carnis res… [5] – Я пытаюсь прочитать слово еще раз, но не могу вспомнить, как оно произносится. Я устал, и после всего, что произошло за последние сутки, меня заботят совсем другие мысли. Я не могу перестать думать о Бэзиле и о том, как Джонсон тащил Бена в яму…
– Carnis resurrectionem, et vitam aeternam? [6] – подсказывает Эндрю.
Внезапно на меня накатывает злость на Эндрю за то, что он поправляет меня, за то, что я здесь, читаю этот дурацкий мертвый язык, за то, что он не спас Бэзила. Я захлопываю книгу.
– Тогда сами и читайте эту проклятую книгу.
– Питер!
Я откидываюсь на спинку стула, хмурясь. Эта вспышка совершенно на меня не похожа. Ну, по крайней мере, не похожа на меня сегодняшнего. В детстве я постоянно отлынивал от занятий, часто вызывая у Эндрю раздражение. Сейчас же я чувствую себя глупо. Веду себя, как обиженный ребенок. Но мне все равно. Глупо учить латынь, учитывая недавние события. Но еще нелепее учить ее, осознавая, что она никогда мне не пригодится.
Я скрещиваю руки на груди и крепко прижимаю к себе.
– Дурацкий язык, – бормочу я, отчего чувствую себя еще глупее.
Эндрю едва сдерживает улыбку. Уверен, что по-своему его даже забавляет эта вспышка гнева, но я также знаю, что он переживает за меня и других воспитанников. Последние несколько дней ему тоже дались тяжело. Я опускаю руки и стараюсь успокоиться.
– Простите, Эндрю. Просто накипело.
– Все в порядке, Питер. Сегодня всем было нелегко. – Он на мгновение задумывается и внимательно смотрит на меня. – Но ты хорошо справляешься. Ты почти готов.
– Готов ко всему, кроме латыни, – говорю я как можно непринужденнее.
Он смеется и кивает.
– Без сомнения, работы еще много. Но, как я уже говорил, сегодня был тяжелый день. Я знаю, что ты голоден, устал и расстроен, как и все мы. – Он хмурится и подается вперед. – Если хочешь поговорить о Бэзиле, я готов тебя выслушать. Знаю, ты любил его. Как и я. То, что произошло… – он качает головой, – просто ужасно. Это не поддается никакой логике.